В Средние века, как и в Древнем Мире, люди взбирались на холмы и горы миллионы раз. Ради какой-то материальной цели или просто так, чтобы посмотреть на мир с высоты. Альпинизмом это называть или нет, не важно. Многие из восходителей хвастались в рассказах, или даже описывали свои подвиги. Но в официальной, литературной истории осталось немногое. На первом месте оказалась личность, уникальная своими способностями самопиара. Великий труженик от пера, неугомонный и разносторонний Петрарка. Звезда своего мрачноватого времени. Некоторые даже называют его «отцом альпинизма». Это слишком, конечно. Но следует признать, что деятельность этого выдающегося итальянского поэта и мыслителя стала серьезной вехой в истории освобождения человечества, в смысле обретения личностной свободы. А без нее вряд ли бы возник альпинизм как общественное явление.
Летом 2004 года исполнилось 700 лет одному из самых известных деятелей эпохи Возрождения Франческо Петрарке. В Европе его чествовали как одного из основоположников современной «либеральной идеи». Хотя идей у Петрарки была так много, что на него могли ссылаться и не только демократы, но и государственники, и консерваторы, и даже фашисты. Добавим в этот список альпинистов. Имя Петрарки упоминается в любой серьезной истории альпинизма. Хотя считать каким-то спортивным достижением подъем на гору Ванту было бы смешно.
Вся деятельность Петрарки проходила под очевидным влиянием его предшественника Данте, близкого друга его отца. По большому счету, Петрарке не удалось достичь его уровня в литературе, хотя написал он больше, чем Данте. Зато в общественной жизни Европы Петрарка был авторитетом № 1 своего времени. Он прожил достаточно долгую жизнь и в последние годы его известность и слава стали такими, что его называли «вторым Папой». За честь считали увидеть великого мыслителя и поэта лучшие представители европейской культуры тех лет. А поездки Петрарки превращались просто в триумфальные шествия.
Но мы говорим об истории альпинизма, и здесь Петрарка оказался также на шаг вперед своего предшественника. Известно, что Данте совершил несколько восхождений на вершины в приграничной с Флоренцией районах. Причем ходил он в зимних условиях, когда даже скромные по высоте вершины Апеннин, покрыты снегом. Зимой 1311 года, Данте поднимается на Монте Фатерона (1654м) и Прато аль Болья (1500м). С вершины он любуется Адриатическим морем и пишет очередной сонет, посвященный Генриху Люксембургскому, императору Священно Римской империи. Этот полководец за год до этого совершил маленький альпинистский подвиг, переведя через перевал Мон Сени свою мощную по тем временам армию. И на его помощь Данте рассчитывал в политической борьбе во Флоренции. Сейчас в районе вершины Монте Фатерона находится горный приют, носящий имя Данте. Тем самым флорентинцы признают заслуги своего земляка в области горовосхождений. Однако в большинстве историй альпинизма мы встречаем только имя Петрарки. За восхождение на совсем не альпийскую вершину Ванту.
Франческо Петрарка родился неподалеку от Рима, где его флорентийский отец был в ссылке. Детство его прошло в достатке и беспрерывной учебе. Юношей Петрарка учился юриспруденции и, повзрослев, переехал в Авиньон, где в то время базировался беженец, он же «наместник Бога на Земле» - римский Папа. Карьера Франческо развивалась средними темпами, он служит одному из верховных церковных иерархов. Талантливый человек выделялся нестандартным мышлением, смелыми мыслями и большим количеством написанных стихов. Посвящены они, в основном, его платонической возлюбленной Лауре. В стихосложении он не скрывал подражания Данте, для которого идеалом была некая Беатриче. В 1336 году Петрарка решил уйти от служения «священному престолу» и удалился в отдаленный горный поселок у подножья низкогорного массива Воклюз. Там он, как и прежде, большую часть времени проводит у письменного стола. Им задуманы и реализуются грандиозные по объему работы по литературному изложению истории Древнего Рима. Но уже в первый год своего уединения Петрарка совершает парадоксальный для своего образа жизни поступок, он организует восхождение на высшую точку массива Воклюз, гору Ванту.
