Леонид Дядюченко. Свидание с Хан-Тенгри

 Сборник Ветер странствий №7.

Всю ночь что-то вздыхает, трескается, словно хижина вот-вот перевернется вместе со всеми своими обитателями. Она и в самом деле слишком уж скособочилась на образовавшемся в ее тени ледовом бугре, и ребятам, пришедшим сюда на пару часов раньше нас, пришлось основательно повозиться, прежде чем удалось хоть немного выправить завалившийся угол. Каменные “грибы” на Иныльчеке не редкость; “избушка на ледовой ножке” не встречалась пока что даже в сказках.

В темноте, слишком поздно выйдя с базового лагеря на леднике Диком, мы чуть было не проскочили мимо — так неприметен среди моренных глыб этот кое-как сколоченный приют гляциологов и снегомерщиков на их многотрудном пути к верховьям второго по величине глетчера страны — пятидесятикилометрового Иныльчека. Сначала шли довольно уверенно, по следу, но повалил снег, враз потемнело, а тут, как это обычно бывает, что-то случилось с фонарем.

Не так уж уютно бродить в пургу по ночному Иныльчеку, тем более если бывать в этих местах еще ни разу не приходилось. Все ждали, что скоро блеснет огонек гостеприимной хижины, ее спасительное, ярко освещенное окно. Но впереди — ни зги, поскольку, как потом выяснилось, в хижине не было окон. Стали мерзнуть, вытащили пуховки, начали подумывать о палатке и тут, где-то совсем рядом, услышали спокойные, совсем по-домашнему звучащие голоса, чей-то смешок, легкое звяканье посуды. Вгляделись — а домик вот он, вот дверь, вот едва приметный султанчик быстро гаснущих искр над жестяной трубой. Приехали!

Какое блаженство прямо из снега, из мрака и холода шагнуть к раскалившейся печурке и, едва скинув рюкзак, получить из рук товарищей дымящуюся миску с каким-то варварским и невероятно аппетитным варевом! Казалось, разморит, уснем, не добравшись до спальных мешков: вряд ли есть лучшее снотворное, чем приправленная высотой лошадиная доза усталости, тепла и сытного ужина! А сон не идет. Домик стоит на высоте четыре тысячи триста. Еще два-три часа ходу — и откроется изрубленный трещинами ледник Семеновского, а над ним — знаменитое Мраморное ребро. Завтра увидим Хан-Тенгри. Вот отчего не спится, отчего ворочается на жестком полу хижины.

А вдруг не увидим? Что за погода за обтянутой драным рубероидом стеной! А если надолго закрутило, на неделю, а времени всего день? Так что же, быть у самого подножия Хан-Тенгри, а Хан-Тенгри не увидеть? Неужели так и будет?

Наверное, он все-таки существует, пресловутый закон фатального свинства, согласно которому бутерброд падает обязательно маслом вниз, а нужный вам автобус уходит из-под носа в самое последнее мгновение. В какой безукоризненный день выкатили мы неделю назад из Пржевальска, каким чистейшим, без единого облачка, был первый наш вечер в низовьях реки Иныльчек! Даже палатки ставить не хотелось. Зачем? Утром придет вертолет и перебросит нас в Чон-Таш, к языку ледника.

Утром встали — гор не видно, солнце едва угадывается, прошел день, другой, третий, а над долиной по-прежнему висела желтая пылевая мгла, принесенная ветрами центральноазиатских пустынь. Просеялся дождь, с палаток побежали невиданные прежде коричневые ручьи. Казалось, теперь-то уж разъяснится, сколько можно!

На четвертый день нам начал мерещиться звук вертолета. Бродим вокруг вытоптанной в траве взлетной площадки, уходим к реке, вновь и вновь изучаем невысокий безымянный обелиск, обнесенный простой железной оградой. Над обелиском — жестяная звезда. Вспоминаем, что в книге Евгения Абалакова “На высочайших вершинах Советского Союза” есть несколько строк о том, что где-то здесь, в 16—20 километрах от Сарыджаза, похоронен в 1936 году участник экспедиции москвичей на Хан-Тенгри швейцарский коммунист Лоренц Саладин. Он умер уже внизу, в седле, когда группа, совершив восхождение, спускалась по Иныльчеку к Сарыджазу, когда все трудности, в общем-то, остались позади. Обморожение вызвало общее отравление организма, и товарищи оказались бессильными помочь Саладину. Все решало время, а им, чтобы добраться лошадьми до обжитых мест, потребовались многие дни. Ведь тогда не было вертолетов. То ли дело сейчас!

