Ельков Александр

«Приподнимем занавес за краешек - такая старая, тяжелая кулиса: Вот какое время было раньше….»

История достижений Северного Полюса – это история настоящего героизма. Это огромный пласт приключенческой литературы. Именно этой историей сам Полюс и интересен. Так что читайте всё по этой теме. Или, хотя бы то, что мы напишем, кратко эту историю осветив….

 Представления наших предков 

Следует для начала заметить, что до 80-х годов XIX века среди ученых и исследователей господствовало представление о том, что до Северного Полюса можно было добраться на корабле по открытой воде... Что льды они расположены только по краям Ледовитого океана и сезонны. Однако попытки пройти на север на кораблях исследователей разных стран, в том числе российских, неизменно заканчивались очень далеко от Полюса. Постепенно стало понятно, что к крайне северной точке планеты придется добираться своим ходом. Интересно, что первые попытки организовать такой поход предполагали идти пешком. При том, что собачьи упряжки в этих экспедициях были, но использовались во вспомогательных целях.

Российский исследователь Севера Фердинанд Врангель был первым, кто предложил использовать для походов на Полюс собачьи упряжки. В 1846 году на заседании Географического Общества он обнародовал конкретный и точный план достижения самой северной точки Земли с использованием в качестве базы северный берег Гренландии. «.. это возможно на хорошо устроенных нартах с выезженными собаками и исправными проводниками". Однако в то время организацией такого дорогостоящего проекта было некому. Не только у нас. Так после восхождения на Маттерхорн цель достижение Северного Полюса поставил перед собой знаменитый английский альпинист Эдвард Уимпер. Дважды он выезжал в Гренландию, на основании этих разведок разрабатывая проект большой экспедиции. И затем в течение нескольких лет, Уимпер с огромным упорством пытался найти средства для реализации проекта. Деталей проекта нам не известно. Думал ли он использовать собак ? Скорее всего, да. Известен итог его исканий: ни у чиновников, заведующих королевской казной, ни у капиталистов понимания выдающийся альпинист не нашел. Весьма вероятно, что они просто предпочли доверить такое ответственное дело профессиональным военным морякам.

Задача достижения Полюса ставилась перед отлично обеспеченной британской военно-морской экспедицией под руководством капитанов Нэрса и Маркхема, которая стартовала в 1875 году. Но не "открытое море", а тяжелые льды оказались перед кораблями экспедиции у берегов Гренландии. Правда, отряд во главе с Маркхемом сумел пешком, уже по льдам, достичь рекордной широты 83°20'. И все же это было поражение. "Северный полюс недоступен!" - телеграфировал на родину Джордж Нэрс.

Нэрс, их корабль и Маркхем

Значительным толчком к интенсификации исследования арктических районов стал объявленный учеными в 1881 году Международный Полярный Год. По его программам, в частности, работала американская экспедиция, которой руководил майор Адольф Грили. Ее участники не только выполняли программу плановых научных работ на северном побережье Гренландии и острова Элсмир, но и провели несколько выходов на собачьих упряжках. В одном из них отряд лейтенанта Джеймса Локвуда достиг рекордной широты - 83°24'. Сама эта экспедиция закончилась трагически – из 25 участников выжили только семеро. Руководитель выжил и потом даже стал генералом, одним из самых уважаемых в Штатах.

Члены экспедиции Грили

http://www.pbs.org/wgbh/americanexperience/features/general-article/greely-bios/

Локвуд и палатка их несчастной экспедиции

К этому моменту всем стало понятно, что самый реальный способ добраться до Северного Полюса – это собачьи упряжки.

«Меня охватывает горячее чувство благодарности нашим терпеливым, неприхотливым собакам. Мы трудились, выбивались из сил с ними заодно, работали дружно, как только могут работать живые существа, помогая, друг другу...».

Кнуд Рассмуссен, исследователь Арктики.

Собака - друг человека. Это выражение стало штампом, смысл которого просто теряется в обычной нашей жизненной практике. В условиях экстремальных полярных походов на собачьих упряжках это выражение вспоминается ежедневно, можно сказать ежечасно. От этого просто невозможно уйти. Потому что всё время твои верные помощники всегда перед тобой, они движутся исключительно бегом, как бы подчеркивая свой энтузиазм. Ни олени, ни тем более лошади, не могут передвигаться по льдам, по скользким поверхностям, преодолевать препятствия типа торосов. Только собаки могут долго обходиться на скудном пищевом рационе, сохраняя высокую работоспособность.

Приходится только удивляться тому, с какой верностью, с каким бескорыстным старанием служат тебе твои четвероногие друзья. В минуты отдыха они создают особую атмосферу, раскрашивают эмоциями скромный и аскетический быт полярника, своим присутствием доставляют радость, напоминают о домашнем уюте. А еще они охраняют от белых медведей, помогают охотиться, определяют трещины… Словом, ездовые собаки – полноценные участники и настоящие герои полярных эпопей. И их героизм истинный, поскольку лишен тщеславия и материальной выгоды.

Продолжение следует

Клуб 7 Вершин дружит с полярными собачками

Слово "полюс" имеет много разных значений. Полюса географические - Северный и Южный - это точки, где воображаемая ось вращения Земли пересекается с земной поверхностью. Есть полюса в астрономии, в физике. Понятие "полюс" есть в математике. Но в наше время появился у слова "полюс" и новый смысл - жизненная высота, цель, путеводная звезда.

Дм. Шпаро

Широко известная фраза англичанина Джорджа Мэллори, сказанная в ответ на вопрос «зачем вы идете на Эверест?». Потому что он есть ! – сказал альпинист, пару лет спустя отдавший свою жизнь в поиске пути к высшей вершине планеты. Эверест называют Третьим Полюсом Земли.

Потому что он есть ! - эта же самая фраза еще в большей степени относится к Первому Полюсу Земли, коим следует признать Северный Полюс. Его первенство среди других полюсов определяется тем, что в Северном полушарии расположился главный центр нашей человеческой цивилизации. Он первый, потому что по карте находится вверху. Потому что первым был исследован и достигнут. Наконец, это, практически российская территория!

Эверест - это всё-таки гора, которая интересна альпинистам сама по себе, не только потому что он есть. На Южном Полюсе американцы оборудовали большую станцию, бурят лед на небывалую глубину. Там хоть что-то, но есть. А Северный Полюс, если не опускаться на дно океана, то это условность. Это точка на ледовом панцире океана, которая меняется каждую минуту. Дрейф уносит лед и для новой группы Полюс будет уже в другом месте. Здесь нет ничего, кроме факта 90-градусной широты.

И еще истории. Наше мышление требует мифов и легенд. Без истории открытий, без литературы описывавшей эту историю, полюс будет как свадьба без цветов. Найдите время полистать книги или интернет, следите за публикациями на нашем сайте. И Вам захочется на Полюс сильно-сильно. Так должно быть у нормальных людей.

 Исследование северных морей начиналось из чисто практических целей морской охоты и рыболовства. И связанной с ними торговлей. Но в XIX веке здесь появились исследователи, которые с одной стороны напоминали чисто академических ученых, исследующих Землю ради того, чтобы у человечества были знания. С другой стороны, эти исследователи были настоящими спортсменами, готовыми жертвовать всем ради ощущения победы и собственной славы. Именно такие ученые-спортсмены и устроили борьбу за достижения Северного Полюса.

Как и в спорте, в современном его проявлении, национальный престиж играл очень большую роль. Для норвежцев, например, деятельность их полярных исследователей, по существу, стала главной национальной идеей. Англичане хотели доказать своё глобальное лидерство, американцы – своё. Немцы делали ставку на своё инженерно-техническое мастерство, а царский офицер Георгий Седов полагал, что умение русских терпеть все невзгоды и побеждать трудности – это главное, что нужно для достижения Полюса.

Спорт, как часто водится, является отличным стимулом для разработки и внедрения научно-технических нововведений. Да и просто стимул к совершенству. Северный Полюс достигли на собаках, на самолетах, пешком, на вертолетах, на кораблях, на подводных лодках, на воздушных шарах, на лыжах, на снегоходах, на автомобилях, на него высаживались на парашютах. Те, кто был первым – вошел в историю. В большую историю. Те, кто идет следом, также входят в историю. Но уже в небольшую, в собственную историю. Не менее важную и интересную, но только для узкого круга пользователей.

Сейчас появились реальные возможности для любого человека достичь Северного Полюса различными способами. Мы знаем лучший, оптимальный. Это наша программа Последний градус.

Это непростое испытание холодом и борьбой с дрейфом, это реальная опасность попасть в океанические воды в полыньях и трещинах, это возможность встретить белого медведя и вовсе не Умку…. Но победа будет за нами! Так было всегда, так всегда должно быть!

Вот наша программа >>>>>>>

Продолжение следует - будут статьи по истории освоения Северного полюса ....

Известные факты и не самые известные подробности из истории Эльбруса.
Помарки и уточнения. 

1. Вначале (в начале) было соревнование…

Если кто-то недоволен тем, что священные склоны высочайшей горы нашей Российской Федерации Эльбруса превращается в арену бегов наперегонки, то им можно напомнить, что первое восхождение было совершено фактически в ходе соревновательного забега.

Редко о каком восхождении так спорят, и написано так много, как о первом восхождении 1829 года. Как положено такому абсолютно аномальному (не исходящего из логики исторических процессов) событию, оно обросло множеством литературных версий и домыслов, рожденных в кругах историков и простых исследователей из числа альпинистов.

Сам руководитель экспедиции, генерал Эммануэль предоставил свой отчет в следующей лаконичной форме:

«8-го числа июля вечером, пехота и конница, преодолев все затруднения, достигли до самой подошвы Эльбруса и расположились лагерем на Малке. 9-го июля все академики и другие, изъявившие желание, охотники взойти на Эльбрус отправились к самому снежному хребту сей горы. 10-го числа, в 3 часа по-полуночи, пользуясь благоприятною погодою, выступили все к исполнению предположенной цели, но после величайших усилий, достигнув выше половины Эльбруса, обратились назад один только Кабардинец, по имени Киллар, успел достигнуть около 11-ти часов самой вершины сей горы, на которой, водрузив палку, с ним имевшуюся, и обложив ее камнем, спустился обратно, показав первый возможность быть на высочайшей из гор в Европе, почитавшейся доныне вовсе неприступной».

Есть ли причины сомневаться в том, что Киллар Хаширов действительно достиг вершины? Да они всегда могут найтись. Следует признать, что альпинистская культура была тогда на нулевом уровне, и восходитель вполне мог принять за вершину первый попавшийся выступ скалы. Подробного описания он не оставил, никто не расспросил горца, что и как он видел наверху. Толи шапку оставил, толи шест? Генералу в любом случае был нужен успех, и он начал праздновать его еще до того, как Киллар доложил, что вершина достигнута. Этими аргументами собственно и воспользовались англичане, благодаря которым значительная часть мировых альпинистских хроник игнорирует восхождение 1829 года и объявляет первовосходителями группу Фрешфильда.

Но кроме отчетов и рапортов военных, ученых и журналистов (а их более десятка), есть еще логические доводы в пользу Киллара, выделим два из них:

(1) ясно, что он серьезно отнесся к решению задачи, в том числе потому что вышел раньше других;
(2) он не знал, будет ли проверка его достижения, пойдет ли за ним казак, не оспорит ли он первенство.

 Можно абсолютно точно утверждать, что восхождение не состоялось бы, если бы не было денежной премии за него. Судя по имеющимся документам, совершать восхождение вызвались кроме ученых немногочисленные добровольцы. Да и широкого объявления о нем не было. На восхождение пошли случайные люди, в том числе и потому, что абсолютное большинство местных жителей считало (вплоть до революции), что на вершинах обитают духи, тревожить которых, по меньшей мере, бестактно. Тем не менее, это была первая гонка на Эльбрусе, и первая коммерческая гонка…

 Подробно, суперподробно описано всё что связано с эпопеей первого восхождения можно почитать в работах Игоря Паши на mountain.ru 

2. Английский период. Он начался с претензии к России…

Есть такое выражение «англичане сделали Альпы Альпами». По отношению к Кавказу этого не скажешь. Если кто что серьезное и сделал с Кавказом, то это большевики и комсомольцы. Об этом в другой раз. Пока надо отдать должное англичанам: альпинистское освоение Большого Кавказа началось всё же с них. И тут выпишем благодарность Преподобному (то есть, священнику англиканской церкви) Херфорду Джорджу, который подготовил доклад, зачитал его перед членами Альпийского клуба, а затем опубликовал его в ежегоднике Alpine Journal.

 И начал он доклад с претензии и к России, и к своим политикам. Последние встали стеной на защиту Османской империи и не отдали русским Константинополь, они вступились за поляков и черкесов, но не хотят заступиться за Монблан. Дело в том, что Россия хочет присвоить себе высшую вершину Европы, отнеся к этому континенту Кавказ и Эльбрус, в том числе. Это незаконно, считал Джордж: Эльбрус находится в Азии…

 По иронии судьбы, через 100 лет всё поменялось на 180 градусов. Советские ученые географы собрались в конце 50-х годов на специальную конференцию и договорились, что граница Европы и Азии проходит по Кумо-Манычской впадине. Однако в Европе не обратили на это внимание. При определении высшей вершины Европы изобретатели программы «Семь вершин» как к главному арбитру обратились к Британской энциклопедии. И она указала на Эльбрус! В Англии, в свое время велись споры на эту тему, и есть свидетельства, что решающим оказалось мнение альпинистов Фрешфильда (он долгое время был одним из первых лиц в Королевском географическом обществе), Гроуве и Мура. А их могло тешить тщеславная мысль – считаться первыми восходителями на высочайшую вершину Европы!

Фото 2008 года: с потомками Ахии я ехал в одном ратраке и потом шел по склонам Эльбруса во время юбилейного восхождения.

Слева - направо: автор, полковник британской армии Генри Дэй, неизвестный мне балкарец, французский горный гид Дени Дюкро, Кямал Соттаев и Адей Джаппуев (достойнейшие представители знаменитых балкарских родов)

 Ахия Соттаев – легенда балкарского народа, человек, безусловно, достойнейший. Даже если некоторые из рассказов о нем не соответствуют действительности. С многочисленными Соттаевыми, потомками прямыми и непрямыми, мне посчастливилось восходить на Эльбрус в 2008 году. Это было юбилейное восхождение в честь 140-летия открытия маршрута на Восточную вершину с юга. В отчетах Дугласа Фрешфильда об экспедиции 1868 года не раз повторяется одно: не будь с ними местных носильщиков (Ахии Соттаева и Дячи Джаппуева), альпинисты бы повернули, не достигнув вершины. Балкарские мужчины описаны как великолепные ходоки, не знающие усталости. Хотя общения с ними, как такового, практически не было. Тем не менее, следует изумиться горцам. (1) Англичан они догнали практически по своей инициативе (2) догнали они их на высоте около 5200 (3) с абсолютной уверенностью шли до вершины, даже лидировали.

Ахия Соттаев часто называется первым, кто побывал на обеих вершинах Эльбруса. Однако первоисточник (книга «Холодный Кавказ») не дает поводов усомниться: в 1874 году трое англичан и швейцарский гид поднимались на Западную вершину без помощи местных проводников. При этом Ахия Соттаев был с ним и даже поднимался на ночевки. Но он остался вместе с четвертым англичанином, Адольфусом Муром, внизу, с намерением восходить на следующий день. Они дожидались гвардейских русских офицеров (их фамилии Квитка и Бернов, больше о них ничего неизвестно), с которыми еще в Тбилиси договорились о совместном восхождении.
Погода не позволила их интернациональной компании достичь вершины, русские повернули вниз после двух часов подъема, остальные поднялись выше, где-то до уровня Приюта.

Памятник на могиле Ахии Соттаева, вблизи Тырныауза

 Автор книги «Холодный Кавказ» Гроуве дает Ахие довольно конкретную характеристику. Это уникальный охотник, он видит то, что никто другой не видит, он слышит то, чего другие не слышат, он неутомим, по оценкам англичан, мог бы идти сутками без остановки (и без еды). Но, только не по ледникам и снежникам. Этого он не любит и избегает всеми способами. Последнее утверждение как-то не согласуется с уверенными действиями балкарцев в 1868 году.

С восхождением 1874 года связана еще одна неточность, которая переносится из одного места в другое. Флоренса Кроуфорда Гроуве называют руководителем экспедиции 1874 года или просто руководителем восхождения (еще его называли женщиной). Строго говоря, руководитель той экспедиции не требовался. Однако мингрел Пол (Paul, он же Баква Пипия), переводчик, который был с группой всё путешествие, представляя гостей местным старшинам, всегда называл главным самого старшего – Адольфуса Мура. Авторитет Мура был беспрекословен, но он никогда этим не злоупотреблял. Вряд ли из-за скромности, ведь этот джентельмен сделал блестящую карьеру на государственной службе. Вершиной его карьеры позже станет пост секретаря вице-короля Индии лорда Черчилля. Это с почти нулевых позиций – очень большое достижение. Скорее всего, в горах он предпочитал отдыхать от чрезмерной ответственности за дело.

Так что следует признать, что первым человеком, который побывал на двух вершинах Эльбруса был наш прославленный топограф Андрей Пастухов. В 1890 году он был на Восточной и в 1896 году на Западной. Его восхождения были настоящими приключениями, риск был запредельный, но всё заканчивалось благополучно.

Но по-настоящему русский период освоения Эльбруса начался гораздо позднее, наверное, в 1930 году. А пока англичане, привыкшие к роли пионеров, уступали своё ведущее место, представителям других наций.

3. Континентальные европейцы. Первый рекорд скорости. Его, оказывается, не было

В истории альпинизма на Кавказе можно поставить в один ряд центральноевропейских ученых-путешественников, состоятельных людей, посвятивших себя изучению гор за собственный счет. Соседями в списке будут венгр Мориц Дечи, немцы Вилли Рикмер-Рикмерс, Оскар Шустер и Готфрид Мерцбахер.

Дечи (так его венгры называют), он же Деши по традиционному написанию, совершил второе восхождение на Западную вершину. Вместе с швейцарскими гидами Александром Бургенером и Петером Руппеном они поднялись на гору в 1884 году. Спуск прошел в тяжелых условиях. Дечи и Руппен получили не очень значительные, но болезненые обморожения. И вообще чудом спаслись,  благодаря местному носильщику, который встретил их и вывел в отсутствие видимости.

Мерцбахер происходил из богатого еврейского клана, практически ассимилировавшегося в немецкую жизнь. Отец был крупнейшим торговцем мехами, а дядя одним из самых влиятельных банкиров Баварии. Сам Готфрид старался не оставлять бизнес, хотя наука и путешествия отнимали много времени. К ним он относился с полной отдачей. Достаточно сказать, что изучение гор России он начал с освоения русского языка, прожив для этого несколько месяцев в Санкт-Петербурге. Главной его целью было исследование отдаленных горных регионов, и к альпинистской практике Мерцбахер относился очень серьезно. Так серьезно, что прошел в Альпах самые сложные маршруты, в том числе сделав первопрохождение сложнейшей скальной стены в массиве Дахштайн.

В  многочисленно переписанных хрониках восхождения на Эльбрус написано, что в 1890 году Готфрид Мерцбахер, вместе со своим спутником австрийским учителем физкультуры, выдающимся альпинистом Людвигом Пурчеллером, совершил скоростное восхождение на Эльбрус. За 8 часов из Терскола, то есть от нынешнего поселка, где в то время был только кош.

Как оказалось, им этот рекорд приписали, непонятно, кто это сделал первым. Может я?

 Два тома кавказских трудов Мерцбахера. Он очень старался придать научный характер текстам и фотографиям. 

В действительности, их с Пуртчеллером восхождение заняло 8 часов, и было достаточно обычным. Они ночевали где-то в районе 105-го пикета, вышли ночью.  Шли быстро, но в районе скал Пастухова устроили продолжительный отдых. Выше седловины встречный ветер заставил европейскую связку включиться в настоящую борьбу со стихией. Альпинисты могли смотреть только под ноги и абсолютно не слышали друг-друга. Тем не менее, до вершины дошли.

И еще. Есть указания, что вместе с ними поднимались два австрийских гида (Керер и Унтервегер). Мерцбахер этого в своей книге не подтверждает.

4. Швейцарцы начала века

Начало XX века на Эльбрусе можно назвать «швейцарским периодом». В этой альпийской стране тогда было хорошо ощутимо русское присутствие. Многие россияне, от больного революционными идеями студенчества до престарелых аристократов, находили в Швейцарии пристанище. Было и обратное движение, в поисках лучшей доли, швейцарцы решались на переезд не только обычным путем в Америку, но и в огромную Россию.

Для истории Эльбруса важен один из таких переселенцев. Уроженец кантона Гларус, где проходил в свое время Суворов, Рудольф Лейцингер. Его величают «отцом пятигорского альпинизма». С именем Лейцингера связана история начала строительства приютов на склонах Эльбруса. А именно строительство приюта «Кругозор». Сам Лейцингер на вершину не поднимался, но много ходил вокруг и для многих открыл красоту горной природы.

В 1904 году по приглашению Председателя Русского горного общества А.К. фон Мекка большую работу в горах Кавказа провели профессор (сын горного гида) Андреас Фишер и гид Кристиан Йосси. После удачных восхождений в Домбае и Нахаре, они отправились восходить Эльбрус. 22 августа их группа, в которую входил ингушский горный проводник Яни Безуртанов и носильщики, поднялась из Учкулана на перевал Бурунташ. Это была их исходная точка для штурма Эльбруса. Лагерь установили на высоте 3070 метров. Швейцарцы были бы рады взять с собой на гору симпатичного им Яни, но его обувь явно не подходила для такого холодного восхождения. Так что вышли вдвоем. С оригинальным тактическим планом. Стартовали днем, с расчетом идти всю ночь без остановки. Первоначально ориентиром был скальный выступ в ледовых полях северного склона, его швейцарцы достигли в 8 вечера. Отдохнули и пошли в сторону седловины, которую достигли в 3 ночи. Еще 2 часа и они на вершине. А в 11 дня уже сбежали до коша Азау. Хотя небольшой караван вместе с Яни ждал их в Терсколе. Отсутствие связи стоило им несколько часов. Но тогда было принято посылать посыльных и всё рещилось.

Это был первый траверс главной (Западной) вершины.

Швейцарцы и Безуртанов на вершине Сунахет на  Западном Кавказе  

Первый траверс или подъем на две вершины со спуском частично по другому маршруту также был совершен швейцарской связкой в 1910 году. Это были сравнительно молодые альпинисты Оскар Хуг и Казимир Де Рамм. Оскар Хуг известен как один из основателей спортивной медицины, хирург-ортопед мирового класса и также как один из первых швейцарских ски-альпинистов. Однако лыжи на Эльбрус он не взял, и вряд ли пожалел…

Хуг (справа) и Де Рам

Первый спуск на лыжах. Пойдет ли в зачет?

Швейцарец Карл Эггер (житель самого равнинного города страны Базеля) был альпинистом очень высокой квалификации и при этом был еще настоящим исследователем. Его книга Die Eroberung des Kaukasus, вышедшая в начале 30-х годов, является эталонным сборником информации. До этого он подробно изучил и описал некоторые аспекты истории восхождений в Альпах. За свою длинную альпинистскую карьеру и вообще за жизнь не раз становился клиентом коллег Хуга, то есть, врачей-хирургов. Ноги он ломал неоднократно и разным способом: на санях, на лыжах, при срыве и при падении в трещину, становился жертвой автомобильной и железнодорожной аварии, неоднократно повреждал колени во время восхождений. И каждый раз он восстанавливался и возвращался в горы...

Эггер один раз побывал на Кавказе и совершил там ряд интересных восхождений. Это было в 1914 году. Его партнером был Гвидо Мишер. С самого их въезда на территорию Российской империи интерес всех встречных и, в том числе, полиции был повышенный. Прежде всего, из-за лыж, которые взяли с собой альпинисты. Подозрительно как-то, летом и с лыжами…

Таким изображен Эльбрус в отчетной статье Эггера в ежегоднике Швейцарского альпклуба

После серии хороших восхождений в районах Адыл-Су и Адыр-Су, друзья решились на подъем на Эльбрус. Погода была великолепной. Подъем на камусах местами доставлял удовольствие, местами было сложновато из-за жесткого льдистого наста. Лыжи оставили на седловине и на вершину (Западную) пошли в кошках. Спуск никакого удовольствия не доставил. Даже, наоборот, на жестком снегу, на застругах, альпинисты не раз падали, в том числе и вполне серьезно, но на этот раз без переломов.

Так что первым человеком спустившимся на лыжах с вершины был, вероятно, Вадим Гиппенрейтер. Первый чемпион и выдающийся фотограф. Его имя должен знать у нас каждый.

На этом прервем «поклонение Западу» и во продолжении будем восславлять достижения советского альпинизма.

 Часть 1. См. здесь. 

Ниже Андерматта река Рейсс бурным потоком входит в узкое скальное ущелье с грандиозными гранитными утесами по берегам.  Величественное  зрелище!  Здесь русские войска 25 сентября 1799 года прорвались, через казавшиеся неприступными препятствия: узкий туннель Урнер-Лох и нависший над пропастью Чертов мост. Туннель был взят лобовой атакой, что возможно, было неожиданно для французов.

   При штурме Чертова моста Суворов послал отряды егерей в обход по труднодоступным скалам. Вряд ли им удалось нанести какой-то вред неприятелю. Но, страх быть окруженными  сыграл значительную роль в том, что французы не оказали здесь отчаянного сопротивления.  Еще одна фронтальная  атака принесла прорыв со сравнительно небольшими потерями.  Однако части французов  практически в полном порядке смогли отступить и спуститься к берегу Фирвальдштатского озера.  

Общая схема Альпийского похода русской армии

 Чертовы мосты: сверху самый новый, второй сверху - построен в начале XIX века. Тот, который штурмовал Суворов, был еще ниже...

 К столетию Альпийского похода, в 1898 году, неподалеку от Чертова моста (высота - 1405м) был сооружен грандиозный “Памятник-крест”, один самых величественных памятников в Швейцарии.

История его строительства достойна отдельного рассказа, отметим лишь, что территория в районе памятника была официальна оформлена местными властями как переданная в собственность России.

 Рядом находится “суворовский ресторан”, оборудованный внутри как музей. По стенам висят старые ружья, сабли, амуниция. Рядом картины и фотографии посещений этого места важными персонами.

   Пару лет назад местные власти распорядились утроить в районе Чертова моста  кольцевую туристическую тропу, которая включила в себя рассекреченный военный туннель в скалах.

«Клеттерштайг  Diavolo»

    Рядом с памятником, слева по скалам проложен так называемый «клеттерштайг» (аналог итальянского «виа феррата»). Это крутой маршрут, идущий по скалам  среди травянистых "огородов".  Он оборудован тросами (700 метров) и, в некоторых местах, металлическими ступенями (265 крючьев, штырей и скоб) и двумя лестницами. Подъем не доставляет больших трудностей, доступен для начинающих. Но лучше не выходить на него при сырой погоде, огороды мокрые.

 Вид с маршрута на Чертов мост и ресторан

В сердце Швейцарии

   Далее русские войска теснили французов вдоль ущелья р.Рейсс до города Альтдорф (столица кантона Ури), расположенного на берегу Фирвальдштатского озера, знаменитого как колыбель Швейцарской Конфедерации. В центре города стоит памятник Вильгельму Теллю, легендарному охотнику и борцу за независимость Швейцарии. В местном музее часть экспозиции посвящена событиям 1799 года, имеется кровать, на которой спал Суворов. Сохранился дом, постройки XVI века, в котором останавливался великий полководец. Это практически единственный  большой дом, который уцелел в  пожаре, возникшем после подавления французами сопротивления в 1798 году. Недавно он был полностью реконструирован и является, безусловно, старейшим зданием в городе. Сейчас в доме расположен один местный финансовый фонд и частично сохранена обстановка двухвековой давности.

 В Альтдорфе Суворов неожиданно оказался перед фактом, что дальше дороги вдоль озера нет, и что единственной возможностью продолжения наступления является преодоление горного перевала. Им был выбран путь через Кинциг-Кульм (2073м) в хребте Росшток.

 Дом, где ночевал Суворов в Альтдорфе, после реставрации

 Перевал Кинциг-Кульм (2073м)

 От селения Штальден (648м) простой старенький подъемник (6-местная кабинка) поднимает до станции Биль (1637м). От него на перевал ведет хорошо заметная тропа. В 1799 году путь был на порядок более длинный (пешком из Бюргелена) и сложный (тропа в верхней части шл по карнизу над пропастью).

На перевале мемориальная таблица, установленная  по заданию академика Энгельгардта, рядом навес с книгой для записей. В нескольких десятках метров  стоит сравнительно новая спасательная хижина, построенная в 1998 году.

 Есть два основных варианта спуска. По правой тропе вы примерно через полчаса выходите на проезжую грунтовую дорогу.  Левая тропа ведет через  пастбища с заграждениями для скота,  до дороги по ней идти гораздо дольше (1,5 – 2 часа). Ниже по ущелью дорога идет через роскошный лес. Через 2 часа внизу открывается чудесная зеленая долина Муотаталь (городок на высоте 610м). К нему ведет крутой спуск по тропе вдоль красивого каньона, ручья пробившего путь в известняковом обрыве. Это карстовый район, неподалеку находится крупнейшая в Швейцарии пещерная система Хёлльлох.

  Вид на городок Муотаталь

В городке городке Муотаталь главной достопримечательностью является женский монастырь Святого Йосифа, в котором останавливался Суворов. В нем бережно хранятся реликвии тех времен: монастырская книга с записями о приходе русских, мебель тех лет, картины и т.д.. . В связи с отсутствием желающих быть монахинями, монастырь практически не работает, то есть обычно закрыт и открывается только для религиозных церемоний.

Новый памятник воинам Суворова. Крест, найденный в долине, установили рядом с  монастырем

В этой книге есть записи 1799 года о приходе Суворова

В гостинице Пост имеется специальный банкетный зал "Суворовский", с большим панно

 Долина реки Муота, ниже городка, это арена самых жестоких столкновений армии Суворова с французами. Арьергард русской армии под командованием Андрея Розенберга в течение двух дней дважды наносил здесь поражения наступавшему снизу неприятелю. Ниже широкого поля, где собственно происходили битвы, долина резко сужается. Здесь находится  исторический мост, который называется Суворовским, хотя  сам Суворов  к нему и близко не подходил. Это трагическое место гибели сотен французских солдат, которые, отступая,  сгрудились в узком и опасном месте.  Многие срывались, многих добивали казаки.

Перевал Прагель (1550 м) – самый низкий из «суворовских» перевалов,  по нему проходит автомобильная дорога (местами довольно узкая, проблемно разъехаться даже легковым автомобилям). В стороне от дороги проходит пешеходная тропа, можно пройти по ней только часть пути. На тропе находится  «табличка Энгельгардта»… на самом перевале ее нет. Есть часовня, не имеющая прямого отношения к Альпийскому походу.

С перевала Прагель мы спускаемся к  живописному Клентальскому озеру, где на берегах есть кемпинги для ночевок.   Уровень озера сейчас немного выше (848 метров),  чем в 1799 году, когда  отряды Багратиона  с большим трудом сбили здесь позиции французских егерей. В 1908 году здесь сделали плотину и начали выработку электроэнергии.

Завершим эту часть повествования картинками дома Суворова в Ридерне. Здесь какое-то был штаб фельдмаршал. Какое-то время тому назад, дом купил Вальтер Гэлер (о нем в третьей части подробнее), который собирался перенести сюда Суворовский музей из центра Гларуса. Однако денег на ремонт  этот подвижник суворовской темы так и не нашел.

   Александр Ельков

Только со второй половины XIX века женщины стали обычным явлением на альпийских тропах. Сначала это были почти исключительно англичанки, представительницы самой богатой страны. Затем за ними потянулись представительницы других народов. Это, как говорится, уже объективный процесс пошел. Альпинизм стал более-менее массовым, сформировавшимся общественным явлением. Но история оперирует не только цифрами, статистикой посещений, она любит красивые и романтические сюжеты. Именно поэтому вернемся на несколько лет назад, и расскажем об одном замечательном восхождении, одной замечательной женщины.

Исторический факт. Первое засвидетельствованное в литературе восхождение женщин: пик Лаугеншпице в окрестностях Мерано в Южном Тироле (2433м), совершено в 1552 году Региной фон Брандис и Катариной Боч. О них самих, да и деталях восхождения, больше ничего не известно.

Трудно представить горные тропы без представительниц прекрасного пола. Это воспринимается как норма, как же иначе! Но когда женщины выходят на сложные альпинистские маршруты, мы, мужчины, настораживаемся. Хочется им дать совет. Как бы только его сформулировать ? Ну скажем, дорогие, не стремитесь доказать нам, что ни в чем нам не уступаете. Увы, советы услышаны не будут.