Сейчас на этот грандиозный величественный холм, господствующий над всем районом, поднимается серпантин асфальтовой дороги. Это место, где организаторы велогонки «Тур де Франс», время от времени, устраивают один из самых безжалостных этапов для современных гладиаторов. На вершине находится также грандиозная телевышка и обсерватория. В XIV же веке это был совершенно дикий массив, хотя нельзя сказать, что Петрарка взбирался на него первым. Просто это был человек, который очень много писал и который подробно рассказал о своем восхождении.
Это историческое событие произошло 26 апреля 1336 года. Петрарку сопровождал его младший брат и двое местных жителей. Подъем проходил по грандиозным осыпным склонам, которые разрезались грядами сильно разрушенных скал. Как часто бывает с неопытными восходителями, мнения о правильном пути подъема разошлись. Ярый индивидуалист Франческо пошел своим путем и оказался на труднопреодолимых, разрушенных скалах. Здесь он испытал настоящее чувство страха. Вполне мог произойти и НС, однако тогда бы в истории он вряд ли был отмечен, Петрарка не был еще знаменитостью исторического масштаба. Ему удалось сойти со скал на осыпь и преодолевая физическую усталость достичь массивного вершинного гребня. Здесь он встретил своих партнеров и вместе он поднялись на высшую точку.
И они были в полном восторге от открывшегося вида. От Лиона до Марсельского залива. Внизу лежала хорошо знакомая долина Роны, где-то там Авиньон с Папой и кардиналами, с суетой и интригами. А здесь можно было предаться самым отвлеченным мыслям, чем Петрарка и занялся. При этом какой-то время он читал религиозные тексты, любимого Августина, чем утомил своих спутников, которым не терпелось отправиться в обратный путь. Скорее в корчму!
Свой отчет поэт начал с объяснения причин своего поступка. «Из чистого любопытства, чтобы узнать, что там наверху и как выглядит оттуда мир». В главной части были и исторические экскурсы. Один из лучших на тот период знатоков древней истории, он вспомнил македонского царя Филиппа, который поднимался на гору, чтобы убедиться, как далеко философскими обобщениями: «Быть на вершине это конечная цель нашей жизни».
"На вершину - цель и конец нашей жизни, на нее направлено наше паломничество". Франческо Петрарка
И еще о Петрарке, точнее, о его останках. Они были упакованы в мраморный склеп, находящийся во Флоренции. Однако было известно, что склеп за 600 с лишним лет неоднократно вскрывался. Так один монах, с непонятными целями, отсоединил от скелета великого покойника правую руку. В конце XIX века скелет исследовали ученые и установили, что Петрарка был гигантского для той эпохи роста – 183 см. Технологии нынешнего времени позволяют гораздо больше узнать о человеке по его останкам. Поэтому было принято решение еще раз допустить специалистов к склепу Петрарки. Их работа принесла сенсационный и разочаровывающий результат: оказалось, что череп и остальной скелет принадлежат разным людям. Основная часть принадлежит, по-видимому, Петрарке (нет руки, рост 180 см…) а вот череп явно относится к более позднему периоду. Жаль, ведь ученые могли воссоздать облик одного из пионеров альпинизма более правдивый, чем старые рисунки.
Далее текст самого Петрарки, в изложении польского писателя Яна Парандовского
Источник: Журнал "Иностранная лит-ра", № 6, 1974. Перевод с польского В. Борисова
Ветреная гора
… В 1336 году, с 24 по 26 апреля, тридцатидвухлетний поэт вместе с братом Джерардо совершил восхождение на гору Мон Ванту, Mons Ventosus, то есть Ветреную гору, близ Авиньона. Это свое приключение не тела, а духа он описал в латинском письме к приятелю Дионисио да Борго Сансельполькро из ордена блаженного Августина, и письмо это является одним из наиболее волнующих человеческих документов.