Мы ушли на пятый день, оставив у пирамиды экспедиционного груза трех добровольцев-подвижников, до конца сохранивших верность аэрофлоту. И конечно же, едва мы отошли от Майда-Адыра на один дневной переход, как над нами появился вертолет. Кто-то махал нам в окошечко, через десять-двадцать минут ребята бомбардировали ящиками с консервами выбранную под базовый лагерь площадку ледника Дикого, потом они пролетели над нами второй раз, третий, а мы за это время, кажется, совсем не сдвинулись с места, слов! о у этой белесой галечниковой поймы нет конца.

Мы увидели базовый лагерь лишь на четвертый день. Но вряд ли кто пожалел о пройденном пути. Аэрофлотские скорости и высоты искажают истинные масштабы проносящихся внизу пространств, мы же почувствовали их самым доскональным образом. И тот забавный останец в устье Кан-Джайлоо, что так напомнил всем исполинскую окаменелую черепаху, и многокаскадный водопад, ступенями выточенных в камне котлов прорезавший сотнеметровый склон, и серебряные от эдельвейсов поляны под пиком Нансена, и экзотические, похожие на диковинные кактусы, заросли белесого от обилия колючек тюекуйрука, и ели, сумрачные и высокие, последние ели на пути в страну льда.

Сидя под елями, мы долго разглядывали в сорокакратную трубу огромный рыжий валун, торчавший за рекой, у подножия перевала Тюз. Это знаменитый Чон-Таш — “Большой камень”. Сколько экспедиций разбивало бивуак под его крутым навесом, сколько фамилий осталось на его покрытых пустынным загаром боках! Жаль, что нет лошадей и что мы не сможем, переправившись через протоки, взглянуть поближе на эту иныльчекскую реликвию. Да и вообще не мешало бы оказаться на том берегу! Ведь обычно на ледник выходят именно там!

Нам недолго пришлось размышлять над тем, почему альпинисты предпочитают ходить через Чон-Таш. Река вильнула под пик Нансена, срезала свои террасы, по которым мы так благополучно до сих пор шли. Неожиданно восстал перед нами пыльный, страшный в своей сыпучести отвес метров эдак на четыреста. Пришлось тащиться вверх, под самые снега, и когда усталость усаживала нас прямо на склон, кто-нибудь да начинал все тот же, наиболее подходящий к ситуации куплет “Айболита-66”:

— Нормальные герои всегда идут в обход! И опять-таки нам не пришлось жалеть об этом обходе. Мы увидели сверху необозримый серый хаос каких-то кратеров, каких-то странных конических сопок, провалов, бугров, казалось, что вся эта масса, вязко заполнившая просторную долину, только что пузырилась, текла и вдруг, словно стоп-кадр, застыла.

— Что это, лунная поверхность?—спрашивали потом знакомые, разглядывая неудачную, почти в сумерках сделанную фотографию такой необычайной местности, какой на земле, безусловно, быть не может. И недоумевали еще больше, узнав, что это всего-навсего языковая часть ледника Иныльчек.

Мы оказались там, обогнув наконец-таки обрыв и потеряв полтора часа на спуск по узкой, сыпучей промоине в крутой сланцевой осыпи. Мы катились по промоине, а нам навстречу поднимался, валил непонятный, необъяснимый рев, грохот, утробное рычание, от которого дрожал воздух.

— Грот! — закричали впереди.

Потом наши голоса пропали. Мы вышли к самому гроту — округлому, бешено вскипавшему жерлу, из которого, пройдя десятки километров по подледным галереям, река выбивалась на поверхность. По черному, грязному льду откосов бежали черные ручьи, летели камни; они бесследно исчезали в свирепо клокочущей пульпе, которую позволительно назвать магмой, лавой, но уж никак не водой.

Так начался для нас ледник Иныльчек. Миновав грот, мы не без помощи оставленных предшествующими экспедициями маркировочных туров, в изобилии торчавших чуть ли не на каждом бугре, сразу же потерялись в этом сером, безликом месиве, удивившем нас своим неземным видом накануне. Начались утомительные кружения вокруг однообразных моренных холмов, термокарстовых воронок, поиски то и дело исчезающей тропы, засыпанной соскользнувшими сверху камнями или попросту стаявшей. Словом, мы потеряли немало времени, прежде чем оказались в глубокой, относительно ровной лощине, надежно тянувшейся вдоль краевых морен ледника и склона хребта Иныльчектоо, по которой можно было довольно быстро продвигаться вперед.