Потому как полное равноправие достигнуто. Хорошо это или не очень ? Будем думать, что хорошо.

 Исторический факт. Отсчет истории альпинизма принято начинать с первого восхождения на Монблан, совершенного в 1786 году врачом Мишелем Паккаром и горным проводником Жаком Бальма. Это значительное событие стало поворотным пунктом, хотя, конечно, на горы поднимались и до них. Только это были достаточно разрозненные эпизоды.

Когда серьезные исследователи пишут о женском альпинизме, начинают с вопроса равноправия. Обретение женщинами равных политических прав реально началось только в XVIII веке. Важными этапами его провозглашения были французская и американская революции (то есть война за независимость). Хотя, в целом, важнее была экономическая эволюция и революция научно-техническая, рост благосостояния, развитие транспортных средств, прогресс в гуманитарных областях: литературе, живописи, журналистике и т.д.. Если разобраться, то равные права в общественной и политической жизни, впрямую к альпинизму не имели отношения. Богатые и знатные женщины могли и так делать всё, что им заблагорассудится. И бедные, в принципе, тоже. Возможности были разные, как и сейчас…

Исторический факт. Первой женщиной, поднявшейся на вершину Монблана (14 июля 1809г) была молодая служанка из Шамони Мария Паради. Она поднялась на вершину в составе каравана гидов и носильщиков одной из экспедиций.

Невеста Монблана

Анриетт д’Анжевилль принадлежала к высшим кругам парижского «света». Не так много известно о ее жизни. Ясно только, что суета столичной жизни не убила в ней романтический дух, воспринятый из книг Руссо, Байрона, Шиллера и других, сейчас забытых авторов... Однажды молодой графине попался рассказ о восхождении на Монблан. Она заинтересовалась темой и нашла еще одну книгу. Постепенно Анриетт собрала и прочитала все 14 изданных к тому времени книг о восхождении на высшую точку Альп. Некоторые из них она перечитывала по много раз, и отдельные места знала практически наизусть. Первый интерес перерос в навязчивую идею, в страсть. По собранной ею коллекции картин, рисунков и карт, она составила полное представление о маршруте восхождения. Теоретически Анриетт была готова на 100%. И вполне серьезно говорила о том, что она является «невестой Монблана». Это было почти как психическое заболевание, так, по крайней мере, так считали ее ближайшие родственники. И вынужденная им повиноваться, в молодые годы графиня, так и не собралась на восхождение, ограничившись одним визитом в Шамони. Реально финансово независимой, хозяйкой сама себе, Анриетт (1795 г.р.) стала только после сорока и не замедлила начать подготовку восхождения. Мечта стала близкой только в 1838 году.

Первой проблемой была одежда. Рисунки восходителей свидетельствовали о том, что подъем желательно было осуществлять в брюках. Но показаться в таком одеянии в то время было хуже, чем сейчас предстать на публике голой. Кроме того, необходимо было учесть массу прочих нюансов, которые могли оказаться важными на восхождении. В итоге, всего получилось 18 оригинальных предметов. Среди них – два веера: один большой, которым должны были манипулировать гиды и один маленький, персональный. Брюки были пошиты из плотного шотландского сукна, так же как и юбка, под которую они надевались. В Шамони Д’Анжевилль приехала вместе с персональным доктором. Он дал достаточно мудрые и обоснованные советы: перед восхождением питаться легкой пищей, не пить вина, взять с собой достаточно воды с сиропом, останавливаться для отдыха каждый раз, когда дыхание будет нарушено. Но сам на гору не пошел. Впрочем, и сама графиня долго не решалась на выход. То погода не подходящая, то самочувствие не лучшее. Лишь только когда прошел слух, что в долину приезжают несколько англичан, намеренных взять лучших гидов, Анриетт поспешила нанять их первой и определила тем дату выхода.

В 4:30 утра 3 сентября 1838 года почти все население Шамони вышло провожать караван экспедиции, состоявший из 6 гидов и 6 носильщиков. Командовал экспедицией самый заслуженный гид Жан-Мари Куттэ, до этого 9 раз поднимавшийся на вершину Монблана. Анриетт появилась перед народом в обычном одеянии (в специальную одежду она переоделась только на леднике). Подъем проходил по классическому пути того времени: через «скальную лестницу» Боссона, приют Бальма, с выходом на ледник через лабиринт трещин. После обеда достигли скал Гран Мюле, где была еще по приказу Соссюра полвека назад построена примитивная каменная хижина. Здесь встретили две другие компании восходителей. С одним из них, польского происхождения, графиня долго беседовала вечером. Они вместе погоревали над судьбой его несчастной страны, разделенной между немцами и русскими. Вероятно, это был Карол Хоппен, аптекарь и художник, много путешествовавший по Европе.

С вечера гиды протоптали, насколько успели, тропу по снегу. Вышли на восхождение на рассвете. В 6 часов были на Гран Плато, к девяти подошли к Мюр де ля Кот. Собственно отсюда началось самое сложное, потому что пришла усталость. У Анриетт горная болезнь проявилась в повышенной сонливости, причем она думала иногда, что умирает. На одной из остановок графиня дала гидам ценное указание: в случае ее смерти, обязательно спустить тело вниз. Однако до этого не дошло, когда вышли на гребень, ветер привел всех в чувство. В 13:25 д’Анжевилль с гидами поднялась на вершину Монблана, на вершину своей мечты. Тут ее, несколько неожиданно для гидов, охватила настоящая эйфория. Это проявилось в необычайной активности. Вначале, как и планировалось, был послан почтовый голубь с сообщением об успехе (до цели не долетел). Анриетт делала зарисовки, писала заметки в блокнот, измеряла температуры и ходила по вершине из стороны в сторону. А вокруг нее лежали на снегу и страдали от высоты и скуки гиды и носильщики. Когда же, наконец, вниз? Долго уговаривал Куттэ графиню начать спуск. Хотя он прекрасно понимал, что Анриетт, уходя вниз, навсегда расстается со своим женихом. Но чем он мог ей помочь?

Спуск был очень тяжелым. Сколько раз графиня в бессилии опускалась на снег ? Сколько пришлось гидам её убеждать, заставлять продолжить путь? Хорошо хоть погода благоприятствовала восходителям до самого конца. Ночевали опять в хижине.

Встреча каравана восходителей в Шамони, на следующий день, была просто беспрецедентной. Все гости и жители селения вышли на улицы, все хотели посмотреть на героиню, пожать ей руку, взять автограф. Вечером в гостинице Юнион был устроен грандиозный банкет. На нем была и Мария Паради, поднимавшаяся на Монблан за 30 лет до графини. Теперь эта была пожилая женщина, хозяйка чайного домика. После пары бокалов вина она сказала: « Я была простой служанкой. Мне было 18. И я не умела себя вести с мужчинами. Сейчас бы я им показала. А тогда…. Позволила затащить себя сначала на ледник, а потом довести до самой вершины. Они тянули, толкали и даже несли меня на себе ……

А Вами я просто восхищена ! Какая женщина ! Какая женщина! »

**** Это литературная версия. Есть свидетельства, что Мария сама страстно желала взойти на Монблан. И что Жак Бальма, как старший гид, лично провел с ней беседу, выясняя, по своей ли воле девушка хочет подниматься на вершину.

Счастливая восходительница Анриетт была одной из главных героинь парижского бомонда все следующие осень и зиму. Где бы она ни появлялась, всюду ее просили рассказать о своих удивительных приключениях. Это был звездный час, но он не продлился долго. Уже вскоре стало ясно, что «горная болезнь» зашла слишком далеко. И «в свете» ей нечего искать долговременной поддержки и понимания. Графиня решает покинуть столицу и переезжает на ПМЖ в район Женевы, в местечко Ферней. Оттуда открывается вид на ее «жениха», альпийского монарха, на Монблан. Другого мужа у Анриетт так и не появилось. Графиня д’Анжевилль продолжала совершать несложные восхождения до глубокой старости: 21 восхождение за последующие 25 лет. В возрасте 69 лет она взошла на вершину Олденхорн. В это время альпинизм уже переживал этап развития, называемый специалистами «золотым веком» и стал уже совсем другим.

Исторический факт: следующее восхождение на Монблан женщины состоялось только в 1854 году.

 К тому времени Альпы стали модным местом отдыха для сотен английских туристов. Многие из них начинали совершать восхождения и постепенно проникались спортивным азартом. Интересно, что весь Лондон знал о восхождении на Монблан по уникальному театрализованному шоу, которое в течение нескольких лет проводил в одном из лучших залов британской столицы журналист Адам Смит. Спектакль рассказывал преимущественно о его восхождении на высшую точку Альп в 1851 году, а также о Соссюре и Бальма, о гибели гидов в 1820 г и ….о «невесте Монблана». Он шел достаточно регулярно в течение 9 лет! Многие романтически настроенные особы женского пола выходили из зала, страстно желали стать альпинистками. И части из них это удавалось.

В период с 1854 до конца 80-х в женском альпинизме доминировали англичанки. Среди первых британских восходительниц была мать Дугласа Фрешфильда (они вместе ходили на представление Смита), ставшего потом известнейшим альпинистом и исследователем Кавказа. Сэр Альфред Уиллс, с восхождения которого на Веттерхорн в 1854 году, обычно начинают отсчет «золотого века альпинизма», провел медовый месяц в Шамони. В совместных восхождениях и походах. Англичане часто приезжали семьями, поэтому женщин в долинах было много. Некоторые из них решались на смелый шаг и шли к вершинам…

Барон из России стал мостиком между двумя эпохами и открыл новый путь

 После периода 1786-1788 годов, следующее успешное восхождение на Монблан состоялось только через 14 лет. Что это были за годы! Вихрь революций и войн пронесся над Францией и соседними регионами. Нельзя сказать, что для Шамони это всё происходило где-то далеко. Всеобщее помешательство волнами прокатывалось по Савойе, ударяя и по горцам из долины. Им периодически приходилось браться за оружие, кому-то присягать, с чем-то мириться….

Несколько лет тому назад на фасадах некоторых домов в Шамони появились исторические картинки

 Уже казалось, что все эти знания и умения, полученные в ходе эпопеи первого восхождения, никогда не будут востребованы. И вот когда на фронтах, хотя бы отчасти, наступило затишье, в Шамони приехали эти двое молодых людей. Это произошло летом 1802 года. Один из них был подданный Российской империи некто, оставшийся в истории альпинизма, как барон Дортезен из Курляндии. Следует учесть, что для России, в отличие от Европы, титул барона не был очень высоким, его получал любой дворянин прибалтийской области, даже если был не очень богат. Дортезен был, вероятно, молод, достаточно обеспечен и очень смел. Вероятно, он путешествовал по Европе, после университета или просто с образовательной целью. Если предполагать дальше, то находясь в Женеве, Дортезен наслышался историй про первое восхождение на Монблан и решился испытать на себе, что это такое. Там же, в Женеве, нашелся спутник, его звали М-А. Форнере. Историки альпинизма пишут, что молодые люди вдвоем совершили ряд несложных горных походов, перед тем как решиться на Монблан.

Кое-что известно о ходе восхождения. На восхождение вышли 10 августа, в сопровождении лишь семи гидов, среди которых был Жак Бальма. Ночевали на Гран Мюле и вершины достигли на следующий день 11 августа 1802 года в 12:30. Дул очень сильный ветер, так что на вершину вползали, а не заходили. О научных экспериментах речи не было. После ночевки на Гран Мюле, группа решила не спускаться прямо на гребень ля Кот, а траверсировать в направлении План д’ Эгюий. С тех пор поняли, что лучше ходить таким образом. И при этом можно даже не носить лестниц.

Путь спуска Дортезена и Ко - это черная линия поперек ледника Боссон 

Восходители пришли к единому выводу, что больше никогда в жизни на подобные авантюры (горные восхождения) не пойдут. Кажется, слово своё эти господа сдержали.

В интернете про Дортезенов говорится, что они известны в Прибалтике с XVI века, и что дворянский титул (барона) был подтвержден в 1845 году для некого Константина Дортезена. Быть может, это был именно он, в ранней молодости восходивший на Монблан...

Хотя деталей экспедиции почти неизвестно, кажется, что она сыграла большую роль в сохранении традиции, сохранении, может быть, энтузиазма среди местных мужчин. В 1808 году они, по непонятным нам причинам, вдруг в течение одного месяца июля совершают три восхождения подряд.

В одном из них принимала участие и поднялась на вершину служанка из Шамони Мария Паради. Есть разные мнения, сколько ей было лет – от 22 до 30-ти. Согласно одной из главных версий, Жак Бальма перед восхождением устроил молодой женщине форменный допрос, правда ли она хочет подняться на Монблан ? И она отвечала со всей страстью, что да, она об этом мечтает. Иначе не взяли бы.

Можно предположить, что гиды Шамони получили предварительный заказ, готовить экспедицию для восхождения на Монблан для какой-то важной персоны. Кого-то из императорской фамилии. Может быть даже САМОГО ! И они хорошо потренировались, хотя сама экспедиция не состоялась. Точнее, не было попытки восхождения. Высокопоставленные гости были, но не Наполеон, и они просто походили внизу, поднялись на Монанвер и т.д...

Поэт родом с Украины выбирает новый маршрут восхождения на Монблан

Поляк Антоний Мальчевский (1793 г.р.) также был гражданином Российской империи. Хотя длительный период и вёл себя абсолютно нелояльно Санкт-Петербургу. Борьба за независимость Польши – это долгоиграющая тема, так или иначе касавшаяся всех в этой стране. Хотя отметим, что отец Мальчевского носил титул генерала царской армии.

Вырос Антоний в имениях на Волыни, учился в знаменитом своим мятежным духом лицее в Каменце-Подольском. Его отмечали как выдающегося по способностям, но неуравновешенного ученика.  Учебу он не завершил.  Уехал в Варшаву, когда Наполеон провозгласил там независимое (от других, кроме него) государство. В патриотическом порыве Антоний становится офицером инженерных войск, обучаясь всему по ходу службы.

  Столичная жизнь есть столичная жизнь, если ты молод и очень красив, то она полна и невоенных опасностей. Любовь, обиды, ревность… и модное тогда выяснение отношений на пистолетах. В начале 1812 года Мальчевский получает на дуэли тяжелое ранение ноги. К тому времени он был в ранге полевого адъютанта генерала Коссецкого.  Ранение сохраняет ему жизнь, так как его сослуживцы, вскоре ушедшие в поход на Россию вместе с Бонапартом, домой не вернулись. Антоний остается на военной службе и принимает участие в обороне одной из крепостей (Модлин) от русских войск. Результат: сдача, арест, тюрьма.

 Война заканчивается,  счастливый победитель российский император Александр Первый провозглашает Царство Польское и себя назначает его царем. Всех мятежных поляков он прощает и пытается покровительствовать им. Антоний Мальчевский короткое время находится на российской военной службе, но после краха наполеоновской авантюры 1815 года, демобилизуется и отпрашивается у властей в поездку по Европе. Как оказалось, на шесть лет. Путешествует с невестой, но только первое время. После ссоры, они расстаются. Есть мнение, что расставание с невестой и стало причиной, толкнувшей молодого поляка на рискованный шаг, коим было восхождение на Монблан. Есть версия, что он даже хотел таким образом покончить с собой. И хотя она основана на каких-то письмах и записках, выглядит не совсем нереальной.

В тот период, полякам многое разрешали, поэтому в свободной Женеве их собралось немало. Целое общество. Там-то молодой человек и узнаёт о восхождениях, совершенных на Монблан. Видит его на горизонте и решается на совершение этого поступка. Однако невеста против. Проходит какое-то время и после ссоры, Антоний становится свободным в принятии решений. И идет на Монблан.

О восхождении на Монблан: « Я совершил это из любопытства, из обольстительного желания, сделать то, что нельзя делать каждый день».

Мальчевский оказался первым в истории альпинистом, который попытался открыть новый маршрут к вершине Монблана. Он решил, что можно попытаться найти путь  со стороны ледника Мер де Глас. Для того времени это было очень смело и необычно. Интересно, кто-то ему подсказал или сам пришел к такой идее ?

Вместе с гидами в процессе разведки пути пан Антоний поднялся на Северную вершину Эгюий дю Миди (3795 м), это было первое в истории восхождение в Массиве Игл Шамони. Известно, что при подъеме альпинисты использовали веревку. Осмотрев предполагаемый путь на Монблан, гиды не одобрили выбор поляка. Да он и сам всё понял.

 Эгюий дю Миди на переднем плане и Монблан - на заднем. Главная - Южная вершина - увенчана сейчас шпилем. По официальной версии, Мальчевский поднялся на Северную вершину, которая сейчас имеет квадратную форму, так как внутри находится верхняя станция канатной дороги.

Несколько дней спустя, в сопровождении 11 проводников, среди которых был и Жак Бальма, Мальчевский начал восхождение уже по пути Соссюра. Как было уже принято, заночевали на Гран Мюле, и на следующий день группа поднялась на вершину. Это было 4 августа 1818 года, примерно в половину первого. Первый славянин на Монблане. На вершине Антоний в течение полутора часов занимался всяческими измерениями и наблюдениями. Всё было занесено в полевой блокнот. На спуске заночевали опять на Гран Мюле.

По возвращении Антоний отчитался перед профессором Пике, который давал ему измерительные приборы, написал еще пару заметок в газеты. Очень коротких, он даже имени своего при этом не называет. Но конкретных, в частности Мальчевский дает короткую и точную рекомендацию всем последующим восходителям. «Успех зависит от нескольких факторов. Три дня идеально хорошей погоды и не слишком размякший снег – это гораздо важнее, чем ваша выносливость и мощные легкие; без этих условий вы только подвергаете себя риску»…

Во время путешествия Мальчевский встречается в Венеции с Байроном. Принято считать, что рассказы Мальчевского стали основой для написания английским поэтом поэмы о Мазепе. Общепризнанный кумир тех лет, безусловно, сильно повлиял на поляка, как на поэта. Антоний пишет, пишет стихи, поэму в стиле Байрона, нет, скорее – в своем собственном стиле, но явно из категории «Романтизм». Однако пока что всё идет «в стол» или в корзину.

Портрет Антония Мальчевского

Судьба жестоко обошлась с Антонием Мальчевским. Он возвращается на Волынь, жаждет спокойной жизни. Писать стихи, творить в тиши сельской жизни. Но увы, вскоре снова женщины ломают его жизнь. Замужняя дама безумно влюбляется в него. Ввиду состояния ее здоровья, оставить женщину Антоний не может. Мальчевский вынужден уехать с ней в Варшаву, где пытается устроиться на государственную службу. Получает лишь мелкие посты, живет довольно бедно. При этом упорно дописывает и переписывает поэму, своё главное детище, над которым он трудится много лет.

В 1825 году поэма под названием «Мария», с подзаголовком «повесть украинская», выходит в свет отдельной книгой. И это, увы, приносит автору только неприятности. Публикация осталась незамеченной и неоцененной. Здоровье несчастного поэта резко ухудшается и он умирает. Буквально через несколько лет все прозрели, поняли, что имеют дело с шедевром. С тех пор, Мальчевский и его «Мария» вошли в классику польской литературы, переиздавалась десятки раз, в том числе на нескольких иностранных языках.. Жаль только, что другие стихи были выброшены вместе с архивом поэта после его смерти.

Родной брат Антоний, Константы начал военную карьеру в российской армии, а закончил генералом мексиканской армии. В роду Мальчевских было немало военных. Один из них даже был какое-то время министром обороны Польши. В отставке он жил во Львове, когда туда вошли советские войска. 67-летнего генерала Мальчевского сразу же арестовали и он исчез бесследно. Есть Мальчевский и в скорбном списке жертв Катыни. Еще больше Мальчевские прославились тем, что в их роду были два выдающихся художника, один из которых долго жил и работал в альпинистской столице Польше городе Закопане. Ну и упомянем нашего современника Петра Мальчевского, экспедиционного фотографа профессионала, объехавшего всю нашу Сибирь.

Есть Мальчевские и в России. И далеко не на последних ролях в нашей стране. Анджей Рышардович Мальчевский - один из самых успешных банкиров России, известный благотворитель и создатель патриотического Национального Фонда Святого Трифона. Его сын Александр стал одним из самых молодых президентов банка, и довольно крупного - МОСОБЛБАНКа.

 Кстати, интересно, как этот рассказ еще перекликается с современностью. Сюжет поэмы «Мария» возник на основе реальной истории XVIII века, связанной с любовью и жесткостью. 18-летний сын магната, воеводы киевского Потоцкого женился в тайне от родителей на 16-летней Гертруде Коморовской. Отец юноши был в полном бешенстве и распорядился устроить убийство юной женщины. История трагическая, имевшая шумный резонанс. Она интересна тем, что один из братьев Гертруды был прямым предком  президента Польши Бронислава Коморовского, покровителя программы "Polskiego Himalaizmu Zimowego".

Доктор Гамель должен был стать отцом русского альпинизма ?

Тайна первой горной драмы

  Шамони в начале XIX века

В истории альпинизма «русский доктор», как его в ней именуют, ученый Иосиф Христианович Гамель (1788 – 1861) остался одним из немногих отрицательных персонажей. С его именем связан фактически первый НС (несчастный случай) в альпинизме. И традиционно историки альпинизма возлагают на него основную вину за произошедшее. Хотя бы потому, что он был организатором этого несчастливо закончившегося восхождения.

Сын поволжского немца первого поколения (екатерининского призыва), полицмейстера из городка Сарепта (ныне район Волгограда) показал с детства почти феноменальные способности к обучению. Йосиф учился в медико-хирургической академии в Санкт-Петербурге (за счет общины), учился только на отлично и с ранних лет показал свои многочисленные таланты. Освоил, в частности, английский язык, что по тем временам было редкостью и совсем не обязательным предметом.

В 1811 году Гамель закончил академию с золотой медалью. Кроме собственно медицины, пытливого юношу интересовали и буквально все другие науки: физика, ботаника, зоология, просто техника и инженерное дело. На него обратили внимание в верхах. Весной 1813 г. Гамелю присвоили степень доктора медицины и … отрекомендовали к Министерству внутренних дел. Его командируют в Англию, самую передовую страну того времени. Задача собирать всю полезную информацию, которая могла быть полезной для внедрения в России. То есть, по существу, разведка.

Под руководством посла России графа Ливена (или в большей степени его супруги), Гамель разворачивает кипучую деятельность. Он – член всевозможных обществ и союзов, присутствует на всех лекциях и слушает все научные доклады, он читает и анализирует, общается с людьми, приобретает патенты, чертежи. Всё складывается блестяще. Когда великие князья сначала Михаил, а затем (будущий царь) Николай, приезжают в Великобританию, Гамель выступает в роли их советника и гида. Быть близко знакомым с царственными особами, мог ли мечтать об этом сын колониста ! За удачную работу он получает от лица императора ценные награды. Будущее кажется светлым: высокий пост в Петербурге и продвижение по чиновничьей лестнице к высотам благополучия. Но, похоже, для Гамеля это не было главным. Точнее, ради этого он не хотел поступаться принципами.  

В 1820 году 32-летний доктор Гамель отправляется в путешествие в Альпы, с конкретной целью - совершить восхождение на Монблан. Надо сказать, что все расходы его по содержанию оплачивало царское правительство. Это значит, что всё, что он ни делал, он согласовывал или должен был согласовывать с Санкт-Петербургом. Либо должен был отчитываться. Предполагаемое восхождение было слишком серьезным и дорогим делом (предположительно до 40 фунтов), поэтому санкция на него определенно была получена.

Но кто и почему был инициатором этой акции?

Одно из предположений, что указание пришло из российской столицы. Кто-то из царедворцев задумался над тем, что перед Россией теперь стоят задачи научного освоения гор. Кавказские горы вошли в состав страны и предстоит их освоение. И, следовательно, нужно изучить иностранный опыт.

Хотя, судя по итогам, мне представляется более вероятным, что это делалось под большую личную ответственность самого ученого. Что он сумел «продавить» выделение средств, как оказалось, с риском для своего будущего. По крайней мере, никаких практических выводов и рекомендаций из этого восхождения не сделано. К освоению Кавказа первый альпинист России, каким мог показаться Гамель (про восхождения Дортезена и Мальчевского вряд ли кто знал), никогда не привлекался.

Но вернемся к тому времени, когда всё еще можно было поменять и экспедиция только начиналась. Йосиф Гамель взял с собой из Лондона двух английских студентов Гилберта Хендерсона и Джозефа Дёрнфорда. В Женеве к группе присоединился специалист по оптике, изобретатель нового типа барометра, некто Селлигэ, имя которого пока неизвестно.

 17 августа 1820 года команда прибыла в Шамони. В тот же вечер, было проведено совещание с главными гидами Жозеф-Мари Кутэ и Матьё Бальма. Те моментально приступили к сбору группы гидов-носильщиков и закупке провианта. Судя по тому, как быстро всё было организовано, можно предположить, что Гамель информировал о своем приезде заранее. Последние несколько лет, начиная с 1817 года, восхождения совершались ежегодно и схема подготовки каравана гидов уже сложилась.

Уже на следующий день, экспедиция из 4-х джентельменов и 12 гидов-носильщиков вышла рано утром на восхождение. Кроме обычного снаряжения, шамоньяры по заданию Гамеля взяли с собой клетку с почтовым голубем, которого хотели отправить с вершины. Погода была идеальной, настроение у всех прекрасным. Достаточно быстро поднялись на Гран Мюле. Однако, как часто бывает в этих местах, погода после обеда ухудшилась и началась гроза.

Группа пережила довольно тяжелую ночь, в слабом укрытии которым была каменная хижина. Гроза продолжалась почти всю ночь, шумели лавины, а где-то на Эгюий дю Миди произошел каменный обвал.

Утром 19 августа, тем не менее, вышло солнце и облака рассеялись. Гамель стал настаивать на немедленном выходе. Однако гиды были против. Во-первых выходить нужно было ночью, и они уже пропустили лучшее время, во-вторых – погода казалась им неустойчивой. И «русский доктор» уступил. Было решено подождать один день. Двое носильщиков отправились в Шамони за дополнительными продуктами, а остальные начали сушиться под яркими лучами горного солнца.

Ближе к вечеру, однако, опять разразилась гроза, опять повалил снег. На этот раз непогода была короче по времени и к полуночи на небе появились звезды. «Доктор» дал указание готовиться к выходу. Позже гиды утверждали, что были категорически против выхода, но «Русский» настоял, он грозил и кричал. Однако англичане, сопровождавшие Гамеля, эти утверждения опровергали. По их версии, все были полностью едины в желании совершить восхождение на рассвете 20 августа 1820 года. Вот только Селлигэ, сославшись на болезнь, решил идти вниз, трое носильщиков были отправлены сопровождать женевца. Так что на штурм Монблана вышли трое альпинистов и одиннадцать гидов.

 Примерно за три часа по свежему, но неглубокому снегу поднялись «Большое плато», где на разосланных одеялах слегка перекусили. Далее начался участок крутого подъема к вершинному гребню. До этого момента вся группа шла связанная веревками. Это утомляло и замедляло движение, поэтому дальше решили идти несвязанными, на этом участке трещин немного и они хорошо видны. Склон был крутой, но в сыром снегу ступеньки получались удобными и группа начала быстро набирать высоту.

Картины современников по разному представили это печальное событие

«Мы все молчали, так как разговор на этой высоте утомляет, и разреженный воздух глухо передаёт звуки» - писал потом Гамель. «Как вдруг я почувствовал, что снег под моими ногами поддаётся. Думая, что я поскользнулся, я вбил палку с другой стороны, но напрасно! Снег увлекал меня вниз с непреодолимой силой. Я не знал, что случилось, и думал, что это несчастье постигло только меня одного. Снег давил на меня и мешал мне дышать свободно. Мне представилось, что большая лавина с Монблана толкает снег вперёд, и я каждую минуту ждал, что буду раздавлен этой движущейся массой. Спускаясь, я постоянно переворачивался, напрягая все силы, чтобы раздвинуть руками снег, в который я был погружён.

Наконец, мне удалось высвободить голову, и я увидел, что большая часть снежного ската, на котором я находился, движется вниз. Я скользил по краю этой движущейся поверхности. Как только я почувствовал твёрдую почву, то стал на ноги. Тут только я увидел настоящую опасность. Я находился у расщелины, которую покатость заканчивалась и отделялась от площадки. Ещё ближе к пропасти я увидел голову Гендерсона, которая высовывалась из снега. Дальше я заметил Дёрнфорда и ещё трёх проводников, но остальных не было видно. Я надеялся, что они вылезут из снега, остановившегося у края расщелины, но Матвей (Матьё, по-французски) Бальма закричал, что люди свалились в пропасть.

Невозможно выразить, что я почувствовал! Гендерсон находился в состоянии, близком к помешательству, а Дёрнфорд в отчаянии повалился на снег»

Это ящик с медикаментами Гамеля, который хранится в  "краеведческом" музее в Шамони

  Вот как дальше описывает произошедшее другой источник.

«…Два проводника, Юлиан Девуассу и Мари Кутэ, упали в другую расщелину, не слишком глубокую и наполненную снегом, из которой им удалось выкарабкаться. Кутэ находился в снегу по самую шею. Он не мог сделать ни одного движения, и лицо его стало багрово-красным. Он позвал слабым голосом своего товарища, и Девуассу, которому удалось высвободиться, принялся палкой разгребать снег, покрывавший Кутэ, пока не освободил его. Несколько минут оба проводника сидели, не шевелясь, и молча глядели друг на друга. Они думали, что только они одни остались в живых.

К счастью, это было не так. Некоторые удержались на краю расщелины, чуть не сделавшейся их могилой. Матьё Бальма даже спустился по ледяной стене, чтобы им помочь. Им бросили топорик, которым они вырубили ступеньки во льду и потом вылезли по ним наверх. Но при поверке оказалось всё же, что недостаёт трёх проводников, которые шли впереди. Это были: Пьер Бальма, Пьер Каррье и Огюст Тейраз. Все они упали в пропасть. Матьё Бальма видел это. Кутэ, в момент собственного падения, тоже заметил, как промелькнуло перед его глазами что-то вроде ноги чёрного цвета. Вероятно, это была нога Тейраза, обутая в чёрные штиблеты.

Гамель и Дёрнфорд, в ужасе от случившегося, спустились в большую расщелину, погрузившись всем телом в рыхлый снег. Они ощупывали снег своими окованными палками, не встречая никакого сопротивления. Они звали по имени проводников, но разреженный воздух плохо проводил звуки. Полагая, что проводники были погребены под толстым слоем снега, Гамель ложился навзничь, и, погрузив свою палку в снег, прикладывал к ней зубы. Он со вниманием прислушивался, не передастся ли ему по палке какой-нибудь звук из глубины снежной могилы. Но ничто не нарушало её безмолвия… По всей вероятности, слой снега, покрывший несчастных, был, по крайней мере, в 50 метров толщиной.

Два часа были проведены на краю пропасти в бесплодных поисках. Волей-неволей пришлось отказаться от дальнейших попыток. Больше оставаться было нельзя, так как путешественников могла застигнуть ночь в этом опасном месте»…

Существует несколько другая версия, которую в своих записках путешественника записал со слов Жозеф-Мари Кутэ начинающий писатель Александр Дюма. В целом всё также, но на первый план поставлено противостояние главного гида и заказчика, доктора Гамеля. Кутэ говорил о том, что гиды убеждали русского повернуть назад всё время, начиная с первой грозы. Но тот был жесток и непреклонен. И поэтому в финале шокированный Гамель услышал от своего плачущего проводника: «Вот это то, чего Вы добивались, месье !»

Дело имело очень большой резонанс по Европе. Король Сардинии, в государство которого входила тогда Савойя, личным распоряжением выделил пенсии семьям погибших. Россия представилась в не самом выгодном свете…

Много лет спустя

 Выдающийся английский ученый, физик, геолог и т.д. Джон Тиндаль внимательно изучал подробности аварии группы Гамеля.  

Джону Тиндалю очень повезло, во время своего первого приезда в Альпы, его гидом стал некто Огюст Бальма, родственник исторического к тому времени персонажа, первого восходителя на Монблан, Жака Бальма. Английский ученый естествоиспытатель, профессор, зажиточный человек, был искренне удивлен культурой, интеллигентностью и деликатностью гида.

После нескольких совместных сезонов, Тиндаль решил отблагодарить верного гида. "Огюст! Я хочу Вас наградить ценным подарком. Ваш выбор, что Вам нужно, я оплачу". Шамонийский гид виновато посмотрел на своего компаньона и сказал слова, которые потрясли англичанина: "Месье, Вы же знаете, я хотел бы фотографический аппарат. Я хочу показывать людям горы, чтобы они могли видеть настоящую красоту."

Через пару лет... в 1859 году.