«На самую высокую в этих местах гору, справедливо называемую Ветреной, взобрался я вчера, ведомый единственно желанием увидеть столь высокую вершину. Путешествие это уже давно занимало мой ум, ибо, как тебе известно, я с детских лет живу в этих краях, куда меня забросила управляющая человеком судьба. Гора эта видна издалека и видна отовсюду, она всегда перед глазами. И вот я решил совершить то, о чем непрестанно думал, тем более что накануне, читая Ливия, случайно наткнулся на то место, где говорится о том, как Филипп Македонский, царь, воевавший с римлянами, взбирается на фессалийскую гору Эмо, с вершины которой, как гласит молва, видно два моря — Адриатическое и Черное. И я подумал, что в таком намерении обыкновенного юноши нет ничего зазорного, если даже престарелому царю оно не показалось чем-то недостойным.
Я стал подыскивать себе спутника. Трудно поверить, но никто из моих друзей не показался мне для этого пригодным. Даже среди близких людей редко встречается полное совпадение желаний и привычек. Этот праздный, тот чересчур осторожный; этот медлительный, тот слишком быстрый; этот грустный, тот не в меру веселый; этот глуповат, тот толковее, чем мне бы хотелось; этот отпугивает своей молчаливостью, тот несусветный болтун; этот неповоротлив и грузен, тот худ и немощен; в одном неприятно равнодушное любопытство, в другом — чрезмерное усердие. Все эти недостатки, хотя и неприятные, легко перенести дома, ибо чего не вытерпит любовь, но в пути они слишком обременительны. В конце концов, я рассказал о своих заботах младшему брату, которого ты хорошо знаешь. Для него не могло быть большей радости, чем помочь мне, и он с благодарностью был мне и братом и другом.
В назначенный день мы вышли из дому и под вечер были уже в Малосене: эта местность лежит у подножия горы с северной стороны. Здесь мы провели день и только сегодня с несколькими слугами, не без труда, взошли на гору, представляющую собой отвесное и почти недоступное нагромождение скал. Но хорошо сказал поэт:
...труд неустанный всё победил... ( Вергилий. «Георгики»).
Нашему восхождению благоприятствовал длинный день, прозрачный воздух, твердость духа, сила и ловкость тела, а единственным препятствием была природа. В одном из ущелий нам повстречался старик пастух, который пытался отговорить нас от дальнейшего путешествия, уверяя, что пятьдесят лет тому назад с таким же юношеским запалом он взобрался на самую высокую вершину, но ничего оттуда не вынес, кроме сожаления, что зря потратил время, да еще изорвал одежду и поцарапал тело о колючки и острые камни; ни до своего путешествия, ни после него никогда он не слышал, чтоб кто-либо еще осмелился на нечто подобное. От его слов — ведь юношеский разум не доверяет предостережениям — наперекор запрету еще сильнее окрепло стремление свершить задуманное. Наконец, убедившись, что все его доводы напрасны, старик некоторое время шел впереди нас, чтоб показать среди скал крутую тропинку, а отстав, еще долго напутствовал нас своими стонами и жалобами.
Мы оставили у него всё то из одежды и других вещей, что в дальнейшем могло стать нам в тягость, и быстрым шагом двинулись в путь. Но, как это обычно бывает, после чрезмерного усилия наступает усталость, и вскоре подле одной из скал мы устроили привал. Потом мы снова двинулись в путь, но уже шли не так быстро, особенно я ступал совсем спокойным шагом. Мой брат, чтоб сократить себе путь, стал взбираться наверх по самому гребню скалы, я же, более слабый, свернул вниз, а когда он звал меня, показывая, как идти напрямик, я отвечал, что рассчитываю на другом склоне найти менее крутой путь, и не боюсь сделать крюк, лишь бы дорога была ровнее. Этим оправданием я прикрывал свою леность, и, когда брат был уже высоко, я все еще брел внизу. Однако более пологого пути так и не нашел, лишь удлинилась дорога и понапрасну расходовались силы.