А мы снова застряли. И надолго, часа на полтора. И не потому, что возникло какое-то препятствие. Вокруг и под нами был лед, но неожиданные здесь надувы, целые барханы чистейшего песка были горячи от солнца, и устоять перед соблазном растянуться на них было просто невозможно...

К концу дня лощина вывела нас к Зеленой поляне. Ее называют еще поляной Мерцбахера, поскольку, если пересечь ледник, если прямо напротив этого зеленого пятнышка выйти к слиянию двух иныльчекских ветвей, можно оказаться у самого загадочного из всех киргизских озер — ледникового озера Мерцбахера.

Это озеро-призрак. Можно добраться до его берегов, но озера не застать. Гляциологи сравнивают его с тем весьма и весьма прозаическим бачком, уровень воды в котором регулируется поплавковой системой. Поплавки — ледовые глыбы. Когда озеро наполняется, ледовое крошево отрывается от дна, всплывает, открывая доступ воде в донные галереи. Озеро уходит вниз, а Гидрометслужба фиксирует очередной “прорыв Мерцбахера”, регулярно из года в год проносящийся мутным валом по иныльчекским протокам. В такое время лучше не пытаться переходить Иныльчек вброд. Неизвестно только, когда этот прорыв наступает. Чаще всего он происходит в конце лета, и мы надеялись, поскольку август только начался, застать озеро “дома”.

От Зеленой поляны до “Мерцбахера” недалеко, километров шесть. Если по воздуху. На леднике же линейные меры длины теряют свой смысл. Приходилось то взбираться на высокие ледовые грады, засыпанные каменным ломом, то спускаться в столь же глубокие ледовые лощины, перебираться через извилистые, текущие в отшлифованных, округлых берегах прозрачнейшие ледовые реки. Они текли то в желтых, то в зеленоватых полосчатых льдах, над ними вставали рафинадоподобные сахарные головы высоченных сераков. Потом, уже в пределах Северного Иныльчека, на четвертом часу нашего перехода от Зеленой поляны, мы вышли на край глубокой и широкой трещины, на дне которой мерно струилась зеленая вода и проплывали льдины. Даже не трещина, скорее всего то был своеобразный ледовый фиорд. Он впадал в небольшое озерцо, посреди озерца дремало несколько источенных водой айсбергов. Прямо из воды вставала совершенно отвесная стена “броненосца”, как окрестили альпинисты острый мыс начинающегося здесь хребта Тенгри-Таг.

За фиордом, за крошевом серого и черного льда, белело невдалеке скопище айсбергов озера Мерцбахера. Здесь в 1903 году известный немецкий географ и альпинист пытался пройти на Северный Иныльчек и далее, к подножию Хан-Тенгри. Можно понять чувства мужественного, сильного человека, два года потратившего на разведку подступов к “Повелителю духов” и остановленного озером почти у самой цели. Уже кончалось продовольствие и роптали носильщики, когда Мерцбахер решился на последнюю, отчаянную попытку — разведку Южного Иныльчека. И был вознагражден! Он увидел Хан-Тенгри. Снизу доверху! Определив высоту гиганта в 7200 метров, географ пришел к категорическому заключению: Хан-Тенгри—высшая точка Тянь-Шаня. Оставались сущие пустяки — взять Хан-Тенгри.

Сегодня “Хан” — один из наиболее популярных объектов высотного альпинизма. Золотой медалью отмечено восхождение группы Бориса Романова, поднявшейся на вершину по маршруту высшей категории трудности — Мраморному ребру. Золотые медали всесоюзного первенства завоевали также альпинисты группы Кирилла Кузьмина и Валентина Божукова, покорившие Хан-Тенгри с совершенно, казалось бы, недоступной стороны — с севера. Это, безусловно, выдающиеся победы человека над стихией Тянь-Шаня... Но не меркнет с годами и тот, прозванный “классическим”, маршрут, по которому 10 сентября 1931 года, подводя черту трехлетней напряженнейшей борьбе, взошел на Хан-Тенгри со своими товарищами один из виднейших энтузиастов советского альпинизма Михаил Тимофеевич Погребецкий.