Лондон, зал в помещении Британского музея, здесь происходит небольшая сенсация. Выставка фотографий, сделанных гидом из Шамони Огюстом Бальма. Вот и сам герой, прибывший по приглашению сэра Альфред Уиллза, одного из самых уважаемых людей города. Модный пиджак, галстук, загорелое лицо. Француз строен, даже худощав, скромен. Посетителей пока немного - вот один из них. Пожилой мужчина, чуть сгорбленный, густые седые волосы, очки-пенсне.

- Так Вы из Шамони ! Скажите, не нашлись ли останки моих гидов. Я доктор Гамель, тот который ….

- К сожалению нет, месье.

- Это обязательно произойдет. По моим расчетам это уже должно был произойти.

И через пару лет это происходит…

Спустя 41 год, летом 1861 года один из туристов на леднике Боссон нашел первые следы вытаявших останков погибших гидов. Гамель вряд ли об этом узнал, он скончался в Лондоне в сентябре.

«Еще через два года после этого была найдена нога и рядом с ней компас Гамеля, который нёс проводник Огюст Тейраз. Очевидно, эта нога принадлежала ему».

  Можно предположить, что восхождение в случае успеха было бы широко представлено как достижение русской науки, а сам Гамель стал бы отцом российского альпинизма. И что дальше дело пошло бы о покорении кавказских вершин … Впрочем, эти догадки ничем не подкреплены. Мы лишь знаем, что в дальнейшем доктор Гамель больше не принимал участие в мероприятиях, связанных с изучением гор.

Иосиф Христианович Гамель же вошел в биографические справочники как "ординарный академик по части технологии»…

Вряд ли в Петербурге могли понять, что произошло на Монблане. Но произошедшее было катастрофой, и очевидно, что Йосиф Гамель пострадал за свою неудачу. Его карьера пошла не в том направлении, в котором начиналась. Высшие покровители были недовольны скандалом, которым закончилось восхождение. Гамеля отстранили от международных дел и послали работать «в глубинку», на Тульский оружейный завод.

Позднее, своим упорным трудом русский немец сумел отличиться, и вновь был призван в ряды «ответственных товарищей». В истории отечественной металлургии и металлообработки он остался как один из ее главных летописцев. По крупицам собрал ученый материал для капитального труда по истории черной металлургии и оружейного дела в России. И его труд был высоко оценен. В 30-е-40-е годы Гамель вновь начал ездить с поручениями за границу, выполняя «деликатные задания», по крайней мере, в области промышленного шпионажа. Всех его «подвигов разведчика» мы не знаем. Но одно дело можно считать самым громким, именно благодаря ему, Гамель вошел в историю нашей страны. Его имя упоминают, как первопроходца отечественной фотографии. Это благодаря тому, что Гамель сумел в свое время (1839 год) не только выведать все секреты этого нового дела, но и привез в Россию самые последние образцы оборудования. Тогда были сделаны первые отечественные фотоснимки.

 Книги Гамеля поражают богатством фактического материала, точностью и законченностью.

Впрочем, гораздо большую известность получил однако другой анекдот из жизни Гамеля. В 1853 году его командируют в США, для ознакомления с этой загадочной страной. Николай I утвердил эту командировку с указанием: «Обязать его секретным предписанием отнюдь не сметь в Америке употреблять в пищу человеческое мясо».

 И 65-летний ученый подписывает такое обязательство.

«Афер Гамель» или «дело Гамеля» стало для истории альпинизма на Монблане одним из поворотных пунктов. Уже на следующий год было принято решение о создании Компании Гидов Шамони, были приняты первые правила и простейшая регламентация. Устав 1821 года содержал всего три пункта. Первый был об ответственности гида: взялся за дело, веди его до конца. Второй предусматривал выбор главного гида, который бы руководил Компанией. И третий, предусматривал членские взносы. Под этим уставом подписались 34 гида, среди которых пожилые уже Жак Бальма по кличке «Монблан» и Жан-Мишель Каша по кличке «Гигант»…

Уже в 1823 году правила были изменены и появился документ на пару страниц. Наступала новая эпоха …

Автор: Александр Ельков

Эрцог (французами произносится обычно как «Эрзог») Морис, Herzog Maurice (1919 - 2012). Уроженец Лиона. Он был старшим ребенком в семье, где было 8 детей. Вторым сыном был Жерар Эрцог, писатель и кинорежиссер горных фильмов, умерший в 2003 году. Отец их был инженером и альпинистом, воевал во французском иностранном легионе в Первую мировую. Дедушка, Оскар Эрцог (или Херцог, немецкое происхождение фамилии очевидно) также был инженером, он разработал проект знаменитого женевского фонтана (Джет) и реализовал его на практике.

 Морис Эрцог был юристом и экономистом по образованию, он закончил престижный вуз Hautes Etudes Commerciales. Был участником Сопротивления, сначала в подпольной организации, затем, после окончания учебы, оказался в партизанах. А завершил войну в регулярном Альпийском батальоне, воевавшем в Альпах. Имеет боевые награды, два «железных креста», что довольно редко. Сразу после войны Эрцог стал совладельцем и руководителем крупной шинной компании Kléber-Colombes, на этом посту он был до 1958 года.

Эрцог с детства ходил в горы (отец владел шале в окрестностях Шамони) и уже перед войной имел определенный опыт. Во время войны он много времени провел в Альпах, где познакомился с многими сильными альпинистами и совершил ряд восхождений. Среди альпинистов-любителей к 1950 году он был одним из самых опытных и хорошо подготовленных спортсменов. Но главное значение в его будущем сыграло знакомство и сближение с руководителем послевоенного французского альпинизма Люсьеном Деви.

Морис Эрцог вошел в историю, прежде всего, как руководитель первой успешной экспедиции на восьмитысячник (Аннапурну) 1950 года. При этом он принял участие в решающем штурме и вместе с гидом из Шамони Луи Ляшеналем достиг вершины. Его славе способствовала написанная им самая успешная альпинистская книга всех времен - «Аннапурна, первый восьмитысячник».

В госпитале в Катманду - крайняя степень истощения

Книга была издана миллионами экземпляров (по некоторым данным, не менее 20 миллионов), на многих языках, в том числе и в нашей стране. В результате тяжелых обморожений полученных на Аннапурне и последующих ампутаций, Эрцог стал официально инвалидом и серьезных спортивных восхождений больше не совершал. При этом много катался на лыжах и ходил пешком, а также выучился на пилота легкого самолета и летал в горах (всего 3000 летных часов).

В течение всех лет после экспедиции Эрцог вел активную политическую и общественную жизнь, много сделал для развития спорта вообще, и альпинизма, в частности, во Франции и во всём мире. После лечения и публикации книги, он кроме бизнеса возглавлял Альпинистский клуб Франции, затем был приглашен на ответственный пост во французском правительстве. В течение длительного времени Эрцог был государственным секретарем (министром) по делам молодежи и спорта при президенте де Голле (1958 – 1965). При этом Эрцог никак не может быть назван «свадебным генералом», он проявил себя отличным руководителем. В его заслуги ставится подлинная революция во французском спорте, олимпиада в Гренобле, строительство горнолыжных курортов, создание системы работы с молодежью (UCPA, ENSA и др.), туннель Монблан и многое другое. Эрцог входил в высший экономический совет, «пробивал» важнейшие и очень серьезные в финансовом плане решения. Его уход из правительства был решением практика, за короткий период он успешно конвертировал свое влияние в большие деньги, работая с такими компаниями как Thomson, Credit Lyonnais и другими, чуть поменьше.

Затем Эрцог становится мэром Шамони, пробыв на этом посту с 1968 по 1977 год. Его деятельность на этом посту также можно назвать исторической. Свое влияние и связи, просто умение работать и руководить, Эрцог использовал на то, чтобы вернуть Шамони ее столичное место среди горных курортов. Строительство дорог, мостов, канатных дорог – на всё это денег не было. Не было до прихода Эрцога. Одной из своих главных заслуг он сам считает проект Северного Шамони, которое включает комплекс ENSA , стадион, крытый каток, манеж, бассейн, парк и т.д…

Покинув пост мэра, Эрцог еще много лет руководил или участвовал в руководстве крупными компаниями, такими как Société du tunnel du Mont-Blanc. В течение многих лет он был депутатом различных законодательных собраний, избирался в разные общественные и ученые организации.

Практически до 90-летнего возраста Морис Эрцог продолжал быть активным участником общественной жизни. До 1995 года он был членом МОК (потом был переведен в почетные члены) и немало способствовал продвижению Альбервилля как олимпийской столицы 1992 года. Одним из его последних подвигов было участие в кампании продвижения Парижа на проведение олимпиады 2012 года. В 2005 году он сфотографировался с веревкой на плече на фоне парижского пейзажа. В 2010 году он присутствовал на церемонии вручения «Золотого ледоруба». В 2008 году он стал членом Почетного легиона, а в 2011-м получил от президента Шаркози орден «Почетного легиона», высшую награду Французской республики. Странно, что это не было сделано раньше.

Морис Эрцог был дважды женат. От первого брака – сын и дочь, от второго – два сына. Он был состоятельный человек, имел несколько домов в разных районах. Главный из них был недалеко от Парижа в местечке Neuilly-sur-Seine. За неделю до смерти ослабевшего Эрцога перевезли из этого дома в местный госпиталь. Скончался он тихо, во сне, 13 декабря примерно в 21-00. Похороны состоятся в Шамони 20 декабря, начало церемонии в 11 часов.

Фильм «Победа над Аннапурной»

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Интервью Эрцога 2010 года. Никакой информации –

только лицезреть 90-летнего человека-легенду

3 июня 1950 года на самом исходе сезона, в условиях наступающего муссона, вершины Аннапурны достигли двое французов Морис Эрцог и Луи Ляшеналь.

Во многом благодаря уникальной книге «Аннапурна первый восьмитысячник», это восхождение стало вехой в истории альпинизма. Практически на всех альпинистов последующих поколений эта книга оказала своё влияние. Драматические события финальной части экспедиции, удивительное спасение и развязка в стиле хэппи-энд, мало кого из читателей оставляли равнодушным. Тысячи людей пошли в горы, после прочтения этой книги.

Самым физически пострадавшим в результате восхождения оказался руководитель Морис Эрцог. Многочисленные ампутации на руках и ногах сделали его инвалидом, но только формально. По иронии судьбы, Эрцог пережил всех своих товарищей по восхождению. И всю жизнь жил, получая дивиденды от того восхождения. Прямые - авторские за книгу, менее прямые - высокий статус в обществе, Морис был министром, советником президента, членом МОК, мэром Шамони, председателем чего-то, членом всяческих структур и т.д.. Он был в когорте избранных политиков, жил в прекрасных условиях, в богатстве, в отличие от всех его товарищей. Эрцог – герой Франции, всегда представлялся примером для молодежи.

Однако со временем, всё сильнее и сильнее стали раздаваться голоса людей, которые видели всё в другом, более мрачном свете. На одни и те же события взгляды могут быть весьма различны. И они оказались таковыми. Большинство товарищей по команде рисовали несколько другую картину событий. С критическими замечаниями выступали участники экспедиции Ляшеналь, Террай и Ребюффа. Тему продолжили и обобщили американский писатель-альпинист Дэвид Робертс и французский ученый, альпинист и публицист Ив Баллю, которые сказали много критического в адрес Эрцога, понизив градус всеобщего восторга от его образа.

В общем, главные пункты претензий можно сформулировать так:

• Назначение городского любителя руководителем экспедиции, состоящей из сильнейших альпинистов, было ошибкой. Оно было связано с политикой, с интересами отдельных лиц, а никак не делалось ради успеха мероприятия.

• Отсутствие какого-либо опыта руководства альпинистскими экспедициями, опыта проведения исследовательских работ, привело к серьезным ошибкам Эрцога в организации работ, в неправильном планировании, что и привело к позднему выходу собственно на маршрут.

• Эрцог специально спланировал именно свой личный успех. Он был самым слабым из группы восходителей, но добился того, что попал в штурмовую группу.

• Эрцог настоял на продолжении подъема, несмотря на то, что Ляшеналь уже потерял чувствительность в ногах. При этом на вершине они провели слишком много времени, фотографируясь, в том числе с рекламой компании, в которой Эрцог был директором.

• После спуска Эрцог заставил всех в Непале ждать его персонального чествования, оказался всюду на первых ролях, в конце концов, выставил везде себя на первый план.

• Во всех своих книгах выражал только свою точку зрения, исказил действительных ход вещей, приукрасил взаимоотношения в группе, выдвигая себя на первый план. Не жалея эпитетов, он выставлял себя героем.

• После экспедиции, Эрцог сконцентрировал на себе все ее достижения. Он потворствовал кампании в СМИ, превозносившей его в качестве главного героя.

и много других мелочей.....

Конечно, следует признать, что после экспедиции Морис удалился от своих товарищей и ушел существовать в совершенно другие сферы. Это не могло не вызвать хотя бы легкой зависти и раздражения у его товарищей по Гималаям. Так известно, что Луи Ляшеналь достаточно тяжело переживал и свою травму, ампутацию пальцев на ногах, и совершенно неадекватное распределение почестей после Аннапурны. Он испытывал приступы острой депрессии. И есть мнение, что его гибель в 1956 году при падении в трещину в Белой долине была ни чем иным, как самоубийством. Ив Баллю приводит в своем блоге страницы книги Эрцога, исчерканные Гастоном Ребюффа. Знаменитого альпиниста возмущает количество «я» в тексте, а также многие конкретные места.

Если поразмыслить, то на все вышеприведенные обвинения есть ответы, достаточно простые и логичные. Эрцог их давал неоднократно. Он даже почти извинился за то, что приукрасил обстановку, которая была в экспедиции. Хотел, мол, написать книгу, которая была бы положительной, романтичной, воспевала бы дружбу и взаимопомощь. И это получилось.

- Книга «Аннапурна» – это литература, не исторический документ. Но литература, основанная на фактическом материале» - говорил Эрцог.

Нет никаких оснований говорить, что кто-то мог быть более умелым руководителем, чем Эрцог. Его ровесник, принимавший участие в экспедиции, но не восходивший дипломат Francis de Noyelle отмечает, что Эрцог был настоящим лидером, благодаря своему шарму и умению сглаживать все острые углы. Правоту этих слов подтверждает дальнейшая практика управленческой работы Эрцога, он был хорош на любом руководящем посту.

Скорее всего, без него, в 1950 году «звезды альпинизма» вообще ни на какие слаженные действия были не способны. Экспедиция была бы безрезультатной и сейчас просто забытой.

Эрцог помогал материально семье Ляшеналя, после его гибели, вообще старался положительно влиять на судьбы всех товарищей по экспедиции. Это ему удавалось, но, тем не менее, они были к нему, мягко говоря, холодноваты. Эрцог не считал себя виноватым в том, что именно ему достались главные почести, главные прямые и косвенные дивиденды. Он не руководил СМИ и никак не мог на них влиять, всё шло по законам массовой культуры. Да и вообще, он был всё время занят работой, не обращая внимания на славу.

Кто кому больше обязан мировой славой?

Эрцог своим товарищам по экспедиции, или они ему?

Кто как использовал эту славу?

Никто ее обделен не был. Для всех путь был открыт. Ляшеналь и Кузи погибли рано. Лионель Террай долго жил и ходил в горы в качестве суперзвезды. Грех жаловаться и Гастону Ребюффа.

Все они вошли в историю. Но в значительной мере, как чисто литературные персонажи книги «Аннапурна – первый восьмитысячник». Во многом потому, как эта книга была написана. Не в форме холодного отчета, а живым и субъективным языком. Со многими придуманными (или не точными) диалогами, на что все они жаловались.

2012 год, как оказалось, стал последним в жизни Мориса Эрцога и он ознаменовался новым скандалом, от которого лично пожилой человек попытался просто отвернуться и не обращать внимание. На этот раз речь зашла о личной жизни героя Аннапурны. Его 43-летняя дочь Фелисите опубликовала роман с полным двусмысленности названием «Герой».

«Герой» - это литературное произведение, автобиографического характера. Сам Фелисите – очень успешная бизнес леди, красавица, у которой всё должно быть в порядке. Но семейная драма не давала долгое время покоя. Как она утверждает – роман просто о времени и об обществе. А герой – это её несчастный брат, а никак ни герой Франции, ее прославленный отец..

 Морис Эрцог, у которого в жизни было много женщин, женился поздно, в возрасте 45 лет. Женился по положению в обществе, по расчету: она - знатного происхождения и богата, он министр, бизнесмен и герой. На свет появилось двое малышей: сын Лоран и дочь Фелисите. Однако разница в менталитете играла в жизни семьи роковую роль. Строгих правил и религиозного воспитания - мама и опытный беспринципный соблазнитель, ловелас - папа. Он после женитьбы вовсе не намерен был отказаться от удовольствий на стороне. Это при том, что работал достаточно напряженно. В результате, с детьми Эрцог виделся урывками. Семья их окончательно распалась, когда Фелисите было семь лет. Старший сын Лоран к тому времени уже страдал от психических расстройств и, в конце концов, завершил тяжелой шизофренией. Он умер в 1999 году в возрасте 33 лет.

Фелисите Эрцог рисует неприглядный портрет своего отца. Полный высокомерия он совершенно не умеет находить язык с женой и детьми. Они слышали от него преимущественно категорические наставления. Мания величия и маньякальная сексуальность, В довершение ко всему поднимается тема – достигли ли Эрцог и Ляшеналь высшей точки ?

Интересно, что иносказание использовал и другой противник, Ив Баллю опубликовал в 2008 году «анти-эрцоговский» роман La Conjuration du Namche Barwa. В нем рассказывается об экспедиции 1950 года, но заменены все имена и географические названия. В конце концов, по сюжету восходители не доходят 100 метров до вершины и договариваются никогда в этом не признаваться.

Судя по всему, обсуждение жизни и деятельности Эрцога будут длиться еще долго. Тем более, что это в коммерческом плане оправдано для всех сторон.

Но вернемся к героической ноте, «теме героя»…..

Люсьен Деви – главный организатор экспедиции, который к моменту ее начала возглавлял все альпинистские организации Франции, писал в книге:

«Альпинизм — это средство выражения человеческих чувств. Он находит свое оправдание в людях, которых он создает, в своих героях.

Именно это основное почувствовал вместе с нами весь народ, окруживший победителей Аннапурны славой и восхищением.

В борьбе с вершиной, в стремлении к необъятному человек побеждает, обретает и утверждает прежде всего самого себя.

В крайнем напряжении борьбы, на грани смерти Вселенная исчезает, оканчиваясь рядом с нами. Пространство, время, страх, страдания более не существуют. И тогда все может оказаться доступным. Как на гребне волны, как во время яростного шторма, внезапно воцаряется в нас странное, великое спокойствие. Это не душевная опустошенность, наоборот — это жар души, ее порыв и стремление. И тогда мы с уверенностью осознаем, что в нас есть нечто несокрушимое, сила, перед которой ничто не может устоять».

Пафосные слова, как красивый тост.  Помянем выдающегося человека, выпьем за него! За романтику, за приукрашивание событий, за идеальных литературных героев! Пусть в жизни всё оказывается ой как всё сложнее.

С уважением, А. Ельков 

2011. Президент Шаркози вручает орден Почетного легиона

Морис Эрцог. Глава из книги «Аннапурна – первый восьмитысячник»

в переводе Бориса Гарфа.

3 июня 1950 года

3 июня. Первые проблески зари застают нас вцепившимися в стойки палатки в лагере V.

Понемногу ветер слабеет. К рассвету наступает штиль. Каждое движение требует героических усилий. Отчаянно пытаюсь сбросить с себя холодную мягкую гору, которая меня душит. Разум оцепенел. Каждая мысль сопряжена с усилием. Мы не произносим ни слова.

Какое отвратительное место! Воспоминание о нем всегда будет одним из худших в моей жизни.

У нас лишь одна забота: скорее отсюда уйти. Однако выходить сейчас нельзя. Нужно ждать первых лучей солнца.

5 часов 30 минут. Дальше пребывать в этом аду невозможно.

– Пошли, Бискант! Я не могу оставаться здесь ни минуты.

– Пошли!

У кого из нас хватит мужества согреть чаю? Хотя сознание и заторможено, однако мы представляем, сколько труда придется для этого затратить. Ни он, ни я не в состоянии. К черту! Обойдемся без чая.

И так уж каких усилий стоит вылезти из спального мешка и вытащить оттуда ботинки. От холода они сделались твердыми, как дерево. Надеть их удается лишь с большим трудом. Каждое движение вызывает одышку. Мы задыхаемся. Гетры также замерзли. Я ухитряюсь их зашнуровать, Ляшеналь – нет. Теперь очередь за рюкзаками.

– Бискант, веревку не берем?

– Ни к чему, – отрывисто отвечает Ляшеналь. Килограмм сэкономим.

Кладу в рюкзак тюбик сгущенного молока, несколько кусков нуги, пару носков… Как знать? В случае нужды их можно использовать вместо подшлемника. Укладываю аптечку. Фотоаппарат заряжен обычной пленкой, но у меня есть запасная кассета с цветной. Из глубины спального мешка вытаскиваю кинокамеру. Завожу пружину и проверяю вхолостую. Щелчок, остановка… камера не работает.

– Вот не везет!.. Стоило ее сюда тащить! – сокрушается Ляшеналь.

Этой ночью мороз был слишком сильным, и аппарат замерз даже в спальном мешке, несмотря на то что Ишак предусмотрительно применил специальную смазку. С огорчением оставляю аппарат в лагере. А мне так хотелось донести его до вершины! Ну что ж, киносъемка велась до высоты 7500 метров.

Вылезаем из палатки и надеваем кошки, которые теперь уже не придется снимать до вечера. Все, что можно, надето на нас, и рюкзаки совсем легки.

В шесть часов трогаемся в путь, радуясь, что кошмар остался позади. Погода прекрасная, но очень холодно. Зубья облегченных кошек глубоко впиваются в крутой ледово-фирновый склон.

Постепенно крутизна уменьшается, и склон становится более ровным. Фирн держит хорошо, но иногда корка проламывается, и мы барахтаемся в мягком, порошкообразном снегу, сильно затрудняющем движение. Не сговариваясь, часто останавливаемся. След прокладываем по очереди. Каждый из нас сейчас живет в своем собственном, обособленном мире. Я опасаюсь за свое мышление. Сознание сильно затуманено; я прекрасно понимаю, насколько неполноценен сейчас мой разум. Проще и вернее придерживаться какой-нибудь навязчивой идеи. Температура очень низкая. Холод пронизывает насквозь, и, несмотря на пуховую одежду, ощущение такое, как будто идешь нагишом. Во время остановок ожесточенно топаем ногами. Ляшеналь даже снимает тесный ботинок: его преследует мысль о возможном обморожении.

– Я не хочу уподобиться Лямберу, – говорит он.

Пока он энергично растирает себе ступню, я рассматриваю окружающие вершины. Все они теперь ниже нас, за исключением далекого Дхаулагири. Сложный и пересеченный рельеф этих гор, столь знакомый нам по многочисленным и тяжелым разведкам, виден сейчас как на ладони.

Подъем изнурительный. Каждый шаг – победа воли и разума. Солнце нас догоняет. Приветствуя его появление, мы делаем очередную остановку. Ляшеналь все чаще жалуется на свои ноги.

– Я ничего не чувствую, – стонет он. – Начинается обморожение.

Он снова снимает ботинок.

Тревога закрадывается мне в душу.

Я прекрасно понимаю, какой опасности мы подвергаемся, и по собственному опыту знаю, насколько коварно и быстро подкрадывается обморожение, если ослабить бдительность. Ляшеналю это известно не хуже, чем мне.

– Мы рискуем остаться без ног!.. Стоит ли лезть на рожон?

Я полон тревоги. Ответственность лежит на мне, я должен все продумать и все предусмотреть. Без сомнения, опасность вполне реальна. Оправдывает ли Аннапурна подобный риск? Этот вопрос повергает меня в смятение.

Ляшеналь зашнуровал ботинки, и мы снова боремся с изнуряющим снегом. Залитый светом ледник «Серпа» теперь виден нам полностью. Траверс бесконечен… а наверху скальная стена… Найдем ли мы выход?

Мои ноги мерзнут так же, как и у Ляшеналя. Непрерывно шевелю пальцами. Они потеряли чувствительность, но в горах это со мной случалось нередко: нужно лишь настойчиво продолжать двигать пальцами, и кровообращение восстановится.

Ляшеналь кажется мне каким-то призраком. Он живет своей жизнью, я – своей. Странное явление – идти почему-то легче, чем внизу. Может быть, нас окрыляет надежда? Даже сквозь темные очки блеск снега ослепляет, солнечные лучи бьют прямо по льду. Под нами обрываются в бездну головокружительные ребра.

Далеко внизу ледники кажутся до смешного крошечными. Знакомые вершины устремлены ввысь, как стрелы.

Внезапно Ляшеналь хватает меня за руку:

– Если я вернусь, что ты будешь делать?

Целый мир ярких образов молнией проносится в голове: многодневные переходы под палящим солнцем, сложнейшее лазание, исключительные усилия, затраченные на осаду вершины, ежедневный героизм моих товарищей при заброске и устройстве лагерей… Сейчас мы у цели! Через час, может быть, через два… сражение будет выиграно! Неужели отказаться?

Невозможно!

Все мое существо протестует. Я решился, бесповоротно решился!

Сегодня мы боремся за идеал. Любая жертва оправданна.

Ответ ясен:

– Я пойду один!

Да, я пойду один. Если он хочет вернуться, я не могу его удерживать. У него полная свобода выбора.

Ляшеналю нужна была лишь моральная поддержка. Он нисколько не обескуражен. Его слова были продиктованы только осторожностью и сознанием риска. Он решает не колеблясь:

– Тогда я иду с тобой!

Жребий брошен.

Тревога рассеялась. Я принял на себя ответственность. Теперь уже ничто не помешает нам идти до конца.

Короткий разговор с Ляшеналем изменил психологическую ситуацию.

Теперь мы – братья.

Я чувствую вокруг себя какую-то новую, необычную атмосферу. Все ощущения очень яркие, странные, которые никогда прежде мне не доводилось испытывать в горах.

Есть что-то нереальное в моем восприятии окружающего нас мира… Я наблюдаю извне, как я проделываю одни и те же движения, и улыбаюсь про себя при виде жалких результатов наших усилий. Но напряжение исчезло, как будто исчезла сила тяжести. Это прозрачное видение, этот бесценный дар – не моя вершина. Это вершина моих грез.

Скалы присыпаны сверкающим снегом, и лучезарная красота пейзажа бесконечно трогает душу. Прозрачность воздуха поразительна. Я живу в хрустальном мире. Звуки приглушены, как будто уши заложены ватой.

Меня охватывает неясная, непонятная радость. Все это настолько необычно и настолько ново.

Все это так не похоже на восхождение в Альпах, когда тебя поддерживает непрерывное смутное сознание близости людей, когда, обернувшись, видишь далеко внизу дома, дороги, цивилизацию.

Здесь все иначе.

Я отрезан от всей Вселенной. Я живу в ином мире, суровом, пустынном, безжизненном. Это фантастический мир, где присутствие человека непредвиденно и, может быть, даже нежелательно. Мы нарушаем запрет, мы преступаем границу, и все же мы поднимаемся без боязни. Сердце сжимается от полноты чувств…

Разделяет ли Ляшеналь все эти волнения? Вершинный гребень приближается. Мы подходим к подножию послед ней большой стены. Она очень крута. Снежный склон пересечен скалами.

– Кулуар!..

Все понятно без слов. Здесь ключ к стене. Последний бастион!

– Какая удача!

Кулуар, прорезающий стену, очень крут, но подняться по нему можно.

– Пошли!

Ляшеналь выражает согласие жестом. Уже поздно, наверное, больше 12 часов. Я потерял всякое чувство времени: мне кажется, мы вышли несколько минут назад.

Небо по-прежнему голубое, как сапфир. С большим трудом мы выходим вправо, чтобы обогнуть скалы. Идя на кошках, стараемся по возможности использовать снежные участки. Вскоре мы проникаем в кулуар. Как круто!.. Минута колебания.

Хватит ли у нас сил, чтобы преодолеть последнее препятствие?

К счастью , снег твердый.

Выбивая ногой ступеньки, мы держимся на кошках достаточно надежно. Неверное движение было бы гибельным. Зацепки для рук можно не вырубать: воткнутый клюв ледоруба служит опорой.

Ляшеналь идет превосходно. Какой контраст с первыми днями! Идти тяжело, но он неуклонно поднимается. Время от времени, подняв голову, мы видим верхнюю часть кулуара, выходящую неизвестно куда, вероятно, на гребень.

Но где же вершина? Налево или направо?

Мы идем друг за другом, останавливаясь на каждом шагу. Навалившись на ледорубы, стараемся восстановить дыхание и успокоить бешено рвущееся сердце.

Теперь мы чувствуем, что цель близка. Никакие трудности не смогут нас остановить. Излишне спрашивать взглядом: в глазах товарища можно прочесть лишь твердую решимость. Небольшой обход влево, еще несколько шагов… Вершинный гребень незаметно приближается. Обходим еще несколько скал. Взбираемся из последних сил. Не может быть!..

Ну да! Резкий ветер обжигает лицо.

Мы на Аннапурне.

8075 метров.

Сердце переполнено бесконечной радостью.

– О, если бы остальные знали! Если бы знали все!

Вершина представляет собой ледяной гребень с карнизами. С другой стороны – ужасающая бездонная пропасть. Стена из-под ног обрывается отвесом. Вряд ли можно встретить подобное зрелище на другой вершине.

Внизу плавают облака, под ними, на 7000 метров ниже, скрывается нежная, плодородная долина Покхары. Выше облаков – ничего!

Цель достигнута. Но одновременно завершено нечто гораздо более величественное. Как прекрасна теперь будет жизнь!

Поразительное ощущение – внезапно познать свой идеал и самого себя.

Меня душит волнение. Никогда еще я не испытывал столь сильной и чистой радости.

Этот темный камень, самый высокий, этот ледяной гребень… это ли цель всей жизни? Или, может быть, они являются пределом человеческих мечтаний?

– Ну как, спускаемся?

Ляшеналь меня толкает. Что чувствует он? Не знаю. Не считает ли он, что просто сделал восхождение, как в Альпах? Неужели он думает, что отсюда можно так, запросто, уйти?

– Секунду, я должен сделать снимки.

– Быстрее!

Лихорадочно роюсь в рюкзаке, вытаскиваю фотоаппарат, лежащий на дне французский флаг, вымпелы. Конечно, это бесполезный жест, но это больше чем символ: это свидетельство дружеских мыслей. Я привязываю к древку ледоруба куски ткани, пропитанные потом, засаленные от долгого пребывания в рюкзаке по соседству с продуктами. Затем навожу фокус на Ляшеналя:

– Ну вот, можешь меня снять?

– Давай, давай скорее, – говорит Ляшеналь.

Он делает несколько снимков, затем отдает мне аппарат. Я закладываю кассету с цветной пленкой, и мы повторяем все сначала, чтобы наверняка принести с собой памятные снимки, которые когда-нибудь будут нам так дороги!

– Ты сошел с ума, – говорит Ляшеналь. – Нельзя терять ни минуты, надо немедленно спускаться!

Действительно, одного взгляда вокруг достаточно: погода портится.

Ляшеналь торопит:

– Надо спускаться!

И все же я не могу привыкнуть к мысли, что мы одержали победу. Мне кажется невероятным, что я топчу этот снег.

Сложить здесь тур невозможно: камней нет, все покрыто льдом.

Ляшеналь топает ногами: он чувствует, что они замерзают. Я тоже! Но я не обращаю на это внимания. Самая высокая из побежденных вершин! Она у наших ног!

Мысленно перебираю своих предшественников в этих высоких горах: Меммери, Меллори и Ирвин, Бауэр, Вельценбах, Тилман, Шиптон… Скольких уже нет в живых, сколько нашли в этих горах свою смерть, самую прекрасную для них.

К моей радости примешивается чувство гордости за друзей. Сегодня на Аннапурну взошла не только связка, взошла вся команда. Моя мысль обращается к товарищам, разбросанным по лагерям, прилепившимся на склонах под нами, и я знаю, что лишь благодаря их усилиям и благодаря их жертвам мы сегодня победили. Есть минуты, когда самые сложные действия внезапно получают конкретное выражение и предстают перед вами в ярком свете: таков тот непреодолимый порыв, который привел сюда нашу команду.

Давно забытые картины возникают в сознании…

Долина Шамони, где я провел прекраснейшие дни моей юности, Монблан, производивший на меня такое сильное впечатление! Я помню, когда я был еще ребенком, мне казалось, что у этих "возвращающихся с Монблана" был всегда какой-то необычный вид, в глазах горел странный огонь.

– Быстрее, прямо вниз! – кричит Ляшеналь.