Наконец мне надоело кружить и петлять, и я решил взбираться наверх напрямик и таким образом попал к брату, которого снизу не мог увидеть. Он успел поддержать свои силы длительным отдыхом, я же был усталым и раздраженным. Некоторое время мы шли нога в ногу. Но как только покинули эту возвышенность, я забыл о своих недавних блужданиях, снова спустился вниз и снова, в поисках более легкого пути, обошел несколько долин, путь был мучительным и долгим. Я все надеялся уклониться от утомительного восхождения на гору, однако естественного порядка вещей изменить нельзя, и еще ни одно тело, спускаясь вниз, не поднималось вверх. Брат смеялся, когда, словно бы назло, за несколько часов я раза три или четыре проделал это.
Брат непрестанно посмеивался надо мной, и я спрятался от него в какой-то долине. Там, перескакивая быстрой мыслью от обыденного к нетленному, примерно в таких или похожих словах ругал самого себя: все то, что ты сегодня многократно испытал, взбираясь на эту гору, не раз случалось с тобой и происходит со многими другими в погоне за счастливой жизнью, но человеку это нелегко заметить, ибо ему дано увидеть движения только тела, движения же души сокрыты и не подвластны его зрению. Жизнь, которую мы называем счастливой, лежит на вершинах, и к ней, как говорят, ведет крутая дорога. Ее преграждает немало возвышенностей, и от добродетели к добродетели нужно подниматься по крутым ступеням, а на самой вершине все кончается, эта черта — цель нашего странствия. Все хотят туда попасть, но, как говорит Назон: «Мало просто хотеть — добивайся, стремись...» (Овидий. «Письма с Понта»).
Ты, говорил я себе, несомненно, не только хочешь, но и стремишься. Так что же тебя задерживает? Вероятно, не что иное, как дорога, такая ровная дорога, через низменные земные желания и по виду такая удобная. После долгих блужданий, устав под бременем плохо распределенных усилий, ты вынужден будешь либо взбираться к вершинам этой счастливой жизни, либо остаться праздно лежащим в юдоли грехов, но, если — страшно такое пророчить! — тебя застанут там тьма и тень смерти, ты будешь обречен на вечную ночь и вечные муки.
Эти мысли — как это ни кажется невероятным — придали телу и душе моей силы для дальнейших странствий. Самую высокую вершину этой горы жители лесов — почему, не ведаю — называют «Сынком», возможно, это иносказание, ибо она выглядит, скорее, отцом всех окружающих гор. На этой вершине оказалась маленькая ровная площадка, где мы наконец смогли отдохнуть. Но тут, завороженный какой-то удивительной прозрачностью воздуха и грандиозностью открывшегося передо мной вида, я остановился как вкопанный. Гляжу: тучи у меня под ногами. Теперь уже и Афон и Олимп кажутся мне не такими необыкновенными, ибо то, что я о них слышал и читал, сам вижу теперь, стоя на менее прославленной горе.
Я обратил свой взор в сторону Италии, куда всегда устремлена моя душа. Даже заснеженные и покрытые льдом Альпы, через которые, если верить преданиям, прошел некогда смертельный враг Рима Ганнибал, разрушая уксусом скалы, эти самые Альпы, такие далекие, показались мне сейчас совсем близкими. Признаюсь, я вздохнул, когда итальянское небо открылось скорее душе моей, чем взору, и меня охватило неистребимое желание снова увидеть друзей и отчизну, но одновременно я упрекал себя за эту недостойную мужчины слабость, хотя и то и другое могло быть оправдано и подтверждено великими примерами.