Вот как не повезло вершине! Еще пять метров — и Хан-Тенгри был бы семитысячником. Каких-то пять метров, три человеческих роста, просто смешно, как мало не хватило гиганту до почетной семитысячной высоты. Какое-то фатальное невезение!

Переворачиваюсь на другой бок. Не спится, а чего бы не спать? Подумаешь, невидаль, ведь фотографии этой горы чуть ли не в каждом альпинистском ежегоднике есть. Да и что такое Хан-Тенгри? Так, выскочка. Просто показать себя умеет. Острая, устремленная ввысь пирамида всегда кажется выше растянутого по горизонтали кряжа, хотя по сравнению с пиком Победы, например, “Повелитель духов” совсем карлик: на 444 метра ниже!

Что значит имя, устоявшееся мнение! Высочайшая вершина — Хан-Тенгри. И все. “Кругом море облаков, и лишь к югу от нас видна одна вершина, вернее, громадный массив...”—описывал открывшийся с Хан-Тенгри вид Евгений Абалаков. И... ничего. Самозванец остался на троне. О наблюдении альпиниста вспомнили лишь много лет спустя.

Более того, 19 сентября 1938 года альпинист Леонид Гутман взошел на эту вершину, которую он вместе с Абалаковым наблюдал с Хан-Тенгри. И опять-таки это не привело к необходимой переоценке ценностей. Гутман и его товарищи были уверены, что поднялись на шеститысячник: они назвали его пиком Двадцатилетия Комсомола. “В то время гипноз нераздельно главенствующего Хан-Тенгри был так велик,—писал знаток и один” из организаторов советского альпинизма Д. Затуловский,— что, если бы восходители на пик Двадцатилетия Комсомола увидели на своем анероиде высоту большую, чем 7000 метров, они, вероятно, сочли бы его показания неправильными”.

А в 1943 году топографы группы П. Рапасова здесь, в верховьях ледника Звездочка, в двадцати километрах к югу от Хан-Тенгри, засекли точку, равную 7439,3 метра. Топографы назвали ее пиком Победы. И опять-таки это открытие было принято лишь после проверки, сопоставления всех материалов по району специальной комиссией, установившей, что пик Двадцатилетия Комсомола и пик Победы — одно и то же. Совет Географического общества СССР наградил Большой золотой медалью имени Семенова-Тян-Шанского группу П. Рапасова. Так была открыта вторая по высоте вершина Советской земли. Так был рассеян миф о Хан-Тенгри.

— Кому Хан-Тенгри? Подъем!

Крик слышу, а понять, где я, не могу. Распахивается дверь, и к нам, в темноту “избушки на ледовой ножке”, врывается студеное утро. Проспали. Те, кто ночевал в палатках, уже давно на ногах, давно рассматривают Хан-Тенгри, уже отщелкали не один метр пленки, потому что сколько бы вы ни снимали Хан-Тенгри, вы будете снимать его еще и еще.

Удивительная гора! А ведь человека, попавшего на Иныльчек, трудно удивить чем-то в отдельности, вокруг целый вернисаж грандиозных и неповторимых вершин. С какой пышностью вознесся вверх вычурный купол пика Максима Горького, даже перегруженный всяческими “архитектурными излишествами” в виде воздушных, словно только что взбитых кондитером, фирновых и ледовых подушек! С какой филигранностью выточена лавинами кружевная резьба по фирну на юго-восточной стене пика Чапаева, лавинами, которые, едва солнце прогрело склоны, зашумели то там, то здесь с частотой и аккуратностью пригородных электричек!

Но Хан-Тенгри... Нет, это действительно великая вершина. Никаких украшений и безделушек, классическая простота и строгость линий. Все лишнее, второстепенное стесано, срезано, а два серповидных выема Мраморного ребра стали той неповторимой, живой “изюминкой”, что отличает белую пирамиду горы от ее геометрического идеала.

Все-таки это невероятный вздор, всяческие побасенки насчет какого-то закона фатального невезения... Нет такого в природе! Был в нашем распоряжении один-единственный день для свидания с Хан-Тенгри, и весь этот день был великолепен, его невозможно в чем-то упрекнуть. Хан-Тенгри утром. Хен-Тенгри в полдень. Хан-Тенгри с облачком и без облачка. Мы запаслись памятью о Хан-Тенгри на всю жизнь, потому что не так уж чаек бывают на человеческом веку столь ослепительные праздники.