Он уже надел рюкзак и начинает спуск. Вынимаю карманный альтиметр: 8500 метров. Невольно улыбаюсь… Проглатываю немного сгущенки и оставляю здесь тюбик – единственное свидетельство нашего пребывания на вершине. Завязываю рюкзак, надеваю рукавицы, очки, хватаюсь за ледоруб, еще один взгляд вокруг… и в свою очередь устремляюсь вниз по склону. Перед тем как нырнуть в кулуар, бросаю прощальный взгляд на эту вершину, которой суждено стать для нас единственной радостью и утешением.

Ляшеналь уже намного ниже, он достиг подножия кулуара.

Я мчусь по его следам.

Тороплюсь изо всех сил, однако склон очень опасный. Любая ступенька под тяжестью тела может обрушиться. Ляшеналь уже на большой диагонали. Я не думал, что он способен идти с такой скоростью. Пересекаю смешанный Участок скал и снега. Наконец основание стены! Я двигался так быстро, что совсем запыхался. Останавливаюсь, развязываю рюкзак. Зачем? Сам не знаю…

– Аи! Мои рукавицы!

Я не успеваю нагнуться и вижу, как они катятся, скользят прямо вниз по склону… Стою озадаченный, глядя, как они медленно удаляются не останавливаясь. Их движение воспринимается мной как нечто неотвратимое, окончательное, против чего я бессилен! Последствия могут быть очень серьезные. Что делать?

Скорее в лагерь V!

Ребюффа и Террай должны быть там. Моя тревога мгновенно исчезает. Возвращаюсь к навязчивой идее: скорее в лагерь! Ни на секунду не приходит мне мысль о запасных носках в рюкзаке, хотя именно на такой случай я всегда беру их с собой. Я устремляюсь вниз, стараясь догнать Ляшеналя. На вершине мы были в два часа, из лагеря вышли в шесть. Надо примириться с очевидностью: я утратил всякое чувство времени. Мне кажется, что я бегу, на самом деле иду нормально и даже, может быть, медленнее обычного. То и дело я вынужден останавливаться, чтобы восстановить дыхание. Облака покрыли теперь все небо. Все приобрело грязновато-серый цвет. Поднимается леденящий ветер, не предвещающий ничего хорошего. Вперед! Но где же Ляшеналь! А я-то думал, что он еще не полностью вошел в форму, Замечаю его по крайней мере в двухстах метрах ниже себя. Он бежит не останавливаясь.

Облака сгущаются, спускаются ниже, ветер дует сильнее, но холода не чувствуется. Может быть, быстрота спуска усилила кровообращение?

Найду ли я палатки в тумане?

Я поглядываю на ребро с пиком в форме птичьего клюва, возвышающееся над лагерем. Мало-помалу оно исчезает в облаках, но, к счастью, внизу виднеется острое лезвие контрфорса. Если туман станет еще гуще, я пойду прямо к ребру, спущусь вдоль него и неминуемо наткнусь на палатку.

По временам Ляшеналь исчезает, затем туман сгущается настолько, что я окончательно теряю его из виду. Я иду тоже быстро, на пределе дыхания.

Склон становится круче. Снег перемежается участками чистого льда. Хороший признак! Я приближаюсь к лагерю. Как трудно ориентироваться в сплошном тумане! Стараюсь сохранить правильное направление, ориентируясь по главному склону. Рельеф пересеченный, спускаюсь на кошках по стенкам чистого льда.

Какие-то пятна… Еще несколько шагов… Это действительно лагерь, но здесь две палатки!

Значит, Ребюффа и Террай пришли. Какое счастье! Сейчас они узнают, что мы победили, что мы возвращаемся с вершины. Как они будут рады!

Ну вот и все! Подхожу сверху. Обе палатки поставлены входом друг к другу. Площадка удлинена, палатки немного сдвинуты в стороны. Натыкаюсь на растяжку первой палатки. Внутри задвигались, меня услышали. Вот Ребюффа. Затем показывается голова Террая.

– Готово! Мы возвращаемся с Аннапурны!

На лыжах с будущим президентом Валери Жискар д'Эстэном

С Алексеем Болотовым

Российские, московские альпинисты вписали уже (хотя еще пишут) новую страницу в историю одной из самых красивых и сложных для восхождения вершин мира – Музтаг Тауэра. В устной форме их рассказ можно будет послушать завтра на вечере Клуба 7 Вершин в магазине Активный Отдых….

Предисловие к предисловию, в классическом стиле….

В 1975 году пакистанские власти дали пермиты на восхождения в районе ледника Балторо сразу 19 экспедициям. Это было неслыханное дело, ведь раньше даже 3 – 4 команды с трудом находили себе обеспечение транспортом, носильщиками, даже продуктами. Как и следовало ожидать, на этот раз трудности были еще более существенными. Забастовки и необязательность носильщиков, перебои с питанием и общая неразбериха, свойственная караванному типу перемещения - всё это на какое-то время отвлекало альпинистов от главных мыслей. А главным было то, что все участники экспедиций готовились к «священнодействию», к встрече с горами, овеянными легендами. К самой сказочной, к королеве К2, к сиятельным Гашербрумам, к вознесенному в небо пику Машербрума, к невероятным скальным отвесам Транго и к считавшемуся когда-то символом недостижимости – покрытому льдами вертикальному столбу Музтаг Тауэра.

Альпинист-фотограф Гэлен Роуэлл с волнением ждал лагеря Горо, откуда должен был открыться классический вид на Музтаг Тауэр. Большая американская экспедиция на К2, которой руководил Лу Уиттакер, именно в этом месте задержалась на несколько дней. И здесь пережила драматические события. Ставшая уже традиционной забастовка местных носильщиков проходила в острых формах: конфликт на грани срыва, с угрозами и проклятиями, обиды, истерики и несправедливые обвинения сторон. Руководитель перед лицом толпы бунтующих носильщиков сжег пачку денег, символически и довольно наглядно показал им, что они могут остаться ни с чем.

В это время Роуэлл не мог успокоиться и по другой причине. Облака плотной пеленой закрыли Башню Музтага. Он бродил со штативом и аппаратом по морене, размышляя, откуда может быть лучший вид. Ждал чуда, но гора всё не показывалась. И вот однажды, когда Гэлен был на обеде в большой палатке, когда кто-то крикнул, что облака рассеиваются. Бросив еду, Роуэлл побежал к своей палатке, взять заранее приготовленную камеру. Там в спальнике лежал его товарищ Лейф Паттерсон.

«Лейф, хватай камеру ! Музтаг Тауэр появляется!»

«Нет, спасибо. Мне неинтересно фотографировать эту гору».

«Почему же?»

«Потому что это фальшивый вид. Эта гора – это совсем не то, что видно отсюда»

«Но так часто бывает в горах»

«Здесь особый случай. Фотография Селлы ошибочно представила гору миру, я не хочу участвовать в продолжении этой лжи…»

Фото Роуэлла

Не желая терять время на спор, Роуэлл поспешил на морену, побежал, всё время оглядываясь на открывающуюся фантастическую картинку…..Уже возвращаясь к палатке, удовлетворенный сделанными снимками Гэлен подумал: « В чем-то Лейф прав. Я сделал именно те снимки, которые ждут от меня редакторы. Они просто не примут других видов Музтаг Тауэра и я, таким образом, добавлю своё слово в этот миф»….

«Последняя Цитадель… Ни один человек не может и мечтать о том, чтобы подняться на нее - увы»

Так было написано под фотографией Селлы в авторитетнейшей книге по истории альпинизма, вышедшей в 1954 году. Автор этих слов был уже немолод и имел склонность к литературной гиперболизации. Но как сильно написано ! И эти слова нашли отклик в сердцах многих альпинистов. И в 1956 году сразу две экспедиции из разных стран отправились к этой «недостижимой» вершине. В качестве наглядной информации они имели, прежде всего, фотографию, сделанную в далеком1909 году великим итальянским фотографом Витторио Селлой и карту, авторство которой также принадлежало итальянцам.

Однако, текст, написанный еще до войны Гюнтером Оскаром Диренфуртом, был ими, конечно же, прочитан.

«Если смотреть на нее со стороны Балторо, то мысль о возможности восхождения является почти дерзостью. При более близком ознакомлении, в том числи и с профилем, по моему мнению, появляются шансы на успех. Стены, правда, безнадежно сложны, так же как и юго-восточный гребень, в котором возвышается башня, обещает тоже немного, но западный, точнее, западно-северо-западный, гребень, может быть, удастся пройти. На седло у его подножия нужно подниматься со стороны ледника Чагаран».

И это давало надежду. В действительности к тому времени уже десяток экспедиций проследовал тропой Балторо, полюбовался Музтагом. А итальянские ученые подробно изучили орографию район. Тем не менее, идея «неприступности» - именно она была основным вызовом, мотивировавшим альпинистов.

Британская команда

В то время, как Роуэлл спорил с Паттерсоном, по долине Балторо начинали свой путь двое еще не старых, но уже довольно сильно поседевших мужчин. 45-летний Джо Браун был подтянут и строен, ни грамма лишнего веса. Он ведь профессионал скалолазания. Каждый год экспедиции в дальние страны, регулярные выезды в Альпы… Джо - известный горный гид и инструктор, активный альпинист с мировой славой, технический консультант фирм производящих снаряжение. С конца 50-х он живет в горах Уэльса, владеет магазином снаряжения и собственным подсобным хозяйством. Послужной список Брауна уникален – человек прошел около 1000 новых маршрутов. Он – самая что ни есть ярчайшая звезда британского и мирового альпинизма.

Ровесник Брауна Ян Макнотт-Дэвис сомневается в своей способности быть особо полезным в лазании по стене Транго, цели их нынешней экспедиции. Городская жизнь, карьера в науке о компьютерах и работа в качестве ее популяризатора на телевидении, всё это сказалось на спортивной форме. Хотя склонность к лишнему весу сам Ян считает природной. Он искренне надеется, что экспедиция поможет ему набрать физическую форму и похудеть.

19 лет назад они были одной связкой, одной из сильнейших в мире, и Ян старался ни в чем не уступать самому Брауну. Тогда в 1956 году это был их первый визит в Каракорум. Всё было тогда для них ново и необычно, но больше всего волновало именно свидание с горой. Целью их экспедиции был «недостижимый» Музтаг Тауэр.

Как хочется еще раз на него взглянуть. По-новому.

Кроме желания полюбоваться «их» горой, воспоминания касались двух тем. Прежде всего, они вспоминали своих партнеров по команде: замечательного друга Тома Пэти, который покинул этот мир в 1970 году и руководителя экспедиции Джона Хартога, о жизни которого в настоящее время они почти ничего не слышали. А ведь тогда собрал их именно этот человек. Он всегда был на дистанции, было бы удивительно, если было бы иначе. Отец Хартога носил рыцарский титул и был едва ли не главным человеком в образовательной системе Индии. Сам Джон был лет на 10 старше остальных участников, что для последних казалось, было много. К тому же он закончил Оксфорд и был к 35 годам признанным авторитетом в науке, толи физической химии, толи химической физике. Приятель Джона Ханта еще с 40-х годов, Хартог смог с его помощью выбить на экспедицию какие-то средства из фондов Эверестовского комитета. Но главные средства для покорения «последнего оплота природы», «самой недостижимой в мире горы», которым представлялся Музтаг Тауэр, он достал из собственного кармана. И для всех было загадкой, положил ли эти деньги в карман кто-то из спонсоров, либо это были семейные сбережения. Хартог был богат и принципиально холост, ему было можно и потратиться…

… А вот Джо Браун до сих пор помнит свои дырявые карманы, над которыми потешались все его скалолазные приятели. Седьмой ребенок в семье, потерявший отца когда ему было 8 месяцев, он вообще не имел возможности серьезно учиться в школе. Да и желания не было, только бы куда-нибудь сбежать, где-нибудь побродить. Иногда он читал книжки про путешественников и мечтал удрать куда-нибудь в Индию. Но сначала добрался до ближайших к родному Манчестеру скал. Еще совсем мальчишкой он ощутил здесь, что такое слава. Когда все, включая взрослых мужчин, известных альпинистов собираются посмотреть, как ты лазишь. И смотрят с завистью.

Джо Браун

Даже фантастический успех на Канченджанге весной 1955 года, когда он первым достиг вершины третьей по высоте вершины мира, не принес Джо материального удовлетворения. Разве что появились новые брюки. Он по-прежнему жил и питался кое-как, отдавая всего себя спорту. Однажды осенью того же 55-го Джо с Доном Уиллансом прошли очередной новый маршрут и в отличном настроении возвращались домой на мотоцикле Дона. На входе в дом Браун неожиданно увидел Макнотт-Дэвиса. Оказалось, что он уже несколько часов здесь его ждет, чтобы сделать предложение. Точнее, передать предложение от Джона Хартога, принять участие в экспедиции на Музтаг Тауэр.

19 лет спустя, цель их экспедиции не менее амбициозна – абсолютно первое прохождение Западной стены Башни Транго, также казавшееся невозможным. Правда, основными игроками в команде были молодые Мартин Бойзен и Мо Антуан. Удивительно, как они напоминали их в молодости. Очкастый блондин, долговязый фанатик скалолазания, общительный и веселый Бойзен был похож на Яна 20-летней давности. А напоминающий циркового гимнаста, простоватый, но надежнейший боец Мо Антуан олицетворял Брауна. Вот только людей, похожих на Хартога и Пэти они вообще никогда в жизни не встречали.

Тогда в 1956 году, по ходу экспедиции они могли быть чем-то недовольны в организации, охотно подшучивали между собой над руководителем. Но драматическая развязка их восхождения навсегда прекратила подобные разговоры. Да и с годами пришло понимание того, как здорово справился Хартог с организацией. Они оказались обеспеченными всем необходимым на пару месяцев (!) вперед, они вовремя приехали, у них были лучшие носильщики, их руководитель был разумный человек, никогда не позволивший себя какого-нибудь диктата. И еще он предусмотрел каждому участнику суточные, что для Брауна было очень важным источником пропитания на длительный период после возвращения.

Том Пэти был для многих любимым партнером в горах. Его надежность, мастерство и сообразительность не имели равных. Он был одинаково хорош и на скалах и на льду. При этом Том всегда блистал остроумием, которое можно было бы определить как типично английский юмор, хотя сам он был скорее шотландским патриотом. К тому же Пэти был дипломированным медиком, что, однако, в Пакистане предпочитали не афишировать, так как хорошо знали, как любят лечиться местные жители.

Том закончил медицинский факультет университета в Абердине и вскоре после учебы устроился врачом в элитную воинскую часть, к «коммандос». Позже завел собственную практику. При этом он умудрялся уйму времени проводить на скалах, ездил в Альпы, был лидером зимнего альпинизмы в Шотландии. С увлечением юноши Пэти изучал и осваивал прибрежные скалы своей родной страны. Десятки километров спусков по веревке, с которых начинался день. Кто бы мог подумать, что всё кончится так. Однажды в мае 1970 года 38-летний Том заправил веревку во вроде бы обычное спусковое устройство, поехал и вдруг это устройство ломается и следует падение без шансов остаться в живых. Это был страшный удар для большого количества людей, которые считали себя друзьями Пэти.

И еще друзья вспоминали французов, которые неожиданно выбрали для восхождения ту же цель, что и они. Две одновременные экспедиции на одну гору, которую считали неприступной. Насколько конкуренция способствовала успешному достижению вершины? Порой казалось, что это не было важно. Порой думалось, что могли бы и отступить. Изначально Хартог говорил, что их экспедиция может быть просто разведкой. Это если не найдется легкого пути. Его то и не было, в самом деле.

В 1956 году англичане первыми прибыли на место действия. Это было рискованно, но риск оказался оправданным. 28 мая они уже разбили базовый лагерь неподалеку от слияния ледников Мустаг и Чагаран, в 2-х километрах от тропы, идущей вдоль ледника Балторо. Высота лагеря – 4285 метров. Нижний ледопад был еще в снегу и его быстро прошли, организовав за ним Лагерь 1. После периода непогоды, 14 июня, лагерь 2 поставили в верхнем цирке ледника на высоте 5340 метров. Через 2 дня альпинисты поднялись на Западное Седло (West Col) в начале Северо-западного гребня. Там, на высоте 6120 метров, поставили три палатки, чтобы начать поднимать туда грузы для дальнейшей работы. Участок подъема к третьему лагерю был достаточно сложный, камнеопасный, там были провешены 300 метров перил. Но носильщики их экспедиции из народности хунза отказались идти на Седло. А тут еще и дней на десять установилась длительная непогода….

Французы

Французская команда прибыла примерно через 2 недели после британской. По ходу дела их переезда из Карачи в Равалпинди и далее в горы, они получали какую-то информацию о других экспедициях, следующих на ледник Балторо. Однако точных их целей никто не знал. Они то и сами не были уверены, что полезут на Музтаг. А вдруг он в правду неприступный ! На всякий случай, рассматривались другие варианты. Но всё же, мечта была именно о нем, недостижимом.

Тревога зародилась уже в начале пешего поход. Постепенно становилось ясно, что сильная британская команда остановилась на леднике Чагран, и что ее целью будет Музтаг Тауэр. Какое-то время французы сомневались, не пойти ли им к другой горе. Их сомнения разрешить помогли местные носильщики. После непогоды, они просто побросали грузы и отказались идти выше. Маньон позже написал, что им трудно было обижаться на носильщиков, маленьких и худых людей, едва одетых и часто вообще разутых. С трудом удалось удержать 20 самых сильных, чтобы дотащить оборудование и запас продуктов до базового лагеря в 2 километра выше Балторо, на морене ледника Янгхазбенда.

Знаменитый английский шпион (разведчик) был первым цивилизованным человеком, побывавшим в этих местах. В период «большой игры» Англии и России, Янгхазбенд тщательно изучал горные районы вблизи линии противостояния двух самых больших империй мира. И решил даже посмотреть самые труднодоступные уголки Каракорума. Его группа прошла через перевал Музтаг, с севера на юг, в 1886 году. Позже ледником Балторо прошло несколько экспедиций, прежде чем гору Музтаг Тауэр прославил на весь мир Витторио Селла, фотограф экспедиции итальянского герцога Абруццкого (Луиджи Амедео ди Савойя).

Руководителю французской экспедиции 1956 года Гвидо Маньону было уже 39 лет - расцвет сил или уже канун следующего жизненного цикла? Он был сыном итальянского эмигранта (точнее его бы называть Маньоне), осевшего в начале двадцатых в Париже. Согласно биографической легенде, у Гвидо было трудное детство, которое в драках закалило его физически и морально. Но скорее всего, Маньоне от природы был физически одаренный, а родители воспитали из него высококультурного человека. Так или иначе, но он закончил Эколь Бо Арт и по основной специальности был скульптором.

И его врожденный спортивный талант также невозможно отрицать. Согласно той же биографической легенде, Маньон уже подростком случайно попал в бассейн, где занимались дети русских иммигрантов. И уже через год занятий стал выигрывать все подряд соревнования. Вскоре он стал чемпионом страны по плаванию, одним из сильнейших пловцов Франции. Роста ему не хватало, чтобы выйти на ведущие мировые позиции. Да и война началась, когда ему исполнилось 22 года.

О жизни в военное время Гвидо говорил неохотно. В движении Сопротивления он участия никакого не принимал. И даже умудрился испортить здоровье. Именно лечиться Маньоне поехал в Шамони сразу после окончания войны. Взошел на Монблан и понял, что нашел новое и главное увлечение своей жизни, еще более важное, чем скульптура. Альпинизмом Гвидо занялся с фанатизмом, и, конечно же, быстро перезнакомился со всеми лидерами парижского альпинизма. Местом их сбора было легендарное Бло (то есть Фонтенбло), лесопарк с разбросанными по нему песчаниковыми блоками.

Слева - направо: Келлер - Флоранс - Маньон - Контамин - Параго

Там Маньон познакомился с местной звездой Робером Параго. Между ними была разница в 10 лет, но они подружились. Хотя в больших горах, в Альпах ходили в разных компаниях. Робер был сыном бедного крестьянина. В Париж он уехал без ясной цели в 14 лет, в 1941 году. Работал в автомастерских, познавал разные ремесла и много читал. Среди книг одна особенно глубоко его задела и определила линию всей его жизни. Фризон-Рош «Первый в связке» - бестселлер своего времени. Посмотреть на альпинистов он с друзьями из рабочей окраины поехал на скалы Фонтенбло. Так вот распорядилась судьба.

Цепкий и ловкий юноша, он быстро стал одним из лучших скалолазов. Робер легко справился с маршрутами знаменитого Пьера Аллена и вскоре начал диктовать в Бло свою моду. Так начиналась его эпическая альпинистская карьера. Интересно, что, будучи крупнейшим авторитетом в альпинизме, Параго всю жизнь умудрился работать «на одну зарплату», сначала на рабочих специальностях, затем устроившись клерком в систему социальной защиты. В горы он ездил на выходные и в отпуск. Хотя, руководство часто шло ему навстречу. Ведь Параго был президентом Федерации альпинизма, президентом клуба От Монтань, всемирно известным человеком и просто близким другом государственного секретаря Пьера Мазо (позже председателя Конституционного Собрания).

Третьим участником экспедиции был Поль Келлер. Тоже поразительная личность. Во-первых, по профессии он был протестантским пастором, да не просто пастором, а профессором богословских наук. Во-вторых, Поль, городской житель, стал профессиональным альпинистским гидом. И не просто гидом, он был президентом ассоциации гидов Франции. Ну и кроме этого, это был гигант ростом метр девяносто, широкоплечий, с большими и сильными руками. Это способствовало большому уважению со стороны преимущественно щуплых и маленьких носильщиков. Отчасти поэтому Поль и был ответственным за караван. Хотя надо сказать, что со временем даже неграмотные хунза понимали, за грозным видом и твердым словом скрывается культурный, образованный и деликатный человек.

Кто бы мог еще быть добавленным в эту компанию? Ну, конечно же, настоящий, потомственный горный гид, выросший в горах. Таким представляется опытный, разносторонний альпинист, преподаватель школы гидов 36-летний Андрэ Контамин. Для него это был первый выезд в высокие горы, но технически и физически Андрэ был подготовлен на высочайшем уровне. Долгие годы его имя было олицетворением правильной техники передвижения как на скалах, так и на льду.

Ну и в завершение, команду дополнил врач, альпинист более низкого класса Франсуа Флоранс. Его зачислили официальным доктором, в отличие от Пэти, и сразу же, в каждом населенном пункте, на каждой остановке, к нему выстраивалась очередь жаждущих получить таблетки и доброе слово врача.

На стоянке Урдокас Маньон написал записку руководителю английской команды. Пожелал удачи и проинформировал, что французская команда будет искать путь на Музтаг Тауэр с другой стороны. При этом, они пойдут на попытку штурма не раньше, чем это сделают англичане.

Непогода длилась более двух недель. В самом ее конце Маньон получил вежливый и благожелательный ответ от Хартога. И даже сбегал в английский базовый лагерь (полтора дня в одну сторону) попить вместе чаю. Визит прошел в дружеской обстановке, хотя и сдержанно.

Штурм 1

За время непогоды британской руководитель и сирдар нашли желающих заработать среди представителей народа балти. И они справились с задачей подъема снаряжения и питания в лагерь 3. Но это было только к концу месяца. Всё было готово к попытке штурма.

Три дня понадобилось альпинистам, чтобы пройти и обработать участок гребня от западного седла до лагеря 4. Обледенелые скалы, крутые ледовые желоба, и просто участок вертикальной стены. На этом участке также повесили 300 метров перил и разбили штурмовой лагерь 4 на высоте 6440 метров.

6 июля на штурм вершины из лагеря 4 вышли Джо Браун и Ян Макнотт-Дэвис. Сначала шли по северной стороне, пытаясь побольше пройти по льду. Затем перешли на Юго-западный склон и через три веревки оказались на остром гребне. До вершины было уже недалеко, но день заканчивался. Только в шесть вечера альпинисты поднялись на Западную вершину Музтаг Тауэра.

Вид с Западной вершины на Восточную

До Восточной вершины было еще порядка 400 метров. Какая из вершин была выше - непонятно. Но варианта идти дальше не было. Сразу же начали спуск. И всё равно, до лагеря альпинистам засветло дойти не удалось. Однако ночь на скалах Джо и Ян как-то пережили без обморожений. На следующее утро их встретили поднимавшиеся Джон и Том. «Всё окей» - сказали им о своем состоянии восходители, дойдем, мол, сами, думайте о себе.

Хартог и Пэти по следам товарищей шли довольно быстро, в два часа дня они поднялись на Западную вершину. Дальше был легкий спуск на седловину и непростой карнизный гребень. К тому же в середине оказалась скальная стеночка, метра четыре. Хорошо, что с собой было несколько крюков, иначе, даже Том пролезть не смог бы. На спуске до лагеря 4 Джон и Том дойти не смогли. Во время ночевки зверски замерзли, в результате у Хартога пальцы на ногах оказались серьезно обмороженными.

Собственно, оставшаяся часть их экспедиции превратилась в спасательную акцию. Нужно было скорее вниз, но Джон идти быстро не мог. Нести его по крутому маршруту было также невозможно. Почти 10 дней британцы ползли вниз, пока не добрались до Урдакаса.

Штурм 2

Французский маршрут

До «большой непогоды» французы успели сделать немногое. Маньон и Контамин сходили на Северное седло и осмотрели весь северный склон, то есть стену. Ничего обнадеживающего на ней не просматривалось. В это время Параго и Келлер нашли путь через грандиозный ледопад, заграждавший верхний цирк западной ветви ледника (ледник Дре). Общими силами этот путь был затем обработан. Большую часть пути пришлось идти по скалам левого борта. Повесили перила.

Дальнейший путь на седловину между Главной вершиной и Черным Зубом хорошо просматривался. Однако, что дальше было неясно. Тут и пришел период большой непогоды…

28 июня работа возобновилась. Команда поднялась на плато за ледопадом и установила там лагерь1. Все силы носильщиков были мобилизованы на подъем туда грузов. 2 июля установили лагерь 2. На пути к нему повесили более 400 метров перил. Смогут ли носильщики подняться ?

5 июля команда продолжила восхождение и разбила лагерь 3 на высоте 6000 метров, затем выше, на небольшом плато установили удобный лагерь 4 (6300 метров).

Перед восходителями открылся весь дальнейший путь: сначала стена метров в 300, затем крутой карнизный гребень. Вершина казалась так близко, но до нее еще километр по высоте.

Попытки обойти стенку по снегу и льду закончились неудачно. К счастью скальная часть стены, сложенная гранитами оказалась прочной и с удобными для крючьев трещинами. 7 июля Робер Параго, работая на стене, увидел на фоне неба две черные точки. Они были на вершине. Это англичане. Смешанные чувства у команды, французы всё же надеялись быть первыми. Они пытались докричаться до англичан, что было, конечно, не реально.

8 июля команда вышла в 5 утра и по перилам поднялась на верх стенки. За ней трудности не исчезли. Каждая веревка, каждый десяток метров ставил перед альпинистами новые и неожиданные задачи. К 11 часам вышли собственно на ребро, ведущее к вершине. Высота 6600 метров. За следующие полтора часа удалось пройти еще 90 метров. Погода начала портиться, поднялся ветер, началась метель. По перилам все быстро спустились к палаткам. Последующие два дня погода не налаживалась.

Ночь на 11-е июля была ясной и уже в 3.15 утра четверка французов покинула лагерь. Быстро поднялись к концу перил. Команда шла всё дальше по гребню, но легче не становилось. Бились крючья, вешались веревки, пока их запас не закончился. Лед, снег, скалы – всё чередовалось, но требовало предельного напряжения и тщательной страховки. К 16 часам становится ясно, что в этот день достичь вершины невозможно. Начинаются поиски места для ночевки. Холодная ночевка прошла на высоте 7000 метров. Очень холодная ! К счастью было почти безветренно. На небольшой обледенелой полке все промерзли буквально до основания. Утром часов в 6 начали тормошить друг друга, приводя в чувства.

Наконец, Параго, обвешанный снаряжением уходит вперед.

Вершина близко, но силы на исходе. А тут еще начинает сечь крупа. От высоты и усталости голова отказывается соображать. Все работают как автоматы, лидеры сменяются, падают в снег абсолютно без сил. И затем смотрят вверх, когда же, наконец? Но вот грань сужается и Гвидо Маньон выбивает последние ступени. Вершина ! 13 часов местного времени, 12 июля 1956 года.

Радоваться долго не хочется. Все знают, что второй холодной ночевки они могут и не пережить. Главное - достичь засветло начала перил и это удается сделать. Далее уже по веревкам можно было идти и в темноте. В 10 вечера счастливые и полностью вымотанные победители Музтага спускаются в лагерь 4. Там их ждал доктор Флоранс, который постепенно приводит их в чувства.

Великое восхождение. На тот момент в Каракоруме и Гималаях ничего подобного по сложности не делалось. Следующим этапом для французов стала эпопея Жанну (3 экспедиции и победа 1962 года), где Маньон, Параго и Келлер также были в числе главных героев.

Альпинисты всех стран….

19 июля французы спустились в Урдокас, где неожиданно встретили британскую команду. Те решили подождать их для того, чтобы к лечению Джона Хартога присоединился еще один доктор В этом была объективная необходимость, так как медикаменты и перевязочные материалы у британцев заканчивались. С тех пор, от Урдокаса до Скарду, две экспедиции следовали практически вместе. И всем особенно запомнился праздничный ужин, которые они себе позволили на второй день после их встречи. В глубине Азии на одной неласковой и неприветливой горе сошлись две небольшие группы европейцев. Тогда за столом, попивая под тосты разные напитки, они ощутили себя одним коллективом, одной общностью цивилизованных людей, которые должны дорожить друг другом и жить в согласии.

Французский альпинизм после успеха на Аннапурне продолжал идти от вершины к вершине. Мощное лобби помогало обеспечивать государственную поддержку. В следующем 1957 году Маньон стал во главе новой общенациональной структуры, которая чуть позже получила наименование UCPA. Эта организация привела в горы сотни тысяч молодых французов, стала школой горного спорта, могучим орудием воспитания клиентов для горнолыжных курортов и для индустрии горного снаряжения. Это было глобальное дело, которое заняло почти всё время у энергичного и ответственного человека, каким был Гвидо. Лишь в 80-егоды, передав управление молодым, Маньон вернулся к своей дипломной специальности – скульптуре. И надо сказать, что не без успеха. Правда, его авангардистский стиль, вводил многих в заблуждение, трудно было поверить, что автору уже за 70. В 2012 году Гвидо Маньон скончался в возрасте 95 лет.

Параго оставался верен своей работе в бюро, продолжая оставаться на передовой спортивного альпинизма. В 1966 году с подачи Мазо, он стал руководителем первого в истории телевизионного восхождения. Команда сильнейших французских альпинистов поднималась по сложному маршруту на Эгюий дю Миди в сопровождении телеоператоров и под взглядами камер с разных точек. Был в команде погрузневший Гвидо Маньон, ему шел уже 50-й год. Лишь один альпинист из другой страны пробился в телевизионный «дрим-тим». И это был Джо Браун. Альпинист, уважаемый всеми, с безупречной репутацией. К тому времени уже муж, отец, собственник, одетый в новейшую одежду от фирм производителей, с крепкими карманами. В 2010 году он справил 80-летие. Годы берут своё, но Джо еще лазит !

Ян Макнотт-Дэвис, после телевидения и науки, десяток лет был президентом УИАА, стараясь своим обаянием решить нерешаемые задачи оживления работы этой организации. Что-то удалось, что-то нет, с объективными обстоятельствами никто не смог бы справиться. Макнотт-Дэвис по своей доброте хотел всех подружить, всё уладить мирно. Такие усилия не бывают бесполезными, даже если их результаты не очевидны.

Для Джона Хартога восхождение на Музтаг Тауэр стало практически последним. Ему пришлось ампутировать несколько пальцев на ногах. С 1957 года он работал в секретных центрах ядерных исследований и практически не показывался на публике. Едва выйдя на пенсию, Хартог скончался в 1986 году от сердечного приступа в возрасте 64 лет. За год до этого альпинистскую общественность потрясло сообщение из Шамони о смерти в возрасте 65 лет Андрэ Контамина. Для своего возраста он казалось был в хорошей форме, работал в ENSA и гидом, но сердце внезапно отказало.

Робер Параго в последние годы получил огромное количество почестей. Вот что значит для альпиниста остаться в живых и дожить до старости. Венцом стало вручение ему в этом году «Золотого ледоруба», приза определяемого как "За достижения всей жизни". Он стал четвертым в списке после Бонатти, Месснера и Скотта. Во время чествования в Гренобле рядом с Параго сидел грузный мужчина, с которым его связывает многолетняя дружба. Это Поль Келлер.