Потом мне пришла в голову новая мысль, уже не о местности, а о времени. Я говорил себе: пошел десятый год с тех пор, как, забросив учение, ты покинул Болонью, и — боже бессмертный, мудрость неизменная! — как много важных перемен произошло в твоем образе жизни! Очень многое опускаю, ибо я не причалил к пристани, где в безопасности мог бы вспоминать минувшие бури. Быть может, придет час, когда, перебрав поочередно все события своей жизни, я возьму за образец твоего Августина, который говорит: «Хочу вспомнить всю пакостность свою и испорченность души своей не потому, что любуюсь ими, а потому, что люблю Тебя, мой Боже». Немало еще в душе моей неясных и тягостных тревог. Того, что любил я ранее, теперь уже не люблю. Лгу: люблю, но скупее. И снова лгу: люблю, но стыдливее, печальнее. Наконец я сказал правду. Ибо так оно и есть, люблю, но люблю то, что хотел бы не любить, а что хотел бы ненавидеть. Итак, люблю, но вопреки воле, но по принуждению — в грусти и в трауре. И сам на себе, несчастный, проверяю достоверность суждения этого достославного стиха:
Я ненавидеть начну... а если любить, то неволей (Овидий. «Любовные элегии»).
Не прошло еще и трех лет с тех пор, как эта лицемерная и низкая наклонность, что целиком овладела мною и в чертоге сердца моего господствовала безраздельно, оказалась лицом к лицу с другой — бунтарской и строптивой, и между ними издавна идет в моих мыслях яростная борьба за власть над этим двойственным человеком.
Так я мысленно пробежал минувшее десятилетие. И сразу же устремил тревожный взгляд в будущее, спрашивая себя: если тебе случится в течение грядущих десяти лет вести все ту же суетную жизнь и все-таки в какой-то мере приблизиться к добродетели, ведь отрекся же ты в последние два года от прежнего упрямства, благодаря борьбе нового влечения со старым, то не предпочтешь ли ты — я не утверждаю этого, но опасаюсь, — если тебе суждено умереть на сороковом году, провести в равнодушном пренебрежении оставшиеся годы клонящейся к старости жизни?
Эти и подобные тому мысли, отче, не оставляли меня. Я радовался своим успехам, оплакивал свое несовершенство и сокрушался над несовершенством человеческих деяний, словно забыл, куда и зачем пришел. Наконец, оставив тревоги, для которых было бы более подходящим иное место, я огляделся вокруг и увидел то, из-за чего сюда стремился, когда пора было уже собираться в обратный путь. Солнце садилось, и в горах удлинялись тени, это меня подстегнуло и как бы пробудило, я обернулся и устремил свой взор на запад.
Пиренеи, которые являются как бы границей между Францией и Испанией, отсюда не видны, хотя единственное препятствие тому — несовершенство человеческого глаза; зато горы лионской провинции с правой стороны, а с левой — Марсельский залив и тот, другой, у самого Эг Морт, до которого отсюда несколько дней пути, видны прекрасно, а сама Рона как на ладони. Когда я так восторгался всем виденным и, вдыхая запахи земли, снова душою, как до этого телом, устремлялся к небу, мне пришла в голову мысль заглянуть в «Исповедь» блаженного Августина. Обладателем этой книги я стал благодаря твоей любви и в память об авторе, а также о том, кто мне ее подарил, берегу ее и всегда ношу с собой: крохотная книжка, а какое она приносит безграничное наслаждение.
Открываю книгу наугад, имея намерение прочитать первые попавшиеся строки, это оказывается десятая глава. Рядом стоит брат и прислушивается. Бог свидетель и тот, кто был рядом со мной, что в том месте, на которое упал мой взор, было написано: «И ходят люди, чтобы восторгаться вершинами гор, вздыбленными волнами моря, широкими течениями рек, безграничным простором океана с сиянием звезд, а о душе своей забывают». Поверишь ли мне, я остолбенел, а брата, который хотел, чтобы я продолжал чтение, попросил не мешать и закрыл книгу. Меня охватило негодование, что еще и теперь я восторгаюсь всем земным, тогда как уже давно, даже от языческих философов, мог бы усвоить очевидную истину, что, кроме души, нет ничего достойного удивления и что в сравнении с ее величием ничто не является великим.