Подумалось о снегомерщиках. Они приходя к Хан-Тенгри весной и осенью, два раза в год, для них это обычнейшее дело, служебная командировка: они должны добраться до установленных здесь осадкомеров и снять показания приборов... Как они, эти люди, воспринимают “Повелителя духов”? Привыкли? Но ведь привыкнуть—значит не замечать. А вы попробуйте не заметить Хан-Тенгри, когда на четвертый день труднейшего пути по Иныльчеку над головой нависнет искрометное Мраморное ребро, приветствуя вас гулом утренних лавин!

Утром, на контровом свете, весь затененный и лишь по самому краю едва тронутый теплой краской низко стоящего солнца, он казался каким-то невесомым, чуть ли не прозрачным, странным листком серебряной фольги.

А когда день ушел и небо потухло, когда белые снега стали серыми, а все вокруг погрузилось на дно сумерек, мы долго в полном молчании провожали в ночь красный треугольный парус — зажженную закатом грань Хан-Тенгри.

Когда снега отгорели и красный парус опять стал всего лишь склоном высокой горы, мы начали спускаться вниз по Иныльчеку. Мы шли и оглядывались, словно что-то забыли, словно что-то должно еще произойти. И оно произошло. Хан-Тенгри излучал свет. Свой, собственный, только и различимый в эти считанные мгновения. Светились желтые мраморы. Светились нежным, медово-теплым сиянием. То было откровением Тянь-Шаня. Мы шли и оглядывались.

Об авторе: Дядюченко Леонид

1934 - 2005

После тяжелой болезни 26 августа 2005 года ушел из жизни писатель и журналист, кинематографист и альпинист Леонид Дядюченко, лучший мастер современной русской прозы Кыргызстана.

Он родился в Ленинграде 16 февраля 1934 года в семье военнослужащего, в 1939-ом с родителями переехал во Фрунзе, закончил среднюю школу №6 и горно-геологический факультет политехнического института. Леонид Борисович вспоминал, что «для нас, фрунзенских мальчишек первых послевоенных лет, пристрастившихся за неимением других развлечений проводить школьные каникулы с рюкзаками за спиной, слово «Тянь-Шань» никогда не было книжным и сугубо умозрительным понятием.

Мы с детства знали, как выглядят его камни, как пахнут его арча и полынь. Для нас Тянь-Шань начинался в семи километрах от наших домов, стоило выйти на улицу – взгляд натыкался на ледовый гребень Киргизского Ала-Тоо, а каждый, даже однодневный, поход по родному краю – как они тогда назывались – всегда становился путешествием в Тянь-Шань, пусть даже столь кратковременным и малым».

Жизнь Леонида Борисовича стала грандиозным тянь-шаньским путешествием: инженер-геолог Института геологии, спецкор «Советской Киргизии» по Ошской области, литсотрудник «Литературного Кыргызстана», редактор «Кыргызфильма»… Еще более важные вехи дороги длиною в жизнь – его 17 изданных в Москве и Бишкеке книг, в числе которых «Проводник из Чарвака» и «В пещерах Киргизии», «Без нажды – в Зардалю» и «Кыргызский мотив», «Фамильное серебро» и «Жемчужина в стене казармы», «Скарабей» и «Серебряный глобус»… Его журнальные и газетные публикации тоже становились событиями литературной жизни, как, например, «Кузнечная крепость» 1989 года и недавняя «Улица Пушкина, Дубовый парк».

Великие энтузиасты Петр Семенов Тян-Шанский и Алексей Фетисов, Федор Поярков и Павел Ливотов, Ярослав Корольков и Виктор Пяновский, Семен Чуйков и Евгения Мануйлова – герои монументальных высокохудожественных дядюченковских повествований – стали и нашими современниками.

О похоронах Семенова Тян-Шанского Дядюченко однажды написал так: «Но все это будет уже потом, и не в его жизни, а в жизни других оставшихся жить людей, а в его жизнь смерть так и не войдет, в ней по-прежнему будет только работа, только солнце, только открытое в солнечный день окно». И про самого Дядюченко это тоже, получается теперь, сказано.

Прощайте, Леонид Борисович, пусть кыргызстанская земля будет Вам пухом. Ваши горы, покоренный Вами 4855-метровый пик Семенова – Тян-Шанского, книги, фильмы и статьи остаются с нами.