В самом центре Европы, в центре Альп

 16-дневный переход почти 25 тысяч россиян не имеет аналогов в мировой практике. Войска Суворова прошли 7 высокогорных перевалов (четыре основных и три во время обходных маневров). Это почти 300 км пути, изредка по плохого качества дорогам, чаще - по узким горным тропам, иногда по снегу и даже скалам. Сейчас этот маршрут можно пройти летом без большого напряжения.  Однако следует помнить в каких тяжелых условиях проходил  марш русской армии.  Самой главной трудностью был постоянный голод, к нему добавлялось изношенное снаряжение, постоянная непогода.

 Движение большой массы людей  вынуждало разделять их на колонны, одним из них доставались хорошие тропы, другим приходилось карабкаться по склонам.  Мало кто из командиров имел полное представление о правильном пути. А зачастую просто отдельные подразделения сбивались на самостоятельный  маршрут. При этом нужно было проводить лошадей и мулов, тащить обоз, пушки. Самые сложные из перевалов - Паникс (2403 м) и Крюцли (2400 м), которые воины преодолевали в условиях холодной и снежной осени (климат тогда был намного суровее), вполне можно считать категорийными для пешеходных походов.

Следует сказать, что в ходе боевых действий, неоднократно применялась тактика обходных маневров. 

Наука помнить

 Путешествуя по Швейцарии, мы удивляемся и восторгаемся тому, как швейцарцы чтят память нашего полководца и его «чудо-богатырей». «Наука помнить» - так назвал свою статью об этом один российский журналист.  Он восхищался швейцарцами. Однако мы должны не забывать, что этой памятью они и мы обязаны нашим соотечественникам. Чуть больше ста лет назад в Швейцарии практически забыли о русском полководце, подвигах и страданиях его армии.  И тут,  к столетию исторического похода, на волне подогреваемого царским режимом  патриотизма, на сцене появились наши герои. Да, именно героическую активность проявили некоторые наши соотечественники.  Прежде всего это князь Сергей Михайлович Голицын и ученый, академик Василий Павлович Энгельгардт. Именно Голицыну мы обязаны тем, что был установлен «Памятник – Крест» у Чертова моста. Несколько лет князь с огромной пробивной силой боролся за этот проект. Вначале швейцарцы были категорически против установки памятника, прямо указывая на действовавший тогда законодательный запрет.  Но, задействовав все дипломатические каналы, и вложив немалые личные средства, князь добился победы. Был выделен участок под строительство памятника. Чтобы  не нарушать законодательство, этот участок был оформлен как российская собственность. Получилось, что русские ставят памятник не в Швейцарии, а якобы на своей территории.

Голицын, Энгельгардт и первое фото памятника, еще до открытия

В то время, когда Голицын бился с бюрократами,  другой россиянин, незаурядный ученый-энциклопедист Василий Энгельгардт обходил весь маршрут движения русской армии. По ходу дела он  выяснял, в каких домах  останавливался русский фельдмаршал. Именно Энгельгардт дал указание  повесить на этих домах памятные доски.  И, естественно, все работы оплатил.  А на всех перевалах, которые проходила русская армия,  по его указанию были установлены массивные литые таблицы, с описанием происходивших здесь в 1799 году событий.

С тех пор отношение швейцарцев к Суворову и событиям, связанным с его Альпийским походом, изменилось, или точнее, стало изменяться.  Русский полководец стал для  многих из них частью повседневной жизни, реальностью.  Кое-кто из них стал фанатиком Суворова, кто-то попытался сделать на нем бизнес, кто-то избрал темой для научной работы.  Во многих случаях Суворов  стал использоваться как своеобразный бренд для товаров, для названия хижин, для оформления интерьеров.  Ну и туристическая отрасль использовала  имя полководца…

Картина Василия Сурикова

ИТАК, с самого начала 

В марте 1799 года 69-летний фельдмаршал граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский решением российского и австрийского императоров (по инициативе англичан, кстати) был назначен главнокомандующим объединенной армией союзников в Италии. Под его руководством с апреля по конец августа там была проведена блестящая кампания, которая закончилась полным разгромом войск французской Директории. Однако главное испытание ждало русского полководца впереди. Его лебединой песней, “лучшим лавровым венком”, явился Альпийский поход, в который он был направлен решением правителей коалиции против своей воли. 

                                                         Первое впечатление

В детстве я читал книгу писателя К.Осипова «Суворов» и с удивлением рассматривал картинку Чертова моста. Что за удивительные богатыри были эти люди прошедшие там, где пройти невозможно ? В начале 90-х, открывая казавшиеся еще недавно недоступными Альпы, я вспомнил о Суворове. Проезжая по делам через Центральную Швейцарию, мы даже попытались найти Чертов мост, но проскочили через него, не  заметив. Тем не менее, суровая красота долины Гёшенен, по которой с боем проходила суворовская армия, запала в душу. И я решил поближе познакомиться с историей этого необычайного и славного похода. И пошел в ленинскую библиотеку. Там обнаружил свежайшую, только что вышедшую (изд. «Мысль» 1995 г ) книгу под названием «Чёртов мост». Ее автор журналист-международник Георгий Петрович Драгунов много лет проработал в Швейцарии и совершил несколько выездов в районы, где проходила суворовская армия. Книга получилась интересной, практически полной по информации. Сразу пришла мысль о том, что скоро предстоит 200-летний юбилей, и что нужно его отметить.

Современный вид на Чертов мост сверху

Юбилей

Во время подготовки к 200-летию Альпийского похода мною были подготовлены десятки различных вариантов прохождения маршрутов. Пешком и на лыжах, на велосипеде и на джипах, для детских групп, для инвалидов, на скорость, в исторических костюмах, для VIP персон и т.д.. Но это всё в теории, на практике же, удалось осуществить немного. В 1997 году, зимой, я впервые попал на Чертов мост, находясь в «фам-трипе» по Швейцарии. Весной, уже в составе группы мы на лыжах прошли перевал Паникс. А летом, в составе большой экспедиции прошли пешком все перевалы этого маршрута. В 1998-м было организовано еще 3 поездки, в том числе полное прохождение маршрута детской группой из города Видное.

К сожалению, 1999 год оказался неподходящим для праздников. Всё началось, впрочем, в предыдущий, 1998-й, когда дефолт срезал казавшееся неизбежным финансирование. Но 1999-й добил идею широкого празднования окончательно. Борьба за власть в нашей стране привела к сильнейшему давлению Кремля на московского мэра, который должен был быть главным действующим лицом праздника. А к концу лета, накануне юбилея Россия вообще оказалась втянутой в самую настоящую войну, сначала в Дагестане, потом в Чечне.

 Празднование, конечно, состоялось. Но только благодаря швейцарской стороне. И уровень его был не так высок, как ожидалось. Несмотря на срыв большинства планов, в юбилейные дни свыше 40 человек с нашей помощью побывали на Суворовских местах. С тех пор каждый второй год я оказывался в местах, которые стали близкими. И я их знаю, как никакие другие в мире.

Маршрут. В поисках прямого и идеального варианта

Суворов родился, скорее всего, в Москве, хотя есть и другие мнения ученых. Также расходятся мнения по году его рождения (1729 или 1730). 

Отец, Василий Иванович, был хорошо образованным человеком и достаточно важным сановником. Его крестным отцом был сам Петр Великий. Во времена Елизаветы Василий Суворов был сенатором, во время войны с Пруссией - губернатором Кенигсберга. В Москве есть церковь, в которой Суворова крестили. Она в значительной мере перестроена, но есть все основания говорить, что это в основном те самые камни, которые видели крещение будущего полководца.

Так что Москва – исторически наиболее правильный исходный пункт начала путешествия.

Из Москвы нужно переехать на север, самый полный вариант маршрута Суворова должен проходить через селение Кончанское, Боровского района Новгородской области. Главная достопримечательность этого небольшого, хорошо выглядящего села – дом-музей великого полководца. Здесь он проводил практически в уединении, в ссылке дни, полные разных переживаний и воспоминаний. Судя по всему, Суворову удавалось сохранить боевой дух, он несколько раз пытался добыть прощение у Павла Первого, работал над стратегией и тактикой предстоящей войны с Францией. Собственно опала и была непрочной, Павел достаточно быстро сменил гнев на уважительное отношение, а затем и совсем простил. Однако только война стала причиной окончательного возвращения опального фельдмаршала на службу. Даже не столько сама война, сколько настоятельные просьбы из Лондона и Вены.

  В Кончанском кроме дома-музея есть также панорама битвы на Чёртовом мосту, расположенная в бывшей церкви. Есть также реставрированная «светелка», беседка, где любил проводить время великий полководец.

Санкт-Петербург

Этот славный город стал местом триумфального возвращения Суворову его статуса главного российского полководца. «Воюй как умеешь», сказал ему монарх. Проблема выбора полководцев стояла очень остро перед коалицией. Австрийские фельдмаршалы умудрялись проигрывать всё что можно, даже имея огромный материальный перевес. Англичане, на деньгах которых строилась предстоящая кампания, не доверяли никому из союзников, сами предпочитали вмешиваться только на море. Вступление России в войну они ждали с особой надеждой, и им требовался военачальник высшего уровня.

В Питере находится самый главный суворовский музей. Он расположен в специально построенном в начале ХХ века здании. Его посещение – безусловно, обязательная часть «идеального путешествия». Также как визит к первому памятнику Суворову и к его могиле в Александро-Невской Лавре.

Путь к театру военных действий

Путь Суворова из Ст.Петербурга в Италию лежал через прибалтийские страны : Тарту – Рига – Елгава (тогда носила название Митава и там жил французский король в изгнании) – Вильнюс. Ехал он в сопровождении небольшой свиты, посещая по ходу воинские соединения. Встречи были триумфальными, армия приветствовала своего главного героя и живую легенду. Посещение короля в изгнании носило ритуальный характер. Суворов искренне верил в монархический принцип власти, но мало симпатизировал французским Бурбонам, известным своим безнравственным, развратным поведением.

                                                  Кобрин

Если не путешествовать по Прибалтике, то путешествие в Европу можно начать в симпатичном белорусском городке Кобрин. Здесь в бывшем доме полководца находится один из самых больших музеев Суворова. В достаточно скромном одноэтажном доме фельдмаршал жил не так много времени, но память о нем хранится как святыня. Имение в Кобрине было пожаловано Суворову Екатериной Великой сразу после его победоносного штурма Варшавы (1794г). Однако в те годы полководец продолжал служить и готовил армию в знаменитом лагере в Тульчине (там тоже есть музей, но это на Украине). Именно там Александр Васильевич встретил известие о смерти императрицы, оттуда вел переписку (сначала очень дружественную) с ее сыном Павлом Первым. Однако вскоре их отношения изменились, императору постоянно доносили на полководца, информировали о его своевольном отношении к реформам в армии, которые задумал Павел. После отставки Суворов успел какое-то время пожить в Кобрине, потом император направил его в Кончанское.

 Дом-Музей Суворова  в Кобрине. Очаровательный, надо сказать, городок

  Одна из достопримечательностей этого симпатичного городка – гостиница «Суворов», построенная при участии швейцарцев.

                     Путь по Польше и Чехии до Вены

В  1799 году, направляясь в ранге будущего командующего в Вену,  Суворов пару дней пробыл у себя в Кобрине. Затем остановился в Кракове, городе навсегда связанном с его именем. В свое время он осаждал этот город и брал сильно укрепленную крепость Вавель.

Нам же по пути лучше не объезжать польскую столицу Варшаву. Ее взятие в 1794 году принесло Суворову не только европейскую известность и почести от Екатерины, но и суровые порицания от европейцев. Русский главнокомандующий был обвинен в жестокости и даже кровожадности. Впрочем, сразу после взятия Варшавы, Суворов достаточно много времени провел там, в качестве наместника, и вполне нашел общий язык с польской знатью.

Дальнейший путь из Кракова до Вены его не всегда совпадал с главной дорогой, так как после проливных дождей и весеннего таяния снегов, часть мостов была снесена. Известны названия гостиниц, где он останавливался. А в красивом замке на высоком холме у австрийской границы он обедал перед въездом в Вену.

                                        Вена

 Безусловный интерес представляет посещение великолепной столицы Австрии. В Вене, до начала кампании, Суворов провел порядка двух недель. Он живет в доме российского посла графа Разумовского. Старается никуда не выезжать и работать в одиночестве над планом кампании. Суворов  всячески пытается уйти от диктата одиозного премьер-министра Тугута и выйти сразу на императора Франца. Однако их личная встреча с императором также прошла достаточно непродуктивно, Суворов получил детальную диспозицию, к которой отнесся с оскорбительным пренебрежением.

«Там где вы думаете закончить кампанию, я намерен ее только начать».

 Весь исторический центр Вены как будто хранит память минувших веков. И на видном месте - памятник эрцгерцогу Карлу, союзнику и одновременно оппоненту русского полководца. В конце своего пребывания в Вене Суворов еще раз встречается с Францем. Они вместе принимают импровизированный парад российских войск, которые проходили через Вену. Это произошло на плацу у великолепного дворца Шёнбрунн, который сейчас является одним из самых замечательных мест австрийской столицы.

 Суворов и император Франц принимают парад в Шёнбрунне

 Примерно в этом же месте, 200 лет спустя

                                        Италия

 В Вене Суворов провел две недели и отправился далее к театру военных действий. Его карета проследовала через Грац и Клагенфурт, командование войсками полководец принимал в городе Верона. Этот город знаменит выдуманной драматургом, но бессмертной любовной историей Ромео и Джульетты. Самым посещаемым местом является дворик, где, якобы, происходила знаменитое свидание на балконе. Всё это, конечно, игра для туристов, которые делают вид, что в нее очень охотно верят. Наиболее же реальным памятником Вероны является грандиозный древнеримский амфитеатр.

 В Италии имеется немало интересных для посещения мест, связанных с военной кампанией 1799 года. Общая схема движения русской армии была следующей: Верона - р.Адда (сражение) - Лекко (взятый Багратионом) - Милан - Турин - сражение у р.Треббия - сражение у Нови - взятие крепостей Мантуя и Тортона - лагерь у Асти - переход (Новара - Варезе - Понте Треза) в Швейцарию. Сами военные действия длились четыре месяца и событий было достаточно много. Но в Италии, к сожалению, следов пребывания Суворова  не так много. Уж слишком богата история этой чудесной страны на события.

 В Милане есть табличка на доме, где Суворов останавливался. И трудно не посетить находящийся в самом центре главный католический собор. На его ступенях великий полководец при огромном скоплении народа склонился к руке местного епископа. Столица Ломбардии тогда шумно праздновала изгнание французов. Через год туда вернулся Бонапарт и праздник был еще более веселым и пышным. Итальянцам не занимать умения радоваться жизни, хотя и тогда войны приносили разорение и страдания простым людям. Так или иначе, в 1799 году вся Северная Италия усилиями объединенных войск коалиции перешла под управление австрийцев, которым независимый и своенравный Суворов сразу же стал  для них ощутимой помехой. Они придумали как - отправить русскую армию в Швейцарию.

Кстати, за эту кампанию фельдмаршал получил очень почетный титул Князя Италийского, который передавался по наследству его потомкам по мужской линии.

Тот же самый собор, который видел торжество армии Суворова 

    Въезд в Швейцарию

Дальнейший план военных действий был разработан в штабах Вены и учитывал в первую очередь интересы австрийцев, которые затеяли понятную только для них игру. Войскам Суворова предписывалось идти не во Францию, как предлагал сам главнокомандующий, а перенести главные боевые действия в Швейцарию. Причем основная тяжесть противостояния с противником должна была опять пасть на русские войска. А простоявшая там практически в бездействии целое лето главная австрийская армия под командованием эрцгерцога Карла перебазировалась в район Среднего Рейна для вероятной обороны от возможного вторжения французов. Приказ был согласован с Павлом и Суворов был вынужден подчиниться. В немалой степени причиной такого решения было желание австрийцев убрать его с должности главнокомандующего в Италии. Суворов хорошо понимал это, достаточно резко отзываясь о действиях венского правительства.

 Вот каким реально получился поход

Начало альпийского похода

Армия Суворова пересекла нынешнюю границу Италии и Швейцарии в районе городка Пунта Треза (кантон Тичино). Сразу же главнокомандующий попал в центр внимания местных властей, которые пытались максимально возможно снизить урон для района от пребывания такой многочисленной армии. В двух населенных пунктах по ходу движения (Аньо и Бьяджи) Суворову наливали местное вино, бережно сохраняя после этого бокалы. Расположилась русская армия на обширной равнине недалеко от селения Таверне. Сам главнокомандующий остановился в селении Бедано. В районе Таверне армия Суворова в сентябре 1799 года стояла целую неделю (с 15 по 21.09), готовясь к своему походу и ожидая обещанных австрийскими снабженцами мулов и провианта. За это время он успел вместе с великим князем Константином съездить за покупками в расположенный в 20км город Лугано. Эти живописные места называют «швейцарским Средиземноморьем», живописные озера с гористыми берегами, пальмы на набережной, чистота и бросающееся в глаза богатство.

Виды Лугано, чудесного места для старта похода

 Продвижение по Тичино

21 сентября 1799 года, так и не получив обещанных мулов и недостаточно укомплектовавшись провиантом, передовые части русской армии (корпус Розенберга) вышли на перевал Ченеро и через него в долину реки Тичино. Сам Суворов последовал за корпусом генерала Дерфельдена и заночевал в гостинице “La Cerva” на площади Пиацца Нозетто в Беллинцоне.

Опоздания Суворов привык покрывать за счет быстрых маршей. На следующий день он ночует уже в Джорнико в гостинице Каза Станга, где сейчас расположен музей области Левентина. Русские войска разделяются на две части. Розенберг следует по долине Бленио на пер. Лукманиер, чтобы выйти во фланг группировке французских войск. Главные же части ночь с 23 на 24 сентября проводят в районе селения Файдо. Суворов останавливается в 1,5 км от селения в монастыре, в скромной монашеской келье. Мне посчастливилось в 1999 году прикасаться к изразцам печи, на которой грел руки полководец. День был ненастный, Суворов приехал в монастырь поздно, изрядно промокший и замерзший. У печи в окружении монахов он сидел вместе с его постоянным спутником великим князем Константином Павловичем. Сын российского монарха прошел в Италии отличную школу боевых действий и в Швейцарском походе слушался престарелого фельдмаршал беспрекословно.

Крепости в Беллинцоне, в Кремле поработали те же архитекторы

 На 24-е сентября назначается штурм пер.Сен-Готард. Одновременно Розенберг должен из долины Верхнего Рейна атаковать французов на перевале Оберальп.

Сен-Готард

 Боевые действия начались 24 сентября (все даты, по новому стилю) 1799 года. Русская армия наступала тремя колоннами. При этом отряд Багратиона был послан далеко вправо, обходить позиции неприятеля по труднодоступным склонам. Позиции французов были очень удобными, а главное - их оказалось намного больше, чем ожидалось.  Разведка не работала и данных о численности противника у Суворова не было. Никогда еще в мировой военной истории на настоящем высокогорном рельефе не развертывалось таких размеров сражений. 15 тысячам Суворова противостояло 4,5 тысяч французского генерала Гюдена, использовавших похожие на крепостные стены скалы перевала. Французы оказали ожесточенное сопротивление. Позиции их были очень сильны, силы природы создали на южных склонах перевала настоящие крепостные стены. Несколько атак русских были отбиты. Только когда егеря под командованием Багратиона обошли позиции неприятеля по крутым склонам и вышли во фланг французам, те вынуждены были отступить.

Уже давно старая мощенная дорога, серпантинами поднимающаяся на перевал играет сугубо туристическую роль.

 Всё грузовое движение направлено по знаменитому туннелю. По построенной в 30-е годы асфальтовой дороге следуют только туристические автобусы, «крутые» мотоциклисты на мощных двухколесных машинах, экзотического вида машины, велосипедисты-спортсмены. И среди них не редкость - различного типа военные машины.

Швейцарцы строго хранят заповедь: «хочешь мира – готовься к войне». Поэтому в полной боевой готовности находится расположенный на склонах перевала грандиозный форт Фоппа (1423м), укрепления которого были усилены в годы, когда Муссолини подумывал о необходимости сохранения между им и Гитлером независимой страны. Толстенные стены, мощнейшие орудия – не верится, что это кому-то нужно в современной Европе. Тем не менее, факт, что швейцарцы продолжают строить в этом районе всё новые и новые, всё более современные укрепления. Впрочем, похоже, в XXI веке начинается демилитаризация страны.

Подъем пешком на перевал лучше проводить по пути Багратиона. Но он известен только приблизительно. Поэтому обходные варианты предполагают определенную долю экспромта. Если идти прямо, то все время приходится пересекать старую мощенную булыжником дорогу. По ней транспорт почти не ездит. Исключение, красочный почтовый дилижанс, заставляющий всех вспомнить о своих фотоаппаратах. Подъем начинается от городка Айроло (1159м) у южного портала Сен-Готардского туннеля. Путь пешком до перевала занимает 3,5 - 4 часа. Примерно за полчаса до перевала, в месте, где серпантины уходят влево, находится бюст Суворова, установленный россиянами уже после празднования 200-летия.

На седловине перевала Сен-Готард (2091м) расположен поселок из нескольких домов, один из них - Национальный музей, в котором значительная часть экспозиции посвящена событиям 1799 года. Рядом на возвышенной скале с июня 1999 года стоит памятник Суворову, работы российского скульптора Дмитрия Тугаринова. Получение разрешения на его строительство было делом не простым. Можно сказать, действовали в нарушение закона, запрещающего прославлять иностранные войска на территории Конфедерации. Во многом поэтому был выбран не геройский внешний вид фельдмаршала. Суворов выглядит не великим полководцем, а блаженным стариком, лошадь которого ведет мощный местный проводник. Такого проводника в действительности не было, и сам Суворов был в этот день взвинченным и агрессивным. Хотя после победы он любезно пообщался с монахами и отслужил положенный молебен.

Природные укрепления Сен-Готарда не уступают стенам Измаила

Почтовая карета - специально чтобы туристы посмотрели и пофотографировали

Бюст Суворова на южном склоне Сен-Готарда

Памятник на перевале Сен-Готард. Никакой торжественности, очень демократичен. Пожать руку каменному гостю не страшно

Вид сверху на селение Хоспенталь

Гостиница расположена в доме, где ночевал Суворов

О гостинице Клауста:

Гостиница La Claustra является безусловно одной из самых оригинальных в мире. Она расположена неподалеку от перевала Сен-Готард, в огромном, глубоко расположенном бывшем военном бункере. Вход в гостиницу пердставляет собой узкий мрачный туннель, дающий полное представление о подземной жизни швейцарской армии. Бывшие казарменные помещения переоборудованы под номера, есть ресторан, баня с бегущим мимо подземным ручьем. Жаль, но объективно гостиница убыточна и ее будущее непонятно.

http://www.nashagazeta.ch/news/13952

Русские войска поздним вечером заняли селение Хоспенталь и Суворов ночевал в относительно комфортных условиях. Сейчас на этом доме, гостинице в три звезды, висит памятная табличка. Называется эта гостиница - “Сен-Готард”.

 Соседний (в 3,5 км) городок Андерматт - столица так называемого Урнзернского округа играет одну из ключевых ролей в сохранении памяти Суворова. Здесь располагался главный центр подготовки празднования 200-летнего юбилея Альпийского похода русской армии. Очень много сделал по этому вопросу местный мэр г-н Фердинанд (Ферди) Мухайм. В городке имеется музей, расположенный в красивом старинном доме, в котором размещался штаб Суворова 25 сентября, до того времени, как Чертов Мост не был взят. Небольшой красивый городок зимой становится центром горнолыжного спорта. Правда, трасс здесь не много, но они знамениты своей крутизной и сложностью. На окраине городка расположена достаточно крупная казарма, место постоянного проведения военных сборов.

С самого начала нового века Андерматт стал объектом внимания египетского миллиардера Сами Савириса (представитель богатейшей семьи Африки, христианин-копт, получивший образование в Германии). Он осуществляет здесь грандиозный проект строительства курортного поселка, совмещенного со стадионом для занятия гольфом, новых канатаных дорог, торгового центра и т.д..

 Здание городского музея в Андерматте. В этом доме был штаб Суворова, здесь он ожидал сообщений о ходе штурма Чертова моста.

Пер. Оберальп (2044м)

Одновременно с главными войсками, которыми непосредственно командовал А.Суворов, 24 сентября 1799 года в Андерматт с востока с боями пробился корпус русских войск под командованием генерала А.Х. Розенберга. Розенберг, с примерно 3 тысячами бойцов, перешел через главный хребет через перевал Лукманиер и спустился к большому монастырю Дисентис, где в том время находились союзные австрийские части. Этот монастырь известен тем, что в нем провел большую часть своей жизни бывший настоятелем Пласидус Спеша, которого называют одним из «отцов альпинизма». Будучи достаточно крупным религиозным деятелем, он в течение почти сорока лет занимался покорением окружавших Дисентис вершин, привлекая в качестве партнеров местных жителей. На конец XVIII века Пласидус был намного впереди всех на планете по количеству совершенных восхождений.

 Правда, в момент прихода русских, Спеши в Дисентисе не было. Заподозренный в симпатиях к республиканцам, он был выслан австрийцами в Тироль. Да сам монастырь также практически не существовал. В мае 1799 года, во время отступления из долины французских войск, он практически полностью сгорел. После ночевки в Дисентисе, войска Розенберга вышли на штурм Оберальпа. Одновременно австрийцы под командованием полковника Штрауха вышли в еще более глубокий обходной маневр, через перевал Крюцли (Крейцальп) они направились в соседнюю долину, чтобы отрезать французов, предположительно отступавших от Чертова моста. Однако этот маневр оказался непродуктивным из-за непонятной пассивности австрийцев, впоследствии легко пропустивших неприятеля.

Монастырь в Диссентисе и моя машина

На перевале Оберальп, лыжный поход 1999 года

Штурм Оберальпа (как и Сен-Готарда) оказался нелегким делом. Ценой некоторых потерь удалось сбросить с перевала французов, однако время было потеряно и наступление остановилось на крутых склонах над Андерматтом. В наступившей темноте Розенберг долго не решался начать спуск. Однако вскоре разведка донесла, что французы покинули селение и русские среди ночи вошли в него. Суворов стоял в 3 км к западу, но до утра русские так и не узнали о том, что стоят по соседству.

Автор  Александр Ельков:

  Продолжение следует 

ЧАСТЬ 2

Гостиница La Claustra является безусловно одной из самых оригинальных в мире. Она расположена неподалеку от перевала Сен-Готард, исторического места связанного с альпийским походом русской армии под командованием А.В, Суворова.

 ДЖЕНТЛЬМЕН С ЧОМОЛУНГМЫ

 Около полудня 29 мая 1953 года два альпиниста, Эдмунд Хиллари и Тенцинг Норгей, вступили на вершину Эвереста и провели там пятнадцать минут. Подобно всем покорителям вершин, они пожали друг другу руки, сделали снимки и полюбовались на открывающийся сверху вид, после чего направились в обратный путь. А там, внизу, их ожидала новая жизнь. В особенности это относилось к Тенцингу. Он вышел на штурм Эвереста простым человеком, а вернулся героем. И ему, как многим другим до него, предстояло познать все радости и все испытания, связанные со званием героя.

Жителю Запада трудно представить себе, что значит сегодня Тенцинг для людей Востока. Напрашивается сравнение с Чарлзом Линдбергом; однако даже Линдберг в расцвете своей славы не был предметом подлинного поклонения. Между тем Тенцинг в глазах миллионов жителей Востока — живое божество, воплощение Шивы или Будды. Для других миллионов, достаточно искушённых, чтобы не смешивать людей с богами, он исключительно выдающийся смертный человек. В прямом и переносном смысле Тенцинг, взойдя на Эверест, поднялся к самому небу; в сущности, он первый в истории Азии человек из простого народа, который завоевал всемирную известность и славу. Жители Азии увидели в его подвиге не только победу над величайшей вершиной, но радужное предзнаменование для себя и всей своей расы. Уже сегодня имя Тенцинга вошло в сказания и песни, которые можно услышать во всех уголках Востока. Уже сегодня оно овеяно легендами и мифами.

Вот он стоит на снегу в кислородной маске — Тенцинг-герой, легендарный Тенцинг, безличный символ, вздымающий ввысь флаги на вершине земли. Вполне возможно, что именно этот образ сохранится в памяти людей дольше всего. Однако под кислородной маской и ватной одеждой скрывается и другой Тенцинг — именно об этом Тенцинге, а не о всеми восхваляемом победителе рассказывает он сам в своей книге. «Я остаюсь все тем же старым Тенцингом», — заключает он. И это верно, на наше счастье, потому что «старый Тенцинг», не «легендарный», не «знаменитый», представляет сам по себе примечательную личность.

Покорителя Эвереста описывают обычно неказистым, но это неверно. Возможно, он кажется таким рядом с высоченным Хиллари; в действительности Тенцинг сильный, пропорционально сложенный человек выше среднего роста. Слово «неказистый» неприменимо и к его душевному складу. Нет в нем ни узости, ни ограниченности, ни провинциальности — ничего того, с чем принято связывать представление о деревенском жителе или горце. Это же можно сказать в известной мере обо всем племени шерпов.

Шерпы ведут самый простой образ жизни и в большинстве своём неграмотны (так как не существует шерпской письменности), тем не менее благодаря особому роду работы и давнему контакту с внешним миром они стали цветом гималайских горцев. Тенцинг цвет этого цвета. У него приятная внешность, складная фигура. Лицо подвижное, глаза живые и ясные, острый язык и ум, обаятельная улыбка. Пусть его любимый напиток — чай или шерпский чанг, сам же он шампанское. Наделённый светлой и лёгкой душой, он весь бурлит энергией. Ему присуще то неуловимое качество, которое можно назвать породой.

Теперь Тенцинг немало поездил. Он узнал разные страны и разные языки. Он любит хорошую еду, хорошую одежду, благоустроенную жизнь, веселую компанию. Он очень любознателен и жаден на новые впечатления. Впрочем, некоторые приобретённые Тенцингом привычки не помешали ему сохранить в неприкосновенности свои природные качества. В нем нет и намёка на фальшь и чванливость, которые так часто сопутствуют неожиданному успеху. «Старый» и «новый» Тенцинг в одинаковой мере отличаются тактом и сознанием собственного достоинства, вежливостью и благородством. Он не только прирождённый альпинист, но в врождённый джентльмен.

В его новом доме в Дарджилинге жизнь бьёт ключом. Заправляет всем жена Тенцинга, Анг Ламу, полная, по-девичьи смешливая, подвижная женщина с проницательными глазами. С ними живут две дочери, две племянницы, сколько-то сестёр и зятьёв, да ещё в доме постоянно находятся гости и родственники этих гостей, которые приходят и уходят, когда им заблагорассудится. Повсюду собаки. На столах и на стенах — альбомы вырезок, фотографии, памятные вещицы. Нередко сверху, со второго этажа, доносится молитвенное пение и звон колокольчика: там находится буддийская молельня, которой заведует один из зятьёв, лама. В первом этаже в любое время дня обязательно кто-нибудь пьёт чай.

И в центре всего этого сам Тенцинг, оживлённый, приветливый, немного смущённый всем происходящим. Иногда кажется, что он говорит одновременно на нескольких языках. Его тёмные глаза сияют, сверкают крепкие белые зубы. Вы невольно обращаете внимание на эти зубы, потому что он часто улыбается.

Часто, но не всегда. Бывает, что улыбка сходит с его лица. Внешний мир вторгается в его жилище настойчиво, неумолимо: толпы почитателей становятся слишком назойливыми. Любопытные и преклоняющиеся, завистники и искатели наживы окружают Тенцинга сплошным кольцом, и кажется, что и сам он и его дом вот-вот будут сокрушены их напором. Был случай, когда Тенцинг не выдержал всего этого и серьёзно заболел. Впоследствии натиск немного поослаб, однако по-прежнему бывает, что он принимает угрожающий характер. В такие моменты покоритель Эвереста сразу перестаёт быть самим собой. Непринуждённость сменяется связанностью. Плотно сжатые губы, глаза затравленного зверя… Так и кажется, что он сейчас повернётся и убежит вверх по горному склону, подобно «ужасному снежному человеку».

Тенцинг расплачивается за свою славу, расплачивается сполна. Говоря его словами, он зверь в зоопарке, рыба в аквариуме. И если этот аквариум выставляет Тенцинга на всеобщее обозрение, то держит его в то же время на положении узника. Другие шерпы, его друзья, уходят в новые и новые экспедиции, но Тенцинг не идёт с ними больше. Ему теперь живётся лучше, чем им, но в то же время и хуже: среди толпы и шума он одинок. Тенцинг расплачивается не только за славу, но и за то, что он именно таков, каков он есть. Не будь Тенцинг так интеллигентен и чуток, он был бы счастливее.