Вдоволь насытившись видом горных вершин, обратил я внутренний свой взор вглубь самого себя, и с того мгновения, пока не сошли вниз, уже ничто не приковывало моего внимания: эти слова заставили меня глубоко задуматься. Я не мог поверить, чтоб это был всего лишь случай... В смятении чувств я даже не заметил той каменистой тропинки, по которой мы посреди ночи добрались до деревенской корчмы, откуда я ушел еще до рассвета, и круглая луна была моим милым товарищем. Пока слуги занимались ужином, я забрался в тихий уголок, чтобы написать тебе обо всем без промедления: в случае проволочки или перемены места могли бы перемениться и мои чувства, да и само намерение писать могло остынуть. Вот видишь, любимый отче, как не таясь хотелось бы мне открыть перед твоим взором не только всю свою жизнь, но и отдельные мысли — прошу тебя, молись за меня, чтоб столь долго мятущиеся и столь непостоянные мои устремления утвердились наконец и вместо бесплодных колебаний обратились к одному добру, к одной истине и к твердой уверенности. Будь здоров».
Письмо датировано: 27 апреля, Малосен.
Ред. По мнению многих исследователей письмо написано намного позже и вообще является литературным произведением, которое никогда адресату не отправлялось.
Нет, наш слух не обманывает нас — мы слышим здесь голос нового человека. Никто в средневековье не взбирался на вершины гор, чтобы насладиться красотой природы, да и в более поздние времена, вплоть до Руссо, немного нашлось таких любителей; ни у кого из писателей тех времен, кроме Данте, мы не увидим такой глубокой тоски по родной земле; у Петрарки же это первый звук той струны, которая со временем зазвенит строфами «Italia mia». В этих строках, таких новых, таких свежих, дышащих живительным горным воздухом, альпинист найдет хорошо знакомые ему ощущения, патриот — братские чувства, психолог — яркий документ человеческой впечатлительности, и нас нисколько не удивляет, что в одном из этих великолепных высказываний Петрарка как бы даже перекликается с Виктором Гюго, который много лет спустя писал: «Я знаю зрелище более прекрасное, чем море, — звездное небо, — глубину человеческой души».
Именно в этом произведении Петрарки, хотя, быть может, и не впервые, но зато так ярко, словно только теперь он сам это по-настоящему осознал, проявило себя то «внутреннее зрение», которое помогало ему изучать жизнь и оценивать себя, самые потаенные свои мысли и стремления. Не случайно в его кармане сказалась «Исповедь» блаженного Августина: никогда он не расставался с этой книжкой и учился по ней тому терпеливому и искреннему анализу собственной души, которой посвятил по меньшей мере половину своих писательских трудов. Некоторые фразы звучат как предзнаменование размышлений и мыслей, вошедших позднее в «Secretum».
Письмо к Дионисио охватывает события не одного дня, а как бы всей жизни и сродни аллегории Данте в первой терцине «Божественной комедии» с его selva selvaggia, по которой блуждает беспокойный дух поэта. Впрочем, рассказывая, как он блуждал по ущельям, в то время когда брат взобрался уже высоко, Петрарка сам как бы прибегает к аллегории, сравнивая свои блуждания с поисками счастливой жизни: его путь долог и полон сомнений, путь брата — прост и стремителен, ибо брата Джерардо он ведет в монастырь. Таков уж будет Петрарка всю свою жизнь, всегда преисполнен волнений, противоречий, укоров совести, сетований на свои слабости, которыми он вместе с тем дорожит.