Подобно большинству своих соплеменников, Тенцинг не имеет систематического образования. Однако его познания о мире и людях, наблюдательность и верность суждений могут заставить покраснеть многих людей, прошедших через машину высшего образования. Это особенно отчётливо проявляется в отношении Тенцинга к политическим фокусам и разного рода попыткам использовать его имя после того, как он вернулся победителем Эвереста. Он не хочет выступать сторонником какого-либо направления или определённой пропаганды, расовых предрассудков или крикливого национализма. Какой бы ярлык ни пытались наклеить на него, он остаётся просто человеком.

Жизнь полна случайностей. Есть много случайных героев, маленьких, рядовых людей, которым посчастливилось оказаться в надлежащий момент в надлежащем месте и которых обстоятельства выдвинули на мировую арену. Но шерпа Тенцинг Норгей не относится к таким людям. Каждый, кто прочтёт эту книгу, увидит, что не случайно именно он взошёл на вершину Эвереста. Когда-то Уильям Блэйк писал: «Тигр! Тигр! яркий пламень…»; однако созданный воображением поэта король лесов был не ярче, чем живой, настоящий «тигр снегов» нашего времени. В душе Тенцинга горит пламя, удивительно яркое и чистое, которого не может погасить никакая буря ни в природе, ни в обществе. Мечта и влечение, воля к борьбе, гордость и скромность — вот что зажгло его душу, причём в конечном счёте, когда цель была достигнута, победа завоёвана, на первом месте оказалась скромность. Когда Тенцинг ступил на вершину мира, его сердце заполнила благодарность Эвересту. Сегодня он мечтает о том, чтобы и в будущем его жизнь была достойной Эвереста. Если все сказанное выше заставит читателя подумать, что я до некоторой степени влюблён в Тенцинга, то именно к такому впечатлению я и стремился. Конечно, горы, а также люди, поднимающиеся на них, вообще моя слабость, однако мне кажется, что, не будь этой слабости, не знай я ничего об Эвересте, я все равно не смог бы пройти мимо редких замечательных качеств этого человека.

Как он сам говорит в конце, рождение книги было сопряжено с известными трудностями. Немало затруднений пришлось преодолеть, прежде чем мы смогли собраться вместе в его доме в Дарджилинге. Но в конце концов мы встретились. Результат перед вами. И независимо от того, как будет оценено наше сотрудничество, я уже полностью вознаграждён, потому что ещё ни одна работа не приносила мне такого удовлетворения. Я не считал часов, которые мы провели вместе, но их были сотни — сначала в Индии, потом в Швейцарских Альпах, где Тенцинг побывал летом 1954 года. В трудных случаях нам помогал его преданный друг, ассистент и переводчик Рабиндранат Митра. Впрочем, Тенцинг сейчас и сам прекрасно объясняется по-английски, так что он смог рассказать немалую часть своей истории без перевода. История эта по своей природе и в полном соответствии с природой самого рассказчика очень проста. В ней нет, во всяком случае насколько я вижу, никаких фрейдовских мотивов. И читатель может не сомневаться, что Тенцинг всегда и во всем искренен, говорит ли он о людях, о горах или о боге. Горы и бог, как вы быстро обнаружите, прочно связаны в его понимании между собой, и внутреннее слияние Тенцинга с ними стало настолько тесным, что порой их трудно разъединить. Он поднимался на высокие горы с таким чувством, словно совершал паломничество к святым местам или возвращался в родной дом. По мере того как тело Тенцинга приближалось к вершине, душа его приближалась к богу.

«Что заставляет человека штурмовать вершины?» — гласит старый вопрос. Многие поколения белых людей тщетно пытались найти ответ. Что касается Тенцинга, то не надо искать никаких слов: вся жизнь его служит ответом.

На этом кончаются вводные замечания записавшего нижеследующие строки. Пора ему удалиться в тень, пусть Тенцинг сам рассказывает историю своей жизни. Это история героя, не выдуманного, не поддельного, не случайного — подлинного героя. Мне кажется, однако, что этим не ограничивается значение книги: это история члена нашей великой человеческой семьи, которым мы все можем гордиться.

Джеймс Рамзай Ульман

***

James Ramsey Ullman,  Джеймс Рэмси Ульман (1907 – 1971). Американский писатель-альпинист. Родился в Нью-Йорке, окончил Принстонский университет, специальность филология, литература  и журналистика. В студенческом возрасте начал заниматься альпинизмом. Совершал восхождения в Альпах (Маттерхорн, Юнгфрау), в США (Вайоминг, Скалистые горы), на вулканы Мексики. В 30-е годы начал публиковать статьи и заметки в журналах и газетах. Первым успехом были публикации дневников  путешествия по Амазонии в конце 30-х годов. В 1941 году вышла его первая книга “High Conquest”.  Во время войны принимал участие в боевых действиях в Северной Африке, как корреспондент. После войны издает серию книг об альпинизме и путешествиях. В 1954 году Ульман записывает рассказы Тенцинга Норгея у него дома в Дарджилинге. В 1955 году выходит книга «Тигр снегов», которая  выдержала множество изданий и переводов. Известна она также под названием «Человек Эвереста». Ульман был приглашен в роли летописца в американскую экспедицию на Эверест 1963 года. Однако из-за повышенного давления  он был вынужден провести всё время в Катманду, находясь на радиосвязи с базовым лагерем.  Тем не менее, Ульману удалось написать  отличную книгу, которая также имела большой успех и большие тиражи.  После этого он резко поменял тематику исследований и подготовил два больших тома довольно объективных исследований Англо-советских отношений периода Гражданской войны (1917-1921).

В начале семидесятых здоровье писателя окончательно испортилось, и он, после долгого лечения, скончался от рака в возрасте 63 лет. 

Далее, основной текст...

ПУТЬ БЫЛ ДОЛОГ

Мне часто вспоминается то утро в лагере IX. Мы с Хиллари провели ночь в маленькой палаточке на высоте 8400 метров — наибольшей высоте, на какой когда-либо спал человек. Ночь была холодная. Ботинки Хиллари задубели от мороза, да мы и сами почти окоченели. Но когда мы на рассвете выползаем из палатки наружу, ветра почти нет. Небо ясное и безоблачное. Это хорошо.

Мы смотрим вверх. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы только и делаем, что смотрим вверх. Вот она, вершина Эвереста! Но теперь она выглядит иначе, до неё так близко, рукой подать — всего триста метров. Это уже не мечта, реющая высоко в облаках, а нечто реальное, осязаемое — камень и снег, по которым может ступать нога человека. Мы собираемся в путь. Мы должны взять вершину. На этот раз мы с божьей помощью достигнем цели.

Затем я смотрю вниз. Весь мир раскинулся у наших ног. На запад — Нуптсе, на юг — Лхотсе, на восток — Макалу, высокие горные вершины, а за ними выстроились сотни других, и все они под нами. Прямо вниз по гребню, шестьюстами метрами ниже, находится Южное седло, где ожидают наши друзья: сагибы Лоу и Грегори и молодой шерпа Анг Ньима. Они помогли нам вчера добраться до лагеря IX. За седлом видна белая стена Лхотсе, а у её подножья — Западный цирк, где остались в базовом лагере остальные участники экспедиции. От Западного цирка вниз идёт ледопад, ещё дальше простирается ледник Кхумбу. Я вижу, что Хиллари тоже смотрит в ту сторону, и показываю рукой. Ниже ледника, в 4800 метров под нами, еле виднеется в сумеречном свете старинный монастырь Тьянгбоче.

Для Хиллари это, вероятно, мало что значит. Для человека с Запада это всего лишь незнакомое уединённое место в далёкой незнакомой стране. А для меня это родина. За Тьянгбоче раскинулись долины и деревни Соло Кхумбу; в этом краю я родился и вырос. По крутым горным склонам над ними я лазил мальчишкой, когда уходил пасти отцовских яков. Мой родной дом совсем близко отсюда. Кажется, можно протянуть руку и дотронуться до него. Но в то же время он так далёк, гораздо дальше чем 4800 метров. Когда мы навьючиваем на себя кислородные баллоны, я вспоминаю мальчика, до которого так близко и вместе с тем так далеко, который никогда и не слыхал о кислороде, но тем не менеё смотрел на эту гору и мечтал.

Затем мы с Хиллари поворачиваемся лицом к вершине и начинаем подъем. Много километров и много лет прошёл я, чтобы очутиться здесь.

Я счастливый человек. У меня была мечта, и она осуществилась, а это не часто случается с человеком. Взойти на Эверест — мой народ называет его Чомолунгма — было сокровеннейшим желанием всей моей жизни. Семь раз я принимался за дело; я терпел неудачи и начинал сначала, снова и снова, не с чувством ожесточения, которое ведёт солдата на врага, а с любовью, словно дитя, взбирающееся на колени своей матери.

Теперь наконец-то на мою долю выпал успех, и я выражаю свою благодарность. «Туджи чей» — так принято говорить у народа шерпа — «благодарю». Поэтому я посвятил своё повествование Чомолунгме: она дала мне всё. Кому же ещё посвящать его?

Судьба была ко мне благосклонна. Но многого я лишён, и чем больше я узнаю свет, тем яснее вижу это. Я неграмотен. Мне очень бы хотелось многому научиться, но, когда тебе сорок лет, учиться уже поздно. Моим дочерям будет лучше. Они учатся в хорошей школе и получат образование, отвечающее современным требованиям. Я говорю сам себе: «Не можешь же ты иметь все. И ты ведь умеешь писать своё имя». После взятия Эвереста я написал своё имя столько раз, что большинство людей, наверное, за всю свою жизнь не напишут столько слов.

Как ни странным это может показаться, но у меня много книг. В детстве я их совершенно не видел, разве что иногда в каком-нибудь монастыре; но, став взрослым и побывав в разных экспедициях, я немало услышал и узнал о книгах. Многие люди, с которыми я ходил по горам и путешествовал, написали книги. Они прислали их мне, и хотя я сам не могу читать, я понимаю, что в них говорится, и дорожу ими. И вот мне захотелось самому написать книгу. Книга, по-моему, — это то, чем был человек и что он сделал за свою жизнь. Перед вами моя книга. Это рассказ обо мне. Это я сам.

Прежде всего я должен кое-что разъяснить. Язык шерпа, мой родной язык, не имеет письменности, поэтому у нас не сохранилось никаких официальных записей. К тому же счёт времени вёлся у нас по тибетскому календарю. Таким образом, я не могу поручиться за точность всех фактов и дат, относящихся к моей молодости. Когда я работал в горах, я, к сожалению, не мог вести дневника и поэтому не всегда уверен, как надо писать имена друзей, с которыми совершал восхождения. Я сожалею об этом и надеюсь, что они извинят меня, если обнаружат ошибки. Я шлю всем товарищам по восхождениям свою благодарность и горячий привет.

Даже с моим собственным именем — оно несколько раз изменялось — было немало путаницы. Когда я родился, меня назвали совсем не Тенцингом. Об этом я ещё расскажу позже. В разное время моё теперешнее имя писалось на западных языках когда с «s», когда с «z», когда без «g» на конце. Второе имя тоже менялось: сначала я был Кхумжунь (по названию одной шерпской деревни), потом Ботиа (тибетец) и, наконец, стал Norkay или Norkey, а также Norgya или Norgay (в переводе это значит «богатый» или «удачливый», что не раз заставляло меня улыбаться). Я и сам путался то и дело, но как быть, если нет официальных записей, и как писать на языке, который не знает письмённости.

По-настоящему моя фамилия, или название моего рода, Ганг Ла, что означает на языке шерпа «снежный перевал», однако мы обычно не пользуемся фамилиями, и единственное употребление, которое я сделал из своей — назвал ею свой новый дом в Дарджилинге. У нас есть свои учёные, ламы; они объяснили мне, что правильнее всего писать моё имя Tenzing Norgay. На этом написании я и решил остановиться. В официальных случаях я часто добавляю на конце слово «шерпа», чтобы было понятнеё, о ком идёт речь, и как дань уважения моему народу. Но дома и в кругу друзей меня зовут просто Тенцинг; надеюсь, что это так и останется и я не услышу, проснувшись в одно прекрасное утро, что я кто-то другой.

Много имён — много языков. Это характерно для той части мира, в которой я живу. Как известно, найти единый язык для многочисленных народов Индии — одна из труднейших задач этой страны. Чуть ли не в каждом уезде говорят на своём языке.

А так как я много путешествовал, то стал, несмотря на неграмотность, настоящим полиглотом. Ещё в детстве я выучился говорить на тибетском языке (на обоих диалектах — северном и южном), от которого происходит мой родной язык — шерпский. Свободно объясняюсь по-непальски, и это понятно: ведь Соло Кхумбу находится в Непале, недалеко от Дарджилинга, где я живу уже много лет. Классическому хинди я не учился, но могу объясняться на хиндустани, представляющем собою смесь хинди и урду и довольно сходном с непальским. Кроме того, я немного знаком с другими языками, например пенджабским, сиккимским, гархвали, ялмо (употребляется в Непале), пасту (употребляется в Афганистане) , читрали (на нем говорят в Северо-Западной пограничной области), знаю по нескольку слов на многочисленных языках Южной Индии, но всем этим я пользуюсь только во время путешествий. Дома, в кругу семьи, я обычно разговариваю на шерпском языке, а с другими людьми в Дарджилинге чаще всего говорю по-непальски.

Ну и, конечно, ещё западные языки. Много лет я ходил по горам с английскими экспедициями, знавал немало англичан, живших в Индии, и говорю теперь по-английски настолько уверенно, что смог рассказать без переводчика большую часть настоящего повествования. Приходилось мне путешествовать и с людьми других национальностей, и я не всегда оставался немым. Французский? — «Са va bien, mes braves!» Немецкий? — «Es geht gut!» Итальянский? — «Molto bene!» Может быть, это даже к лучшему, что мне не пришлось сопровождать польские или японские экспедиции, не то бы я, пожалуй, слегка помешался.

Я много путешествовал. Путешествовать, передвигаться, ездить, смотреть, узнавать — это у меня словно в крови. Ещё мальчишкой, живя в Соло Кхумбу, я как-то раз удрал из дому в Катманду, столицу Непала. Потом удрал снова, на этот раз в Дарджилинг. А из Дарджилинга я на протяжении более чем двадцати лет ходил с экспедициями во все концы Гималаев. Чаще всего — в лежащий поблизости Сикким и обратно в Непал, нередко в Гархвал, Пенджаб и Кашмир. Случалось ходить и подальше: к афганской и к русской границам, через горы в Тибет, в Лхасу и за Лхасу. А после взятия Эвереста мне пришлось побывать ещё дальше: я изъездил почти всю Индию, и южную и северную, летал в Англию, дважды посетил Швейцарию, провёл несколько дней в Риме. Правда, я ещё не видел остальной части Европы и Америку, но надеюсь скоро получить такую возможность. Путешествовать, познавать и изучать — значит, жить. Мир велик, и его не увидишь сразу весь, даже с вершины Эвереста.

Я сказал, что я счастливый человек. Далеко не всем шерпам так везло, как мне, — многие из них погибли от болезни или во время несчастных случаев в горах. Конечно, и со мной бывали несчастные случаи, но серьёзного ничего не было. Я никогда не падал с обрывов и не обмораживался. Кто сильно потеет, легко обмораживается, но я никогда не потею во время восхождения; а в лагере, когда нам положено отдыхать, тоже стараюсь двигаться. Обмораживается тот, кто сидит и ничего не делает. Трижды я попадал в лавины, но они были неопасны. Один раз потерял очки на снегу и сильно помучился с глазами из-за ослепительного солнца; с тех пор я всегда ношу с собой две пары тёмных очков. Другой раз я сломал четыре ребра и вывихнул коленные суставы, но это было во время лыжной прогулки, а не в горах. Единственное настоящее повреждение в горах я получил, когда пытался задержать падающего товарища и сломал палец.

Говорят, что у меня «трое лёгких» — так легко я переношу большие высоты. Это, конечно, шутка. Вместе с тем я готов допустить, что лучше приспособлен для высот, чем большинство других людей, что я действительно рождён быть альпинистом. Во время восхождения я передвигаюсь в ровном, естественном для меня ритме. Руки у меня обычно холодные, даже в жару, и сердце, по словам врачей, бьётся очень медленно. Большие высоты — моя стихия, там я чувствую себя лучше всего. Когда я недавно ездил в Индию, то заболел из-за духоты и тесноты так, как никогда не болел в горах.

Да, горы были добры ко мне. Я был счастлив в горах. Посчастливилось мне и в отношении людей, с которыми я ходил в горы, товарищей, с которыми вместе боролся и побеждал, терпел неудачи и добивался успеха. Среди них — мои друзья шерпы, родством с которыми я горжусь. Среди них — индийцы и непальцы и другие жители разных стран Азии. Среди них люди с Запада: англичане, французы, швейцарцы, немцы, австрийцы, итальянцы, канадцы, американцы, а также новозеландцы. Встречи, знакомство и дружба с ними занимают большое место в моих воспоминаниях. Для того чтобы стать друзьями, не обязательно быть похожими между собою. Раймон Ламбер, с которым мы чуть не взяли Эверест в 1952 году, швейцарец и говорит по-французски. Мы могли объясняться лишь с помощью немногих английских слов и многочисленных жестов, однако мы с ним такие друзья, как если бы выросли в одной деревне.

Никто из нас небезупречен. Мы не боги, а всего лишь обыкновенные люди, и случается, что во время экспедиций возникают осложнения. Такие осложнения имели место и во время последней английской экспедиции 1953 года, я этого не отрицаю. Однако из-за того, что экспедиция так прославилась, значение этих недоразумений было сильно преувеличено. Посторонние люди стали преднамеренно извращать истину. В своей книге я не буду ни преувеличивать, ни жаловаться, ни возмущаться, ни извращать. Слишком велик Эверест, слишком дорога мне память о нашем восхождении. Я буду говорить только правду, а правда заключается в том, что происходившие между англичанами и азиатами недоразумения — ничто в сравнении с теми узами, которые связывали нас. Это были узы общей цели, любви и преданности. Те самые узы, которые связывают всех альпинистов мира, делают их братьями.

Политика, национальность — как много шуму поднимают вокруг этих понятий! Не в горах, разумеется; там для этого жизнь слишком непосредственна и смерть слишком близка, там человек есть человек, обыкновенный смертный, и больше ничего. Зато потом начинается — политика, споры, раздоры… Не успел я спуститься с Эвереста, как почувствовал это и сам. Тридцать восемь лет я жил, и никому не было дела до моей национальности. Индиец, непалец, тибетец — какая разница? Я был шерпа, простой горец, житель великих Гималаев. И вот на тридцать девятом году моей жизни меня вдруг принялись тянуть и дёргать в разные стороны, словно я не человек, а кукла, подвешенная на верёвочке. Первым на вершину обязательно должен был взойти я — на ярд, на фут, хотя бы на дюйм раньше Хиллари. Одним хотелось, чтобы я был индиец, другим — непалец. Никого не интересовала истина, никого не интересовал Эверест — только политика! И мне стало стыдно.

О взятии вершины я расскажу позже. Что же касается национальности и политики, могу лишь повторить то, что я сказал тогда же.

Одни называют меня непальцем, другие — индийцем. Я родился в Непале, но теперь живу в Индии вместе с женой, дочерьми и матерью. Индиец, непалец — я не вижу никакой разницы. Я шерпа, непалец, но считаю себя также и индийцем. Все мы члены одной большой семьи — Хиллари, я, индийцы, непальцы, все люди на свете.

Да, это был долгий путь… От подножья Эвереста до вершины. От горных пастбищ Соло Кхумбу до особняка Неру и Букингемского дворца. От кули, простого носильщика, до носителя орденов, который путешествует на самолётах и озабочен подоходным налогом. Подобно всем путям, он был порой тяжёл и горек; однако, как правило, все шло хорошо. Потому что это был большой путь, горный путь.

И куда бы ни заводил меня мой жизненный путь, он всегда возвращал меня в горы. Горы для меня все. Я знал это, чувствовал всем своим существом в то голубое майское утро 1953 года, когда мы с Хиллари взошли на вершину мира. Подобно буддийскому колесу жизни, моя жизнь совершила свой великий оборот. Много лет назад маленький пастушонок смотрел на большую гору и мечтал… И вот я снова вместе с Эверестом, с Чомолунгмой из детской мечты.

Только теперь мечта стала явью.

НИ ОДНА ПТИЦА НЕ МОЖЕТ ПЕРЕЛЕТЕТЬ ЧЕРЕЗ НЕЁ

 Удивительное дело с этим словом «шерпа». Многие думают, что оно означает «носильщик» или «проводник», потому что слышат его только в связи с горами и экспедициями. Между тем это совсем не так. Шерпа — название народа, племени, обитающего в высокогорной области Восточных Гималаев. Сведущие люди говорят, что нас насчитывается около ста тысяч.

Шерпа значит «человек с востока». Но все, что известно на сегодня о нашем прошлом, — это, что мы монгольского происхождения и наши предки давным-давно переселились из Тибета. Мы и сейчас во многом ближе к тибетцам, чем к любой другой народности. Наш язык сходен с тибетским (только у нас нет письменности), похожи также одежда, пища, обычаи; последнее относится особенно к тем шерпам, которые мало соприкасались с внешним миром. Очень тесно нас связывает религия: подобно тибетцам, мы буддисты. Хотя в Тибете теперь уже нет шерпских деревень, часть нашего племени принадлежит к приходу большого монастыря в Ронгбуке, по ту сторону Эвереста, и между этим монастырём и нашим собственным в Тьянгбоче происходит довольно оживлённое сообщение.

А ещё у нас ходит много торговых караванов. И вот что примечательно: хотя Тибет стал теперь коммунистическим, а Непал нет, здесь продолжается свободная торговля и не требуется паспортов, чтобы переходить границу. Все прочее меняется, но жизнь на высоких гималайских перевалах течёт по тому же руслу, что и тысячи лет назад.

Через эти перевалы прошли когда-то на юг предки шерпов и поселились в северо-восточном Непале, там, где находится наша нынешняя родина — Соло Кхумбу. Мы обычно говорим «Соло Кхумбу» так, словно это одно место, на деле же есть область Соло и другая — Кхумбу. Первая расположена южнее и ниже, там земледелие и образ жизни ближе к непальскому. Вторая находится очень высоко, у самого подножья великих гор, и сохраняет много общего с Тибетом. Как и большинство других шерпов-восходителей, я родился в этой северной области, Кхумбу.

Через Соло Кхумбу протекает Дуд Коси, или «Молочная река»; она собирает много притоков из снежников вокруг Эвереста. Глубокие долины и ущелья этой реки связывают нас с остальным Непалом. В холодные зимы и во время летних муссонов, когда непрерывно льют дожди, путь этот страшно труден. Впрочем, даже в наиболее благоприятные времена года — весной и осенью — уходит около двух недель на то, чтобы добраться до Катманду в центре Непала или оттуда к нам. А так как даже Катманду почти отрезан от остального мира, то легко понять, что наше Соло Кхумбу — очень глухое место с примитивными условиями жизни.

За последние годы Непал начал открываться для внешнего мира, сделано очень многое для того, чтобы преобразовать страну в современном духе. Сейчас существует только два резко различных способа попасть из Индии в Катманду: либо пешком, либо на самолёте. Но уже через горы прокладывают шоссе, и скоро впервые можно будет проехать на автомобиле. Намечается также соорудить большую плотину в южном течении Коси. Правда, она будет расположена в Индии, но окажет большое влияние на земледелие Непала. Пришёл черёд и Непалу измениться, подобно всему остальному миру. Однако до Соло Кхумбу все ещё далеко, и я думаю, что пройдет много лет, прежде чем туда протянется автострада.

Моя родина сурова и камениста, суров и климат, тем не менее у нас есть земледелие и скотоводство. Пшеница выращивается до высоты 2400—3000 метров (главным образом в Соло), ячмень и картофель — до 4200 метров. Важнейшая культура — картофель, он составляет основную часть нашего питания, вроде как рис у индийцев и китайцев. Часть земли находится в общинном владении, есть и частные земли. Многие семьи имеют землю в разных местах и переезжают по мере смены времён года с одних высот на другие, чтобы сеять и собирать урожай. Переезжать приходится также и за стадами, которые состоят из овец, коз и яков. Як — основа существования не только шерпов, но и всех жителей Гималайского высокогорья. Он даёт почти все необходимое для того, чтобы накормить человека и согреть его: шерсть для одежды, кожу для обуви, навоз для топлива, молоко, масло и сыр для питания, а иногда даже и мясо — хотя мне, возможно, не следовало говорить об этом, потому что более строгие буддисты осудят нас.

Соло Кхумбу вполне обеспечивает себя продуктами питания и не нуждается в большом привозе. К тому же по лесным тропам на юг и через высокие перевалы на север идут торговые караваны. Самый большой из этих перевалов — Нангпа Ла, пересекающий цепь Гималаев на высоте 5700 метров, несколькими километрами западнее Эвереста; по нему проходит знаменитый древний торговый путь. И по сей день, как я уже говорил, здесь вверх и вниз идут караваны. В Тибет они везут ткани, пряности и разные промышленные товары из Индии и Непала, а из Тибета доставляют соль, шерсть, иногда гонят стада яков. Жители Соло Кхумбу покупают нужные мелочи у проходящих купцов и странствующих торговцев. Но постоянных магазинов или рынков в нашем краю нет.

Нет в Соло Кхумбу и городов, даже больших сел. Самая большая деревня в Кхумбу — Намче Базар, она стала знаменитой в связи с последними экспедициями на Эверест. В окружающих долинах лежат другие селения: Кхумжунь, Паньбоче, Дамдань, Шаксум, Шимбунь, Тами. Дома выстроены из камня, с драночными крышами. В окнах и дверях деревянные рамы, стёкол, конечно, нет. Большинство домов двухэтажные. В первом этаже помещается скот и разные запасы, а на втором, куда попадают по внутренней лестнице, находятся общие помещения, спальни, кухня, уборная. Так живут шерпы сегодня. И так было, когда я был мальчиком и когда все мои предки были мальчиками до меня.

Часто пишут, что я родился в деревне Тами, но это не совсем верно. Моя семья жила в Тами, и я вырос там, но родился я в селении, которое называется Тса-чу и лежит близ большой горы Макалу, всего в одном дневном переходе от Эвереста. Тса-чу означает «Горячие источники», это святое место, о котором рассказывают много историй и легенд. Моя мать ходила туда вместе с другими паломниками в монастырь Ганг Ла (если вы помните, наша фамилия, или родовое имя, тоже Ганг Ла). Возле монастыря есть высокая скала, похожая на голову Будды, и говорят, что если праведный человек прикоснется к скале и прочтёт молитву, то из камня побежит вода. Но если это же сделает дурной человек, безбожник, скала останется сухой.

А ещё в этих местах растут разные травы, которым приписывают большую целебную силу. Кругом много озёр. Самое крупное из них называется Тсония, или «Рыбное озеро»; в другом озере, поменьше, вода напоминает по цвету чай. Говорят, что по его берегам ходил Будда, а когда ему хотелось освежиться, он останавливался и пил воду из озера — для него она была настоящим чаем.

Много ещё рассказывают про Тса-чу и Ганг Ла. В одном предании говорится, что в древние времена здесь произошло большое сражение между двумя войсками — гяльбо (короля) Ванга и гяльбо Кунга. Согласно преданию, мои предки сражались на стороне Кунга и служили ему так хорошо, что он после победы даровал им землю в этой местности. А так как местность называлась Ганг Ла, они взяли себе это имя и оно сохранялось потом всеми их потомками.

Как бы то ни было, но именно здесь я родился. Отец и мать решили, что это к счастью; так решили и ламы. Родители рассказали мне, что ламы советовали им особенно беречь меня первые три года: если я останусь жив после этого возраста, то вырасту и стану великим человеком.

Но если место моего рождения установить легко, то год рождения определить гораздо труднее. В Соло Кхумбу пользуются тибетским календарём, а он не знает счета годам, только названия — год Лошади, год Тигра, Быка, Птицы, Змеи. Таких названий двенадцать, по названиям животных, из которых шесть мужского и шесть женского рода, а когда они кончаются, цикл начинается снова. Большую часть жизни я не знал, сколько мне лет, знал только, что родился в год Йоа (Зайца); но недавно, сравнив тибетский и западный календари, я высчитал, что появился на свет в 1914 году. Конечно, с учётом двенадцатилетнего цикла, это событие могло произойти и в 1902 или в 1926 году. Но я надеюсь, что я не так стар, как в первом случае, и боюсь, что не так молод, как во втором. Все говорит за то, что мне было тридцать девять лет, когда я взошёл на Эверест.

Время года, когда я родился, оказалось легче установить. Судя по погоде и состоянию посевов, это был конец мая. Теперь, оглядываясь назад, я вижу в этом хорошее предзнаменование: самые важные события моей жизни всегда случались в конце мая. Прежде всего моё рождение. Далее, именно в это время стоит наиболее благоприятная погода для восхождений. 28 мая я был почти на вершине Эвереста вместе с Ламбером; 29 мая — год и один день спустя — я взошёл на неё вместе с Хиллари. Поскольку у нас нет точных записей, шерпы не отмечают день рождения. Но годовщины взятия Эвереста я готов праздновать до конца жизни.

Мою мать зовут Кинзом, отца звали Ганг Ла Мингма (как я уже говорил, дети шерпов не носят фамилии родителей). Нас было тринадцать человек детей, семеро мальчиков и шестеро девочек, но, так как жизнь в Соло Кхумбу всегда была тяжела, а смерть близка, в живых остались только я и три мои сестры. Две из них живут с мужьями и детьми в Дарджилинге, третья, младшая, в Соло Кхумбу.

Ни отец, ни мать не видели никогда по-настоящему внешнего мира. Самое дальнее их путешествие было в Катманду и в Тибет, в Ронгбук, где брат матери был когда-то верховным ламой. Отец умер в 1949 году. Но моя мать — она теперь очень стара — ещё жива. Во время экспедиций на Эверест в 1952 и 1953 годах я увиделся с нею в Тами после многих лет разлуки, а в 1955 году она переселилась ко мне.

Теперь я должен снова сказать о своём имени. Когда я родился, меня назвали не Тенцингом, а Намгьял Вангди. Но однажды меня принесли к важному ламе из Ронгбука. Он посмотрел в свои священные книги и объявил, что в меня воплотился дух одного очень богатого человека, который незадолго перед этим умер в Соло Кхумбу, и что поэтому моё имя нужно изменить. Он предложил назвать меня Tenzing Norgay (или Norkay, или Norkey, как часто писали это имя) и сослался, как и ламы в Тса-чу, на то, что мне предстоит совершить великие дела. Норгей означает, как я уже говорил, «богатый» или «счастливый». Тенцинг значит «приверженец религии» — так звали многих лам, в том числе и того ламу, который дал мне это имя. Как бы то ни было, родители решили, что «Богатый-Счастливый-Приверженец Религии» — подходящее имя на все случаи жизни, и переименовали меня, надеясь, что это принесёт мне счастье.

Когда я подрос, было решено, что я должен стать ламой. Меня послали в монастырь, обрили мне голову и одели послушником. Но скоро один из лам (а они не всегда такие уж святые!) рассердился на меня и ударил по голове дубинкой. Тогда я убежал домой и сказал, что больше не пойду туда. Мои родители всегда любили меня — они не послали меня обратно в монастырь; но иногда я задумываюсь, что бы случилось, если бы я вернулся. Кто знает, возможно я был бы сегодня ламой. Бывает, когда я рассказываю эту историю, мои друзья говорят: «А, вот из-за чего ты помешался на горах — стукнули по черепу!»

Единственными в Соло Кхумбу, кто умел читать и писать, были несколько лам. Однако писали они, разумеется, не на шерпском языке (ведь у нас нет письменности), а на классическом тибетском, который является языком северного буддизма. Как бы то ни было, убежав из монастыря, я потерял единственную надежду получить образование. Теперь в Намче Базаре есть небольшая светская школа, не ахти какая, но все-таки школа, а в мою юность никакой не было, так что я проводил время подобно всем моим сверстникам: играл и работал. Конечно, я многое успел забыть с тех пор, но кое-что запомнилось очень хорошо. Помню, как я катался верхом на старшем брате, которого теперь давно уже нет в живых… Скот теснился зимой в первом этаже нашего дома, и я запомнил запах пара, который стоял густым облаком вокруг животных, когда они приходили с холода. А сами мы теснились почти так же в маленьких каморках на втором этаже — шум, гам, с кухни проникает дым и чад, но мы счастливы и довольны, потому что другой жизни не знаем.

Некоторые отцы обращались с детьми сурово и жестоко. Не таков был мой отец. Я был очень привязан к отцу и любил приносить ему что-нибудь или делать для него что-то даже тогда, когда меня об этом не просили. Ещё я любил сидеть рядом с моей старшей сестрой, когда она доила яков; она давала мне пить теплое парное молоко.

Сестру звали Ламу Кипа, она была для меня второй матерью. Позднее она стала «ана ла» (монашкой) в монастыре в Тьянгбоче, где оставалась семь лет. Помня, как она жалела меня, когда я был совсем маленьким, я часто приносил ей еду. Там Ламу Кипа познакомилась с одним монахом, ламой Нванг Ла, и в конце концов они вместе ушли из монастыря и поженились. Наша религия не видит ничего предосудительного в том, чтобы монах и монахиня поженились, только они не могут оставаться в монастыре. С тех пор Нванг Ла стал своего рода «домашним ламой» нашей семьи. Много лет он жил с Ламу Кипа в Соло Кхумбу. После экспедиции 1953 года я забрал их к себе в Дарджилинг, где они и живут теперь со своими детьми. Их сын, Гомбу, ходил со мной в том году на Эверест и дважды поднимался до Южного седла; хотя ему всего двадцать лет, он один из лучших молодых шерпов-восходителей.

Однако сейчас я рассказываю о том, что происходило задолго до рождения Гомбу, когда я ещё и не слыхал слова «Эверест». В детстве я, конечно, не раз видел на севере вершину, которая возвышалась в небе надо всеми остальными горами, но тогда она называлась не Эверест. Она называлась Чомолунгма. Обычно говорят, что Чомолунгма значит «Богиня — мать вселенной», иногда «Богиня — мать ветров». Но когда я был мальчиком в Соло Кхумбу, это слово означало ни то, ни другое, оно означало «Гора, такая высокая, что через неё ни одна птица не может перелететь». Так рассказывали своим детям все шерпские матери, так рассказывала мне моя мать, и это имя горы, которую я люблю, по-прежнему нравится мне больше всех.

Для меня, как и для всех детей, мир был поначалу очень мал. Он включал отца и мать, братьев и сестёр, наш дом, нашу деревню, поля, пастбища и яков. На севере высились могучие вершины, на востоке и западе — другие горы, на юге терялась в лесах Дуд Коси, а о том, что лежало за всем этим, я ничего не знал. Но по мере того как я рос, я все больше узнавал о внешнем мире. Прежде всего о Тибете и о его свящённом городе Лхасе, о котором много говорили мои родители и ламы. Искренне верующие люди, отец и мать мечтали совершить паломничество в Лхасу, но путь был слишком долог и дорог, и они так и не попали туда.

Уже взрослым я понял, что кое в чем отличаюсь от большинства людей моего народа. Думаю, это отличие зародилось ещё в детстве. Помню, что я был очень застенчив и сторонился сверстников. Когда другие мальчики бегали друг за другом или играли глиной и камнями, я сидел один и мечтал о далёких краях и больших путешествиях. Я представлял себе, что пишу письмо одному знатному человеку в Лхасе, потом он приезжает и увозит меня с собой. Или, что я иду туда во главе большой армии. Иногда я смешил отца, прося его дать мне лошадь, чтобы я мог отправиться в путь. Всегда — ребёнком, юношей, взрослым я хотел путешествовать, двигаться, путешествовать и видеть, путешествовать и открывать; очевидно, это стремление и определило весь ход моей жизни.

Мечты о Лхасе относятся к ранним годам моего отрочества. Потом я услышал и стал думать о других местах. Уже много лет шерпы из Соло Кхумбу ходили через горы и через лес в Дарджилинг, чтобы работать на чайных плантациях, или носильщиками, или рикшами; возвратившись домой, они рассказывали о виденном. А затем началось нечто ещё более интересное. Англичанин Келлас, путешественник и альпинист, нанял несколько шерпов в Дарджилинге сопровождать его в горы; несколько позже генерал индийской армии Брюс тоже брал с собою шерпов в свои экспедиции, и вскоре большинство дарджилингских шерпов стали постоянно работать носильщиками и рабочими в экспедициях на гималайские вершины. Уже тогда, хотя в то время я, конечно, ещё не знал об этом, наш народ стал приобретать славу лучших среди всех горцев, и эту славу мы с тех пор с гордостью сохраняем.

В 1921, 1922 и 1924 годах состоялись первые три знаменитые экспедиции на Эверест, и в них участвовали многие шерпы из Дарджилинга и Соло Кхумбу. Сколько было потом рассказов о чилина-нга — так мы называем людей из далёких краёв — и о восхождениях почти до небес! Многие приходили в необычной одежде и больших ботинках, каких мы никогда не видали до тех пор. Все это до того увлекало меня, что однажды я даже заплатил деньги, чтобы мне только позволили надеть такие ботинки, но они оказались настолько тяжелы и велики, что я не смог ступить в них и шагу… Эверест, Эверест — все говорили об Эвересте; тогда я и услышал впервые это слово. «Что такое Эверест?» — спросил я. «Это то же, что Чомолунгма, — отвечали они, — только мы были по ту сторону её, в Тибете. Чилина-нга говорят, что это самая высокая гора в мире».

В 1922 году семеро шерпов погибли во время восхождения; все наше племя тяжело переживало это ужасное несчастье. Однако в 1924 году в горы пошло больше людей, чем когда-либо. Как раз в этом году альпинисты Меллори и Ирвин пропали недалеко от вершины. Я узнал их имена от возвратившихся домой солокхумбских шерпов-носильщиков и запомнил навсегда. Двадцать девять лет спустя, когда мы с Хиллари взошли на вершину, мы осмотрели все кругом, чтобы проверить, удалось ли им добраться туда перед гибелью. Мы ничего не нашли.

Никто из моей семьи не участвовал в этих первых экспедициях. Сам я отдал бы все, чтобы участвовать, но был слишком молод. Затем на некоторое время экспедиции прекратились, и в Соло Кхумбу все потёкло по-старому. Я уже достаточно подрос, чтобы работать вместе с отцом и старшими братьями, а дел всегда было много. Мы выращивали картофель, ячмень и немного цампы (своего рода кукуруза), смотрели за своими овцами и яками, которые давали нам молоко, масло и грубую шерсть для одежды. Прикупать нам приходилось только соль, иногда немного вяленого мяса из Тибета. Убой скота в Непале осуждаётся, так как большая часть страны хиндская. Да и у большинства буддистов существует такой запрет, поэтому мы не забивали своих яков. Правда, зато иногда выпускали немного крови из шеи яка, не убивая его, и смешивали эту кровь с пищей. Мы чувствовали, что это укрепляет нас — вроде переливания крови, которое делают теперь больным в госпитале. Помню, что такие кровопускания делали обычно осенью, с наступлением холодов, причём не только ради нашего здоровья, но и для самих яков. После того как яки все лето хорошо отъедались на пастбищах, они часто становились задиристыми и дрались между собой или убегали, и кровопускание только успокаивало их.

В прежние времена моя семья была очень бедной. Но, видно, я и в самом деле родился счастливым, потому что после моего рождения все стало меняться к лучшему. В тот же год яки принесли сто телят, и после этого у нас бывало до трехсот-четырехсот яков одновременно. Как я уже говорил, наш дом был невелик и перенаселён. Мы ели самую простую пищу. Зато её всегда было достаточно, и я не помню, чтобы мне приходилось ходить голодным; а из шкур и шерсти яков — мы снимали с них шкуры, когда они умирали естественной смертью, — мы делали тёплую одежду, которая согревала нас в течение долгой холодной зимы. В отличие от других народов Востока, живущих в более теплом климате, в Соло Кхумбу носят обувь — сапоги из войлока и кожи, вроде тех, которые можно увидеть в Тибете. Я не помню, чтобы мне хоть раз в жизни пришлось ходить босиком. Непальцы и индийцы ходят без обуви по самой колкой земле, но для меня это было бы такой же задачей, как для жителя Запада.

Мальчиком я больше всего любил ходить с яками и бродить на воле по горным склонам. Зимой нельзя было забраться очень высоко из-за сильных морозов и глубокого снега, но в другие времена года склоны покрывались густой травой, какую я увидел много лет спустя в Швейцарии. Эту траву мы обычно скашивали для зимнего корма. Намче Базар лежит на высоте 3000 метров, Тами — примерно 3600 метров, но я поднимался с яками до высоты 5400 метров. Здесь, около ледников, у подножья обрывистых стен самых больших гор проходит верхняя граница травы, которую едят яки.

Именно здесь обитает йети, известный на Западе под наименованием «ужасного снежного человека». Я слышал о йети с самого детства; у нас в Соло Кхумбу о них рассказывали множество историй. Когда меня ещё не было на свете, мой отец встретился с одним йети лицом к лицу. Сам я никогда не видал их, и мне было уже больше тридцати лет, когда я впервые увидел след йети. Однако мальчиком я иногда находил на каменистых склонах и ледниках помёт незнакомого животного, содержавший остатки крыс и червей, — я не сомневался, что это помёт йети.

Конечно, я немного побаивался йети, однако любопытство было ещё сильнее, чем страх. То же самое чувство испытывал я в отношении молчаливых каменных громад, окружавших меня. Ламы много рассказывали об ужасах, подстерегающих человека в зоне снегов, о богах и демонах и чудовищах, куда страшнеё йети, которые охраняют вершины и карают всякого, кто осмелится проникнуть туда. Но я знал также, что были люди, в том числе из моего собственного народа, которые поднимались очень высоко по той стороне Чомолунгмы. Пусть некоторые погибли — другие вернулись домой живыми, и таких было гораздо больше. Мне хотелось увидеть самому, проверить самому. Это было моей мечтой, сколько я помню себя.

Вот они высятся надо мной, великие вершины: Макалу, Лхотсе, Нуптсе, Ама Даблам, Гаурисанкар, Чо Ойю и сотни других. А надо всеми ними — Чомолунгма, Эверест. «Ни одна птица не может перелететь через неё» — говорит предание. А человек? Человек, окрылённый мечтой?..

Мир был так велик, Соло Кхумбу так мал. И когда я подрос, то понял, что должен покинуть деревню. Однако, покинув её первый раз, я направился не в горы, даже не в Дарджилинг, а в Катманду, столицу Непала. Мне было всего тринадцать лет, открыто уйти я не мог, а поэтому бежал из дому и чувствовал себя потом очень виноватым. Я знал от Ламу Кипа, что всегда был любимцем родителей. Я и сам очень любил их и не хотел причинять им огорчений. Но слишком велика, слишком сильна была тяга. Я двинулся в Катманду кружным путём мимо Макалу; поначалу один, потом встретил попутчиков. Весь путь занял немногим больше двух недель. Впервые в жизни я увидел город, и он показался мне странным и непонятным, особенно потому, что наш народ исповедует буддийскую веру, в то время как жители Катманду в большинстве держатся индуистской веры. В конце концов мне удалось найти буддийский монастырь, принимавший странников; там я и остановился.

Около двух недель ходил я по городу: смотрел на толпы людей, на базары, большие здания и храмы и многое другое, чего никогда не видел до тех пор. У непальцев хорошая армия, составленная в основном из знаменитых гуркхов, живущих в Центральном и Западном Непале, и мне больше всего нравилось смотреть, как они маршируют, и слушать их музыку. Очень интересными казались мне люди хиндской расы: их лица, одежда и поведение так отличались от всего, что мне приходилось видеть. Однако я ощущал не только любопытство, но и тоску по дому. Встретив знакомых из Соло Кхумбу, которые как раз собирались домой, я решил пойти с ними. На этот раз мы шли более коротким путём — по той самой дороге, по которой мне предстояло много лет спустя идти со швейцарцами и англичанами на Эверест. Я пробыл в отсутствии шесть недель, и, когда вернулся в Тами, мои родители так обрадовались, что кинулись меня обнимать.

Правда, потом они поколотили меня.

После этого я оставался дома в течение пяти лет. В эти годы не было никаких экспедиций на Эверест, иначе соблазн оказался бы, вероятно, слишком велик. И все-таки я знал, что не смогу остаться в Соло Кхумбу навсегда, что не рождён быть земледельцем или пастухом. В конце 1932 года, когда мне было восемнадцать лет, я ушёл снова, на этот раз не в Катманду, а в Дарджилинг. И хотя казалось, что я опять поворачиваюсь спиной к Чомолунгме, я чувствовал, что на самом деле иду к ней: как раз в это время прошёл слух о новой экспедиции, намеченной на 1933 год, и я твёрдо решил пойти с альпинистами, если только это окажется возможным.

И на этот раз я ушёл, не сказавшись родителям. Это было нехорошо; они были добры ко мне, и я любил их. Они были очень простые и набожные люди, особенно моя мать, которая за всю свою жизнь никогда не носила хорошей одежды и не ела хорошей пищи, потому что отдавала все ламам и монахиням в монастыри. Всегда она была мне настоящей матерью — моя ама ла… И я знаю, что своими успехами во многом обязан её преданности, её вере, благословениям и молитвам.

В НОВЫЙ МИР

 Я прожил три жизни: первую — ребёнком и юношей в Соло Кхумбу, вторую, продлившуюся двадцать лет, — носильщиком и восходителем; в эти годы моим домом был Дарджилинг. Моя третья жизнь началась в тот день, когда я вернулся с вершины Эвереста; куда она меня приведёт, я не знаю.

Мне исполнилось восемнадцать лет, когда началась моя вторая жизнь.

Это было в конце 1932 года; двенадцать солокхумбских парней и девушек решили оставить родной кров. Целый месяц мы готовились: устраивали тайные собрания, собирали продовольствие и необходимые вещи. Моя доля ограничилась одеялом, которое я захватил из дому. Денег у меня не было, да и у остальных тоже. Собственно, именно поэтому большинство из нас решило уйти: мы хотели заработать денег и посмотреть на мир.

В числе моих спутников находился Дава Тхондуп, впоследствии прославившийся в экспедициях. Он был старше меня, и, хотя никогда не видал Дарджилинга, не мало знал про него и часто говорил о новой экспедиции, которая должна была скоро выйти оттуда на Эверест. Мы мечтали устроиться носильщиками в эту экспедицию, и мною владело такое нетерпение, что я готов был бежать всю дорогу. Однако через дикие области Восточного Непала не очень-то побежишь. Едва заметная тропинка то карабкается вверх по крутым гребням, то пробирается сквозь густые леса в долинах, то пересекает бурные реки. Большую часть этого долгого пути мы держались вместе, но недалеко от индийской границы перессорились, и остальные ушли без меня, унеся с собой все продовольствие. Однако мне посчастливилось: в местечке Симана я встретил состоятельного человека по имени Ринга Лама, который взял меня к себе в дом. В то время я знал только свой родной язык, а по-непальски не понимал, но мне и тут повезло, потому что Ринга Лама говорил немного на шерпском языке. Его семья отнеслась ко мне очень хорошо, меня кормили, дали новую непальскую одежду. В свою очередь, я выполнял разную работу по дому и собирал хворост в джунглях. Все же я чувствовал себя одиноко и тоскливо среди чужих людей и часто, бродя один в джунглях, садился под деревом и рыдал. Я начинал познавать, что мечта и действительность не одно и то же…

Пробыв некоторое время в Симана, я рассказал Ринга Ламе, как мне хочется попасть в Дарджилинг. К моей радости, он ответил: «Хорошо, я сам отправляюсь туда по делам и возьму тебя с собой». Впервые я увидел автомобиль, а когда мы приехали в Дарджилинг, там оказалось ещё много такого, чего мне не приходилось видеть раньше. Дарджилинг уступал по размерам Катманду, но был гораздо больше похож на современный город; там имелась даже железная дорога. По улицам ходило много чилина-нга; в основном англичан. До сих пор я ещё ни разу не видел европейцев.

Сначала я остановился не в самом Дарджилинге, а в деревне Алубари, что значит «место, где растёт картофель». Привёз меня туда Ринга Лама; я поселился у его двоюродного брата Поури. У Поури было пятнадцать коров, на мою долю выпал уход за ними и другие хозяйственные работы. Здесь я начал учиться непальскому языку, который очень употребителен в Дарджилинге, и ещё местному языку — ялмо. Лучшим моим учителем оказался один человек по имени Манбахадур Таманг — мы косили вместе траву на корм коровам, — и я был очень благодарен ему. Мы и сейчас с ним добрые друзья; недавно он работал каменщиком на строительстве моего нового дома. Мы часто вспоминаем те дни, особенно как однажды собирали хворост на запретном участке и нас застал сторож: он привязал нас к дереву и отхлестал плетью.

Время от времени Поури посылал меня в Дарджилинг продавать молоко; каждый раз я чувствовал себя на седьмом небе. Город расположен на северном склоне крутого холма, а километрах в восьмидесяти от него, за глубокими долинами Сиккима, начинаются отроги восточной части Главного Гималайского хребта с Канченджунгой в самой середине. Часто смотрел я на вздымающуюся к небесам белую вершину и испытывал радостное чувство: её вид напоминал мне, что и в этом, новом для меня, чужом краю я не слишком далёк от любимых гор. Впрочем, Дарджилинг и сам по себе был настоящим чудом для деревенского парня. У подножья большого холма раскинулась старая часть города. Здесь все напоминало Катманду: базары, храмы и тесные, кишащие людьми улочки. Зато повыше, в новой части, все было иначе, все было необычно. Здесь находились дома англичан и богатых индийцев, роскошные магазины и чайные дома, кинотеатр. Тут же стояло правительственное здание, а также дворец магараджи и отель, похожий на дворец. Глядя на все эти чудеса, я порой совершенно забывал о своих бидонах.

Однако вскоре мои мысли целиком поглотило ещё более волнующее событие: началась подготовка новой экспедиции на Эверест. Ранней весной 1933 года из Англии прибыли альпинисты. Весь город был взбудоражен приготовлениями. Руководитель экспедиции Хью Раттледж устроил свой штаб на веранде Плэнтерс Клаб, и чуть ли не все дарджилингские шерпы отправились к нему устраиваться на работу. Тут уж мне окончательно стало не до молока, я мог думать только о том, как попасть в экспедицию, как убедить их взять меня.

Сначала я боялся идти сам в Плэнтерс Клаб и попросил своего друга Даву Тхондупа замолвить за меня словечко. Его уже приняли, однако мне он отказался помочь, сказал, что я слишком молод. «Но я уже взрослый и не слабее других», — возразил я. Тем не менее Дава Тхондуп и другие шерпы продолжали твердить: «Нет, нет, ты слишком молод». Они решительно отказывались сделать что-либо для меня, и я был зол, как никогда ещё в моей жизни.

Тогда я попробовал устроиться сам, но все получилось навыворот. Когда я впервые попал в Дарджилинг, у меня были длинные косички, как у всех мужчин в Соло Кхумбу. Горожане смеялись надо мной, обзывали девчонкой, и я постригся коротко. К тому же я носил непальскую одежду, которую мне дал Ринга Лама. Все это годилось для Дарджилинга, но для экспедиции оказалось неподходящим, потому что англичане решили, что я непалец, а они набирали только шерпов. К тому же я не мог показать никаких бумаг или удостоверений о том, что работал с экспедициями. Наверное, так случается со многими молодыми людьми, когда они впервые устраиваются на работу. Вас спрашивают: «Вам приходилось делать эту работу раньше?» Вы отвечаете: «Нет». Вам говорят: «Нам нужны только опытные люди». Вы уходите, чувствуя, что никогда в жизни не поступите на работу только потому, что не работали раньше.

Как бы то ни было, в 1933 году я получил отказ. Экспедиция выступила из Дарджилинга, а я остался…

Ещё много месяцев я продолжал смотреть за коровами Поури и продавать молоко. Среди моих покупателей была молодая женщина из племени шерпа, Анг Ламу. Она родилась в Дарджилинге и работала там в качестве айя, домашней работницы. Я никогда не обращался к ней на родном языке, а только на непальском, и она даже не знала, что я шерпа. Встречаясь, мы каждый раз препирались.

— Раз я все время покупаю у тебя, ты должен наливать мне с походом, — говорила она.

— Не могу, — отвечал я.

— Ты страшно жадный, — продолжала она.

— А ты надоела мне своей торговлей.

В этом нет ничего примечательного, и я, вероятно, давно успел бы позабыть об этом, если бы Анг Ламу не была теперь моей женой.

Прожив в Дарджилинге около года, я узнал от людей из Соло Кхумбу, что родители считают меня мёртвым. Я решил вернуться повидать их, но Поури не хотел отпускать меня. Он сказал, что я должен найти себе замену, если хочу уйти. Тогда я отправился в город, нашёл желающего и привёл с собой, после чего быстро двинулся в путь, не давая Поури времени придумать новое возражение.

Придя домой, я убедился, что земляки сказали правду: родители и в самом деле готовились совершить по мне обряд как по мёртвому. При виде меня они расплакались, потом ужасно обрадовались; на этот раз дело обошлось без колотушек. За время моего отсутствия в Соло Кхумбу произошло землетрясение; часть нашего дома обвалилась, и я первым делом помог починить его. А потом стал делать ту же работу, что прежде: пасти яков. На следующее лето я впервые отправился в Тибет, за солью, которой у нас в Соло Кхумбу всегда нехватка. Через большой перевал Нангпа Ла («Ла» означает по-тибетски «перевал») я пришёл в посёлок Тингри Гангар около Ронгбука, по ту сторону Эвереста. Я воспользовался случаем посмотреть знаменитый монастырь Ронгбук. Он намного больше Тьянгбоче и насчитывает свыше пятисот монахов и монахинь. Как раз здесь неподалёку разбивали базовый лагерь все английские экспедиции на Эверест, да только в этом, 1934 году, восхождений не было. А не то соль не скоро попала бы в Соло Кхумбу!

Прошло несколько месяцев, и отец снова попросил меня отправиться в Тибет с тем же поручением. Но к этому времени я уже твёрдо знал, что никогда не буду счастлив, живя в Соло Кхумбу. Поэтому вместо Тибета я снова двинулся в Дарджилинг. Хотя мой отец так никогда и не собрался туда, я видел его дважды на протяжении следующих пяти лет: он ходил через Нангпа Ла в 1935 и 1938 годах, чтобы повстречаться с участниками экспедиций на Эверест. Мать же я не видел до 1952 года, когда участвовал в швейцарской экспедиции, пытавшейся взять Эверест с юга.

Попав снова в Дарджилинг, я не стал возвращаться в Алубари, к коровам и картофельному полю, а устроился в самом городе. Шерпы селились в основном в двух районах — в Тоонг Соонг Бусти и Бхутиа Бусти («бусти» означает «деревня»). Я остановился в Тоонг Соонге, где и прожил большую часть последующих лет. Мне посчастливилось стать жильцом у Ангтаркая. Уже тогда он был опытным альпинистом, а в настоящее время Анттаркай — один из самых прославленных шерпов. Скоро ко мне перестали относиться как к чужаку. Поблизости жил мой старый друг Дава Тхондуп (ныне тоже один из ветеранов), и, куда ни повернись, везде были другие шерпы, прославившиеся на Эвересте и в иных местах.

Осенью 1934 года все говорили о состоявшейся летом немецкой экспедиции на Нанга Парбат, в далеком Кашмире. Разговор был невесёлый, потому что там случилось ужасное несчастье. С этой экспедицией пошло много шерпов, причём большинство впервые оказались так далеко от дома, и вот шестеро из них погибли вместе с четырьмя немцами во время страшной бури на горе. Не в одном доме в Тоонг Соонг Бусти царило горе, но вместе с тем мы гордились стойкостью и выдержкой наших людей. Дава Тхондуп и Анг Тсеринг, которые тоже участвовали, но остались живы, рассказали мне о подвиге их друга Гьяли, известного больше под именем Гайлая. В самый разгар бури Гайлай находился высоко на горе с руководителем экспедиции Вилли Мёрклом. Шерпа чувствовал себя хорошо и смог бы, наверное, добраться до нижнего лагеря. Однако по мере того как они спускались, Мёркл все больше ослабевал и в конце концов оказался не в состоянии двигаться дальше. Тогда Гайлай предпочёл остаться и умереть, чем бросить его одного.

Хотя я ещё ни разу не участвовал в восхождении, этот рассказ заставил меня гордиться тем, что я шерпа.

В это время года, конечно, никакие экспедиции не выходили в горы, и мне пришлось вооружиться тёрпением. Как и в Соло Кхумбу, в Дарджилинге произошло землетрясение; я работал одно время на восстановлении часовни при школе св. Павла. Мне платили двенадцать анна в день — на первый взгляд очень незначительная сумма, но тогда это считалось неплохой платой; в такое время года мало кто из шерпов мог рассчитывать на лучшее. За исключением горстки купцов и торговцев, мы все были очень бедны. Жили в деревянных сараях с жестяными крышами; обычно в одной комнате ютилась целая семья. Ели мы рис и картофель. Зарабатывали очень мало, даже в разгар сезона; и если тем не менее ухитрялись сводить концы с концами, то только потому, что довольствовались малым.

В начале 1935 года я женился. Мою первую жену звали Дава Пхути, а «пхути» означает «счастливая жена, приносящая детей», что очень скоро оправдалось. Дава Пхути родилась, как и я, в Соло Кхумбу, я встречал её там, но ближе узнал уже в Дарджилинге. Мы нашли себе в Тоонг Соонг Бусти отдельную каморку и были очень счастливы, однако пробыли вместе совсем недолго, потому что теперь, наконец, после долгой поры надежд и ожиданий, началась моя жизнь в горах.

ДВАЖДЫ НА ЭВЕРЕСТ

 Говорят, что надо начинать с малого, а затем уже переходить к большому, но не так получилось у меня. Моя первая экспедиция, в 1935 году, была на Эверест. В том году англичане в пятый раз вышли на штурм горы.

Первый отряд ходил в 1921 году; он не ставил себе целью взять вершину, а только совершил разведку. Тогда-то и нашли путь через Тибет к северному склону Эвереста. Нам, шерпам, казалось странным, что делают такой крюк, чтобы выйти к Чомолунгме. Объяснялось же это тем, что англичане имели разрешение на въезд только в Тибет, тогда как в Непал вплоть до недавнего времени доступ людям с Запада был совершенно закрыт.

Из района монастыря Ронгбук, севернее Эвереста, экспедиция 1921 года совершила много вылазок на ледники к перевалам в поисках проходов к вершине.

В конце концов решили, что наиболее удобный путь проходит по правой ветви Ронгбукского ледника, затем по крутой снежно-ледяной стене к перевалу на высоте более 6600 метров, который назвали Северным седлом. Знаменитый альпинист Джордж Лей-Меллори добрался вместе с несколькими товарищами до этого седла, и хотя сами они не были подготовлены для дальнейшего продвижения, но решили, что нашли подходящий путь к вершине. Позднее они попытались все же найти и другие подходы и поднялись к перевалу Лхо Ла, откуда открывается вид на юго-западный склон Эвереста и почти до Соло Кхумбу. Однако Меллори решил, что эта сторона вряд ли подходит для восхождения; к тому же она лежит в Непале, куда они не имели доступа. Только тридцать лет спустя была сделана первая попытка взять вершину с юго-запада.

В 1922 году состоялась первая настоящая экспедиция. В ней участвовало много англичан и шерпов. Они разбили лагерь на леднике, на Северном седле и на крутом гребне выше седла. Отсюда наиболее сильные восходители достигли высоты 8138 метров. Это значит, что им оставалось всего около семисот метров до вершины и что они поднялись выше, чем кто-либо до них. Но тут по крутым склонам ниже Северного седла пронеслась лавина, и целый океан снега захлестнул шедших попарно носильщиков. Тогда-то и погибло семеро шерпов. Это была самая крупная катастрофа за всю историю Эвереста.

И все-таки в 1924 году англичане и шерпы пришли снова. Состоялась та самая знаменитая экспедиция, во время которой Меллори и Эндрью Ирвин пропали без вести, пытаясь взять вершину. На этот раз выше Северного седла был уже не один, а два лагеря. Снаряжение для второго из них, на высоте 8170 метров, доставили трое шерпов — Лакпа Чеди, Норбу Йишай и Семчумби. Оттуда полковник Нортон и Т. Соммервелл совершили ещё до исчезновения Меллори и Ирвина смелую попытку взять вершину, причём Нортон побывал на высоте около 8600 метров. Это достижение оставалось мировым рекордом, пока мы с Раймоном Ламбером не поднялись ещё выше с другой стороны горы во время первой швейцарской экспедиции 1952 года.

Четвёртая попытка взять Эверест состоялась лишь в 1933 году, как раз когда я безуспешно старался попасть в экспедицию. Результаты были примерно те же, что в 1924 году, с той разницей, что никто не погиб и уже несколько альпинистов — Харрис и Уэджер, а также Фрэнк Смайс (его напарник Эрик Шиптон остановился несколько ниже) — достигли почти той же точки, что Нортон. И на этот раз снаряжение для наиболее высокого, VI лагеря доставили шерпы. Здесь отличились Ангтаркай, Пасанг, Ринцинг, Олло, Дава, Черинг и Кипа. Англичане называли их «тиграми». Только с 1938 года это стало официальным почётным званием, и тем носильщикам, которые забирались выше всех, вручали медали Тигра. Однако неофициально звание «тигра» бытовало уже с двадцатых годов, и наши люди носили его с гордостью.

Но вот пришёл 1935 год и с ним мой первый шанс.

С самого начала года шло много разговоров о предстоящей новой экспедиции, но, как всегда, начались трудности с разрешением на въезд в Тибет, и прошло много времени, прежде чем Эрик Шиптон, руководитель экспедиции, прибыл в Дарджилинг. Решено было не ходить на штурм вершины, а ограничиться, как в 1921 году, разведкой. Дело в том, что муссон, который начинает дуть с юга в июне месяце, застиг бы восходителей на Эвересте, а это означало почти верную смерть: южный ветер приносит с собой бури и лавины. Вместе с тем разведка не явилась бы пустой тратой времени; англичане надеялись найти лучший путь для экспедиции следующего года, нежели обычный, через Северное седло.

Я чуть было не остался опять, как в 1933 году. Сирдаром — начальником носильщиков — был в этой экспедиции Карма Паул, делец из Дарджилинга. Он не знал меня, а я по-прежнему не мог показать никаких справок. Мистер Шиптон и тогдашний секретарь Гималайского клуба мистер У. Кидд опрашивали желающих шерпов, однако брали только тех, кто либо ходил в горы раньше, либо был рекомендован Карма Паулом. Я ужасно расстроился. Но потом англичане объявили, что им нужны ещё два носильщика. Желающих оказалось более двадцати, и я встал в шеренгу, надев новую куртку цвета хаки и короткие штаны. Мне казалось, что я выгляжу опытным восходителем. Мистер Шиптон и мистер Кидд проверяли кандидатов одного за другим; когда подошла моя очередь, они спросили справку. Это был ужасный миг. Я приготовился доказывать и объяснять, но в то время, когда мне было всего двадцать лет, я ещё не говорил ни по-английски, ни по-индийски и смог только показать жестами, что справки не имею. Они поговорили между собой, потом предложили мне выйти из шеренги. Я решил, что все кончено. Однако когда я повернулся, чтобы уйти, они окликнули меня: в число двоих избранных вошли я сам и другой молодой шерпа, Анг Черинг, позднее погибший на Нанга Парбат[2].

Некоторые шерпы постарше ворчали по поводу того, что взяли меня, новичка. Но я был так счастлив, что не обиделся бы даже, если бы они меня поколотили. Плата за день составляла двенадцать анна, за каждый день выше снеговой линии она повышалась до рупии, так что при хорошей работе я мог получить больше денег, чем имел когда-либо. Однако не деньги были для меня главным. Главное — что я наконец-то восходитель и иду на Чомолунгму! В 1953 году, встретившись с Шиптоном на приёме в Лондоне, я напомнил ему, что это он восемнадцать лет тому назад дал мне мой первый шанс.

Подобно предыдущим экспедициям, мы вышли из Дарджилинга на север — сначала все вверх и вниз, вверх и вниз, пересекая глубокие долины Сиккима, затем через высокие перевалы в Тибет. По прямой расстояние от Дарджилинга составляет всего около ста шестидесяти километров, но нам пришлось пройти почти пятьсот, двигаясь по широкой дуге на север, потом на запад. Это был долгий поход по дикой бесплодной местности; сильный ветер нёс густую пыль. Но одним из преимуществ старого, северного маршрута было то, что он позволял везти снаряжение на мулах чуть ли не до самого подножья горы, между тем как на новом пути через Непал столько рек и висячих мостов, что приходится все переносить на своих плечах.

В экспедиции 1935 года насчитывалось всего двенадцать шерпов, зато англичане набрали много других носильщиков, в основном тибетцев. Они не участвовали в восхождении, а только присматривали за мулами и помогали развьючивать их в базовом лагере.

На пути через Тибет мы двигались медленно, проводя различные исследования. И когда пришли в Ронгбук, то не сразу направились на Эверест, а совершили восхождение на несколько меньших вершин и перевалов вокруг. Однако нам не удалось найти лучшего маршрута, чем старый, через Северное седло, и в конце концов мы подошли к правой ветви Ронгбукского ледника, где разбивали лагерь предыдущие экспедиции. Здесь меня порадовал неожиданный гость из Соло Кхумбу — отец. Он услышал про экспедицию и перешел Нангпа Ла, чтобы навестить нас. Отец не стал участвовать в восхождении, а только побыл некоторое время в лагере; здесь-то он и встретил йети во второй раз в своей жизни, о чем я расскажу позже.

Поблизости от лагеря III, ниже Северного седла, мы сделали интересное, но печальное открытие. Годом раньше англичанин Морис Уилсон втайне отправился на Эверест всего лишь с тремя тибетцами[3], собираясь взять вершину в одиночку. Он не вернулся с горы. Теперь мы нашли его тело. Оно лежало в старой изодранной палатке — один скелет с остатками сухой промёрзшей кожи, изогнутый в странном положении, словно Уилсон умер, пытаясь снять ботинки. Один ботинок был даже снят, и пальцы скелета держали шнурок от второго. Очевидно, Уилсон вернулся к палатке после попытки забраться на Северное седло, не нашёл никого из своих носильщиков и умер от холода или истощения. Мы похоронили его под камнями морены рядом с ледником.

Носильщики Уилсона были из Дарджилинга, их звали Теванг Ботиа, Ринцинг Ботия и Черинг Ботия. Впоследствии я встретил их там и спросил, как было дело. Они рассказали, что следовали по обычному маршруту всех экспедиций, только им приходилось остерегаться встреч с патрулями и чиновниками, потому что Уилсон не имел разрешения на въезд в Тибет. Добравшись до монастыря Ронгбук, они отдыхали там пятнадцать дней, потом принялись за разбивку лагерей на Ронгбукском леднике. После лагеря III тибетцы не захотели идти дальше, и завязался спор. В конце концов Уилсон сказал: «Хорошо, я пойду на Северное седло один. Ждите меня здесь три дня». И он пошёл. Носильщики, по их словам, выждали условленное время, потом ушли. Правду ли они говорили, нет ли — одно было ясно: они ничего не сделали для того, чтобы помочь Уилсону. Я возмущался, и мне было стыдно, потому что они были обязаны либо выйти на поиски, либо по меньшей мере ждать ещё его возвращения. К тому же я увидел у них много денег, которые, очевидно, принадлежали Уилсону.

Экспедиция 1935 года была моим первым походом на большие вершины, и я пережил много волнующего. Тем более, что речь шла не о какой-нибудь горе, а о самом Эвересте — о великой Чомолунгме. Вот мы стоим на леднике, выше любого другого живого существа, а прямо перед нами, прямо над нами высится башня из камня и льда, вздымаясь в небо ещё на три с лишним, почти четыре километра. Странно даже подумать, что мой родной дом находится всего в нескольких километрах отсюда, что это та самая гора, под сенью которой я вырос и пас яков своего отца. С северной стороны она выглядит, конечно, совсем иначе, и мне с трудом верится, что это она.

Все же я верил. И не только потому, что так говорили другие, — я чувствовал это всем сердцем, я знал: другой такой огромной и высокой горы не может быть.

Работать приходилось тяжело. Между нижними лагерями мы ходили с ношами от двадцати семи до сорока килограммов, выше — около двадцати пяти. И мало было подняться один раз, мы ходили вверх и вниз, вверх и вниз, день за днём, неделю за неделей, пока не перенесли все палатки, все продовольствие и снаряжение. Меня это нисколько не беспокоило, потому что я, как все шерпы, приучен носить большой груз. Я думал: «Вот первый случай осуществить мою мечту».

Впервые попав в экспедицию, я увидел, конечно, много нового. Нам выдали специальную одежду, обувь, очки. Мы ели странную пищу из жестяных банок. Мы пользовались примусами, спальными мешками и всевозможным другим снаряжением, с которым мне ещё никогда не приходилось иметь дела. Многое мне предстояло узнать и относительно восхождений. Снег и лёд не составляли сами по себе никакой новости для парня, выросшего в Соло Кхумбу, но тут я впервые познакомился с настоящей техникой лазания: пользование верёвкой, вырубание ступеней во льду, разбивка и сворачивание лагеря, выбор маршрута, не только скорого, но и надёжного. Носильщик-новичок, я не получал ответственных поручений. Но я работал усердно, старался быть во всем полезным, и думаю, что начальники были мной довольны. Высоту я переносил легко, хотя никогда ещё не поднимался так высоко. Вместе с другими шерпами я доставил груз к Северному седлу — на высоту свыше 6600 метров.

Дальше экспедиция не пошла. Так как она занималась только разведкой, то не располагала ни необходимым снаряжением, ни достаточным количеством людей, чтобы подниматься выше. И именно тут, на седле, перед тем как нам возвращаться, я впервые обнаружил, что отличаюсь чем-то от других шерпов. Остальные были только рады спуститься обратно. Они шли на восхождение как на работу, ради заработка, их не тянуло выше. А я был страшно разочарован. Мне хотелось продолжать подъем. Уже тогда я испытал то, что испытывал потом каждый раз, попав на Эверест: меня тянуло все дальше и дальше вверх. Мечта, потребность, неудержимое влечение — назовите это как хотите. Но в тот раз я, конечно, ничего не мог поделать. Мы спустились с седла и вскоре ушли совсем. «Ну, хорошо, — сказал я сам себе, — тебе всего только двадцать один год. Будут ещё экспедиции. И скоро ты станешь настоящим Тигром!»

Вернувшись в Дарджилинг, я оставался некоторое время дома с женой Дава Пхути. У нас родился сын, мы назвали его Нима Дордже. Это был очень красивый мальчик, он даже получил первый приз на конкурсе малышей, и для меня было тяжёлым ударом, когда он умер в 1939 году всего четырех лет.

Осенью 1935 года я отправился в свою вторую экспедицию, но моё участие оказалось очень незначительным. Альпинисты намеревались взять Кабру (около 7200 метров) в Северном Сиккиме, недалеко от Канченджунги. В хорошую погоду Кабру видно из Дарджилинга. Восхождение совершали инженер индийского министерства почты и телеграфа Кук и его друг немец; носильщиками были, кроме меня, Анг Черинг, Пасанг Пхутар и Пасанг Кикули. Пасанг Пхутар — один из моих старейших друзей, недавно он помогал мне строить новый дом. Пасанг Кикули уже в то время был одним из наиболее прославленных шерпов. Он погиб четыре года спустя смертью храбрых, участвуя в американской экспедиции на К2.

Как самый младший из носильщиков, я нёс самый большой груз, тридцать шесть килограммов риса, но все же пришёл первым в базовый лагерь. На этом мои обязанности закончились, и я вернулся в Дарджилинг. Мистер Кук и его друг успешно штурмовали в ноябре вершину Кабру, только, к сожалению, с ними не было никого из шерпов.

В течение зимы я, подобно большинству шерпов, отдыхал и работал от случая к случаю в районе Дарджилинга. Это позволяло мне находиться вместе с женой и малышом; я очень любил их и был счастлив с ними. Но я был молод и непоседлив и знал теперь, после первых походов, что не могу жить без гор. Ранней весной 1936 года опять закипели приготовления, и в этом году я снова участвовал в двух экспедициях.

Первая экспедиция собиралась на Эверест, и на этот раз я не столкнулся ни с какими затруднениями, потому что англичане пригласили почти всех прошлогодних участников. Снова с нами был Эрик Шиптон, а также Фрэнк Смайс и многие другие знаменитые английские альпинисты. Руководил отрядом Хью Раттледж, возглавлявший экспедицию 1933 года. Возраст не позволял мистеру Раттледжу самому подниматься на большую высоту, но он был замечательный человек, приветливый и сердечный, и все шерпы радовались, что работают с ним. Никогда ещё на штурм Эвереста не выходило столько альпинистов. В экспедиции участвовало шестьдесят шерпов — в пять раз больше, чем в 1935 году, — и вместе с погонщиками мулов нас было так много, что мы напоминали целый воинский отряд в походе.

На этот раз мы выступили не из Дарджилинга, а из Калимпонга, примерно пятьюдесятью километрами дальше по караванному пути в Тибет. Все снаряжение было доставлено туда по канатной дороге; дальше начинался обычный маршрут. При таком количестве участников приходилось двигаться двумя отрядами с промежутком в несколько дней. Если бы мы шли все вместе, у нас полдня уходило бы на сборы и раскачку, а вторая половина — на развьючивание и разбивку ночлега. На время похода меня назначили помогать экспедиционному врачу, и я узнал от него о болезнях, повреждениях и первой помощи много такого, что пригодилось мне впоследствии.

Англичане возлагали большие надежды на эту экспедицию. Она превосходила все предыдущие не только по объёму, но и по организации и снаряжению, и все были уверены, что мы возьмём Эверест. Однако нас преследовала неудача. С самого начала и до конца стояла отвратительная погода; все то время, что мы находились около горы, пришлось как раз на разгар муссона. Мы разбили на ледниках лагери I, II и III, а снег все шёл и шёл, и когда мы принялись взбираться по крутым склонам к Северному седлу, то оказались в снегу по самую грудь. Это не только чрезвычайно затрудняло работу, но и грозило опасностями: в любой момент мы могли провалиться в скрытые под сугробами трещины. Однако больше всего нас беспокоила угроза лавин. Мысли упорно возвращались к ужасному несчастью, происшедшему здесь в 1922 году.

В конце концов некоторые из нас, и я в том числе, добрались до Северного седла. Но там нас встретила погода, подобно которой мне ещё никогда не приходилось видеть. Половину времени шёл снег, такой густой, что на расстоянии нескольких футов нельзя было различить человека, а когда кончился снегопад, подул такой ветер, что нас чуть не снесло. Только везением можно объяснить то, что нам удалось спуститься благополучно обратно к леднику. Мы стали ждать в нижнем лагере улучшения погоды, но оно так и не наступило. Шёл снег, потом дул ветер, потом опять шёл снег. Мне кажется, что некоторые все равно были готовы выступить на штурм, но Раттледж сказал: «Нет, мы не можем допустить, чтобы кто-нибудь повредил себя или погиб. Эверест никуда от нас не денется». В конце концов после ряда безрадостных недель мы двинулись в обратный путь. Нам не удалось даже взобраться выше разведочной экспедиции предыдущего года.

По крайней мере никто не погиб на Эвересте. Зато на обратном пути, около посёлка Гадонг Пага, случилась беда. Здесь протекает большая стремительная река; с одного берега на другой переброшен канат («пага» как раз и значит «канат»). Чтобы переправить человека, приходится заворачивать его в большую сетку и перетягивать по канату на другую сторону. Мы все пересекли реку этим способом. Только один шерпа отказался от сетки, заявив, что и так переберется по канату. Однако на полпути рука смельчака сорвалась, и он упал в воду. Несколько англичан разделись и прыгнули в реку, но сильное течение не позволило им добраться до него. Волосы шерпы были заплетены в косу на старинный манер, и последнее, что мы от него видели, была светлая ленточка на конце косы, мелькнувшая на поверхности в нескольких стах метрах ниже по реке.

Мы вернулись к Калимпонг расстроенные неудачей экспедиции. Мне особенно было жаль Раттледжа. Прекрасный человек и руководитель, он уже начинал стариться и последний раз ходил на Эверест. Я увидел его вновь лишь много лет спустя в Лондоне, после взятия Эвереста. Он пожал мне руку и сказал: «Сын мой, вы совершили настоящий подвиг. Я стар уже. Я сделал попытку в своё время и потерпел неудачу, но теперь, после вашей победы, это ничего не значит. Когда вернётесь в Индию, обнимите за меня всех моих сыновей-шерпов».

Он имел право назвать нас сыновьями, потому что относился к нам, как настоящий отец.

5

СТАНОВЛЕНИЕ „ТИГРА»

После экспедиции на Эверест в 1936 году я недолго оставался в Дарджилинге. Эрик Шиптон отправлялся в Гархвал, в Центральных Гималаях, севернее Дели, и взял меня с собой. Как и четыре года тому назад, когда я ушёл из Соло Кхумбу, мне предстояло многое пережить впервые: впервые я попал на равнину, впёрвые увидел настоящие большие города — такие, как Дели и Калькутта, впервые ехал по железной дороге, впервые узнал настоящую жару.

В Раникхете в Гархвале Шиптон представил меня майору сапёрных войск Осместону, который занимал руководящую должность в индийском топографическом ведомстве. Он собирался на съёмки в район высокой горы Нанда Деви, и было решено, что я отправлюсь с ним. В результате многолетней работы майор Осместон нанёс на карту чуть ли не весь горный район Гархвала; я не раз сопровождал его.

В том же году была взята вершина Нанда Деви, высочайшая из всех взятых к тому времени вершин (7816 метров). Этот рекорд держался до 1950 года, когда французы поднялись на Аннапурну в Непале. Нанда Деви означает «Благословенная богиня»; индуисты и буддисты считают её священной горой. Её история особенно примечательна: ещё за два года до покорения вершины ни одному человеку не удалось добраться даже до её подножья, и считалось, что это вообще невозможно. Но вот в 1934 году Шиптоне его друг Тильман, тоже известный английский апьпинист, нашли проход. Они поднимались вдоль реки Риши, прокладывая себе путь через глубокие ущелья и вдоль крутых склонов, и пришли, наконец, к укрывшемуся у самого подножья Нанда Деви удивительно красивому водоёму, который назвали Сэнкчюэри («Святыня», или «Убежище»). У них не было ни людей, ни достаточных запасов, чтобы двигаться дальше; впрочем, они и так добились немалого. А в 1936 году, когда Шиптон снова вышел на Эверест, Тильман отправился во главе большой экспедиции на штурм Нанда Деви.

По пути в горы наша группа под руководством майора Осместона встретила возвращавшегося Тильмана, и он сообщил нам радостную новость. Оделл (в 1924 году он участвовал в экспедиции на Эверест и достиг высоты 8230 метров в поисках Меллори и Ирвина) и Тильман взошли на вершину. Третий альпинист, молодой американец Чарлз Хаустон, поднялся почти до вершины, но отравился чем-то в верхнем лагере, и ему пришлось вернуться вниз. Когда мы их встретили, он уже поправился, и все они страшно радовались своей выдающейся победе.

Вскоре после этого настал мой черёд заболеть. Никогда, ни до, ни после этого я не болел так сильно в горах. Возможно, сказалась непривычная жара на равнине по пути из Дарджилинга. А может быть, виной был непрерывный дождь или же я ещё не отдохнул после Эвереста. Как бы то ни было, я очень ослаб. У меня поднялась такая температура, что временами майору Осместону и другим приходилось тащить меня на спине. Майор Осместон отнёсся ко мне с беспримерной добротой, и я пообещал себе, что когда-нибудь сделаю для него то же, что он для меня. Англичане определили у меня желтуху. Местные жители посоветовали мне поесть один вид мха, растущий на скалах. Я решил попробовать. Сварил мох и съел его, потом меня рвало так сильно, что я думал, все внутренности выскочат наружу. Но температура прошла. Слабость ещё оставалась, но болезнь угомонилась, и я смог идти дальше сам.

Как и экспедиция Тильмана, мы подошли к Нанда Деви через долину Риши, которая называется Риши Ганга, и разбили лагерь около Сэнкчюэри. Это было действительно очень красивое место; кругом простирались цветущие луга, а над ними высились снежные вершины. Однако мы пришли не для восхождения, а для топографической съёмки. Наша работа продолжалась несколько недель. Я все ещё был не в силах делать много и оставался чаще всего в базовом лагере. Но я хоть поправлялся. Недалеко от лагеря находилась могила одного шерпы из экспедиции Тильмана: он умер от болезни; увидев её, я невольно подумал: «Как-никак я оказался счастливее его!»

Наконец мы покинули горы и вернулись в Раникхет. Оттуда я поехал обратно в Дарджилинг. К этому времени я уже совсем поправился, но был не очень-то доволен собой, потому что принёс так мало пользы. «Настанет день, — думал я, — когда я опять приду на Нанда Деви и покажу себя с лучшей стороны». Этому суждено было сбыться.

Когда шерпа не занят в экспедиции, он может заработать несколько рупий, сопровождая туристов по примечательным местам вокруг Дарджилинга. Этим я и занимался в течение осени и зимы 1936 года. Иногда маршрут ограничивался подъёмом на Тигровый холм у самого города. Оттуда на восходе можно увидеть за сто шестьдесят километров вершину Эвереста, возвышающуюся над хребтами Непала. Иногда туристы идут несколько дальше, по северным тропам до Сандакпху и Пхалута, оттуда в хорошую погоду Эверест виден значительно лучше. Я испытывал радостное чувство, убеждаясь, что гора стоит на месте и ждёт меня. Но с другой стороны я был недоволен — мне хотелось идти туда, а не смотреть. В следующем году экспедиции не было, и мне пришлось ждать 1938 года, чтобы представился новый случай.

А в 1937 году я отправился снова в Гархвал, на этот раз для восхождения вместе с Гибсоном и Мартином, учителями Дун Скул, известной английской мужской школы в Дехра Дун, в Индии. Экспедиция была маленькая, в ней участвовали двое названных англичан, я и ещё один дарджилингский шерпа по имени Ринцинг да десятеро носильщиков из Гархвала. Мы собирались взойти на гору Бандар Пунч («Обезьяний хвост»); это был первый из трех походов, которые я совершил туда вместе с мистером Гибсоном. Высота Бандар Пунч — 6315 метров, совсем малая в сравнении с Эверестом и даже с Нанда Деви. Однако её никто не пытался взять до тех пор. Условия восхождения были сложными, и при первой попытке нас остановил глубокий снег на высоте всего 5200 метров.

После этого мы не стали делать новых попыток, а посвятили несколько недель изучению края и пережили при этом много приключений. Однажды, разбив лагерь на берегу большой реки, мы разделились на две группы и пошли на рекогносцировку. Мистер Гибсон и Ринцинг шли по одной стороне реки, мистер Мартин и я — по другой, мы условились встретиться вечером. Но тут спустился густой туман, пошёл дождь, и мы не могли найти ни друг друга, ни даже лагерь. У нас с мистером Мартином не было ни палатки, ни другого снаряжения и было очень мало продовольствия. Мы бродили кругом и кричали, но из-за тумана не видели, куда идём, а сильный дождь заглушал наши голоса. Наконец мы набрели на пещеру; пришлось просидеть в ней два дня. На третий день прояснилось, и мы нашли дорогу обратно в лагерь.

В другой раз мы отправились в большой поход в одну деревню на границе Тибета. На обратном пути попали в густые дебри и заблудились. Продовольствие приходило к концу. На наше счастье в лесу оказалось много ягод, однако мы все равно ходили голодные. И тут мы натолкнулись на местных жителей, которые устроились перекусить на краю дороги. Продуктов у них было много, и мы предложили им денег, но они встретили нас недружелюбно и отказались продать что-нибудь. Тогда мне пришла в голову одна идея. Я знал, что в этой местности господствует суеверие, будто пища становится нечистой, если до неё дотронется чужеземец. И вот я подсказал мистеру Гибсону, чтобы он прикасался к разным продуктам и спрашивал: «Это что? А это?» Он послушался, и они страшно всполошились. А он трогал все так быстро, что крестьяне не успевали остановить его, и твердил: «Что это? Это что? Что это? Это что?» Как я и надеялся, местные жители после этого не захотели дотрагиваться до еды и оставили её нам. Англичане все равно думали заплатить и предложили двадцать рупий, но они отказались принять деньги и заспешили прочь, пригрозив, что доложат обо всем сельскому старшине. Однако ничего не случилось, потому что мы продолжали путь и сумели обойти их деревню. Зато мы наелись до отвала!

Во время этой экспедиции нам постоянно не везло с продовольствием. Однажды мы три недели подряд питались одними консервами. Наконец пришли в деревню, купили козу и зарезали её. Мы настолько проголодались, что тут же съели всю козу, а на следующий день все мучились животами. Пришлось задержаться в деревне на три дня и лечиться аракой. Не знаю, как отнёсся бы к такому лечению врач, но мы во всяком случае поправились.

Все это происходило после попытки взять Бандар Пунч. Мы побывали также в Ганготри и Гомукхи — знаменитые места, привлекающие много паломников, потом миновали вершины Бадринат и Камет и прошли перевал Бирни на высоте 5500 метров, выше, чем мы забирались на Бандар Пунч. Первым этот перевал форсировал англичанин Бирни, участник штурма Ка-мета в 1932 году; отсюда и название перевала. Но он шёл с юга на север, а мы первыми двигались здесь в обратном направлении. В это время у нас было очень мало местных носильщиков, так что нам пришлось так же трудно, как если бы мы поднимались на высокую вершину.

Итак, за два года я дважды побывал в Гархвале, и оба похода оказались очень интересными. Все же это было не то, что Эверест, и я продолжал думать о Чомолунгме. Вернувшись в Дарджилинг, я стал ждать с большим нетерпением. Весной 1938 года англичане организовали новую экспедицию, и я, конечно, нанялся к ним. Это была седьмая экспедиция на Эверест, а для меня третья.

На этот раз руководил Тильман; по своему размаху экспедиция значительно уступала предыдущей. Кроме Тильмана, в неё вошли Эрик Шиптон и Фрэнк Смайс, с которыми я уже ходил в горы, Оделл — его я встретил годом раньше около Нанда Деви, — а также Питер Ллойд и капитан Оливер, впервые участвовавшие в восхождении. Тильман был очень хороший и спокойный человек, все шерпы любили его. Косматый, с невероятно густыми бровями, он получил у нас прозвище Балу — Медведь. Именно он придумал порядок, при котором шерпы не несут большого груза, пока не дойдут до самой горы, когда остальных носильщиков отпускают. Он же ввёл официально звание Тигра и медаль Тигра для Гималайских экспедиций.

Путь на Эверест проходил все там же, и в начале апреля мы разбили базовый лагерь выше монастыря Ронгбук. Здесь я вторично встретил отца: он опять услышал про экспедицию и пришёл через перевал Нангпа Ла проведать меня. Это была наша последняя встреча: он умер в Соло Кхумбу в 1949 году, прежде чем я попал туда. Он всегда был мне хорошим отцом, и я благословляю его память.

С ледника мы не сразу пошли на Северное седло, а, как и в 1935 году, попробовали сначала найти лучший путь. Тильман, я и двое шерпов (Черинг и Джингмей) поднялись к перевалу Лхо Ла, около которого побывал в своё время Меллори. Великий миг! Наконец-то я с одной стороны Эвереста видел другую. Где-то там, на юго-западе, находится Тами, мой родной дом… Далеко-далеко внизу, на склоне около ледника Кхумбу паслись яки, рядом с ними виднелась фигура человека. Я спрашивал себя, кто бы это мог быть.

Тильман надеялся пройти через перевал на другую сторону и разведать её, однако мы убедились, что склон страшно крут и весь покрыт льдом. Спуститься, возможно, и удалось бы, но подняться потом опять — ни за что. Было очень пасмурно, и мы не могли отчётливо видеть большой снежник, которому Меллори дал уэльское имя Western Cwm (другое название — Западный цирк). Поэтому нельзя было судить об условиях для восхождения с той стороны, и я, понятно, не подозревал тогда, что пятнадцать лет спустя там пройдёт путь к вершине.

Возвратившись в базовый лагерь, мы выступили к Северному седлу. На этот раз мы попали туда с двух сторон: старым путём, со стороны правой ветви Ронгбукского ледника, и новым, от главного Ронгбукского ледника. Мы убедились, однако, что второй путь очень крут и ещё ненадёжнее старого. По ледяным склонам ниже седла, как я уже говорил, часто проходят лавины, и вот я впервые сам попал в одну из них. Мы поднимались в этот момент вшестером, связками по трое: впереди капитан Оливер, я и шерпа Вангди Норбу, за нами Тильман и двое других шерпов. Место было крутое, снег глубокий, по самую грудь, и мы продвигались медленно, с большим трудом. Вдруг со всех сторон послышался треск, и снег тоже начал двигаться. В следующий миг мы заскользили все под гору вместе со снегом. Я упал и закувыркался вниз, потом зарылся головой в снег и очутился в темноте. Разумеется, я помнил, что произошло на этом самом месте в 1922 году, и подумал: «Это то же самое. Это конец». Тем не менее я продолжал бороться, протолкнул вверх ледоруб и попытался зацепиться им. К счастью, лавина остановилась, причём я оказался не очень глубоко. Мой ледоруб зацепился за твёрдый снег, я стал подтягиваться. И вот я уже опять выбрался на свет — живой!

Нам повезло. Снег прекратил скольжение, и все легко выбрались на поверхность. А тремя метрами ниже тянулась большая расщелина; попади мы в неё, ни один бы не выбрался. Теперь же пропал лишь один предмет — вязаный шлем капитана Оливера.

Мы разбили лагерь IV на Северном седле. В третий раз я оказался здесь. Но теперь мне наконец-то предстояло пойти ещё дальше. Для дальнейшего восхождения мы разделились на две группы. Я вошёл в первую, возглавляемую Смайсом и Шиптоном, вместе с ещё шестью шерпами — Ринцингом, Лобсангом, Вангди Норбу, Лакпа Тенцингом, Да Черингом и Олло Ботиа. Следуя, по примеру предшествующих экспедиций, вдоль северо-восточного гребня, мы подняли грузы на высоту 7800 метров и разбили лагерь V. Впервые я оказался на такой высоте, однако она ничуть не влияла на меня. Но погода стояла неблагоприятная и скалы покрывал глубокий снег, так что нам приходилось прямо-таки пробиваться сквозь него. Англичане хмурились и стали поговаривать о том, что до вершины добраться надежды мало.

В лагере V мы передохнули, затем приготовились идти дальше, чтобы разбить лагерь VI. Однако двое шерпов, которым поручили забросить палатки и топливо, не смогли дойти с Северного седла до лагеря V, а это осложняло дело. Без названных вещей нельзя было следовать дальше. Мы стали совещаться. Шерпы заявили, что если их пошлют вниз, они там и останутся, но я вызвался спуститься и доставить грузы. Мне пришлось идти одному. Палатки и топливо лёжали на снегу на полпути от седла, где их оставили носильщики-шерпы, прежде чем повернуть обратно. Взвалив груз на спину, я двинулся вверх. И тут я чуть не сорвался — так близок к этому я никогда не был в горах. В отличие от послевоенных экспедиций мы в то время не пользовались кошками на крутых снежных и ледяных склонах. И вот я внезапно поскользнулся. Место было очень опасное, мне едва удалось зацепиться ледорубом и удержаться от дальнейшего падения. В противном случае я скатился бы на ледник Ронгбук, полутора километрами ниже. К счастью, все обошлось благополучно, я зашагал дальше и пришёл в лагерь V перед самыми сумерками. Смайс и Шиптон поздравили меня. Позже, когда экспедиция кончилась, я получил особое вознаграждение — двадцать рупий.

На следующий день мы продолжали восхождение и разбили лагерь VI на высоте 8290 метров. Так высоко мне не приходилось бывать ни до, ни после, вплоть до 1952 года, когда я поднимался со швейцарской экспедицией с другой стороны Эвереста. Смайс и Шиптон остались в лагере, а мы, шерпы, в тот же день вернулись в лагерь V. Здесь мы встретили вторую группу — Тильмана, Ллойда и их носильщиков; они выступили дальше в лагерь VI, а мы спустились к седлу. Здесь мы стали ждать. Однако долго ждать нам не пришлось, потому что скоро начали спускаться и остальные. Обе группы альпинистов попытались штурмовать вершину из лагеря VI, но, как они и опасались, надежд на успех не было. Причём не из-за холода и даже не из-за ветра, а из-за снега: там, где в 1924 и 1933 годах торчали голые скалы, теперь лежали глубокие сугробы. И это было бы не беда, будь снег твёрдым, но нет, с каждым шагом они проваливались по грудь, а с неба сыпались все новые хлопья. Муссон подул раньше обычного и положил конец всем мечтам об успешном восхождении.

В этой экспедиции я впервые увидел кислородные приборы. Тильман относился к ним отрицательно, он считал, что Эверест можно и должно взять без кислорода. Большинство восходителей разделяло его мнение. Но Ллойд выше Северного седла шёл все время с кислородным прибором, всесторонне испытывая его. «Что это за странная штука?» — удивлялся я, а другие шерпы смеялись и называли его «английский воздух». Прибор был громоздкий и очень тяжелый — совсем не то, что мы брали с собой на Эверест много лет спустя, — и явно не оправдывал усилий на его переноску. Один из кислородных баллонов получил совершенно неожиданное применение в монастыре Ронгбук. Когда я снова пришёл туда в 1947 году, он висел на верёвке на главном дворе. Каждый вечер, когда наставал час монахам и монахиням расходиться по своим кельям, в него били, как в гонг.

Из-за плохой погоды мы решили спуститься совсем, но и это оказалось нелёгким делом. Снегопад не прекращался, приходилось опасаться новых лавин. К тому же случилась неожиданная беда. Утром в лагере IV на Северном седле, разнося по палаткам чай альпинистам и носильщикам, я обнаружил, что Пасанг Ботиа лежит без сознания. Я принялся трясти его — никакого впечатления; похоже было, что его разбил паралич. Начальником лагеря был Эрик Шиптон. Он осмотрел Пасанга, но тоже ничего не смог сделать. В это время Тильман все ещё находился в одном из верхних лагерей; придя оттуда, он с большим трудом спустил Пасанга вниз по крутым склонам на ледник. Причину заболевания Пасанга так никогда и не удалось выяснить; он остался частично парализованным даже после окончания экспедиции. Правда, это было единственное несчастье за все путешествие, если не считать того, что мы не взяли вершины.

Как я уже говорил, звание Тигра, хотя и употреблялось раньше в отношении шерпов, совершивших наиболее высокие восхождения, официально было введено только Тильманом. Началось это как раз с нашей экспедиции. Все шерпы, поднявшиеся в 1938 году до лагеря VI, получили медали; в наши личные книжки записали, что нам присвоено почётное звание. С тех пор Гималайский клуб, ведущая альпинистская организация в Индии, вручает медали Тигра всем шерпам, которые совершили выдающиеся восхождения. Я был, разумеется, счастлив и горд, что принадлежу к числу первых Тигров, и, вернувшись в Дарджилинг, подумал: «На этот раз мы забрались высоко. А на следующий, в 1939 или 1940 году, мы, быть может, достигнем цели».

Я не знал тогда, что происходит в мире, не знал, что случится вскорости. Прошло четырнадцать долгих лет, прежде чем я получил возможность снова попытать счастья на Чомолунгме.

ВОЕННЫЕ ГОДЫ

Мне кажется, что жизнь шерпы-носильщика напоминает кое в чем жизнь моряка. Когда дела идут хорошо, он большую часть года проводит вне дома и редко видит свою семью. Правда, жене шерпы лучше, чем жене моряка: зная, где находится муж, она может не бояться соперничества других женщин.

Во второй половине 1938 года я отправился в Гархвал опять для того, чтобы сопровождать майора Осместона в топографической экспедиции. На этот раз мы производили съёмки в районе Альмора, там, где северная часть Индии соприкасается с Тибетом и Западным Непалом. В этом диком краю редко бывали чужеземцы. Местами мы могли смотреть через границу Тибета и видеть гору Кайлас. Хотя высота Кайласа всего около 6700 метров, индуисты и буддисты считают её самой священной из всех гималайских вершин. Возле неё находится большое озеро Манасаровар, также священное, и знаменитый монастырь; во все времена сюда приходили паломники из самых отдаленных частей Азии. Мне тоже хотелось побывать там, однако ближе Альморы я так и не попал.

Майор Осместон был хорошим альпинистом, но ему поручили не штурмовать вершины, а измерять и наносить их на карту. Поэтому мы и на этот раз не совершили серьёзных восхождений. Тем не менее пришлось основательно поработать. С нами шли четырнадцать работников топографического ведомства и множество носильщиков, и мы провели в горах больше двух месяцев.

Затем я возвратился в Дарджилинг и провёл зиму вместе с Дава Пхути. В этом году у нас родился второй ребёнок, девочка; мы назвали её Пем Пем. К тому времени сынишке Нима Дордже исполнилось три года. Как я уже сказал, он был очень красивый. Глядя на него, я говорил себе: «Когда ты будешь слишком стар для восхождений, он займёт твоё место. И станет первым среди всех Тигров».

Настал 1939 год, и весной я, как всегда, вышел с новой экспедицией. Одна канадская дама, миссис Берил Смитон, приехала в Дарджилинг нанять шерпов через Гималайский клуб, причём её привлекали не близлежащие вершины, а Тиридж Мир, в другом конце Индии. Тиридж Мир находится, собственно, уже не в Гималаях. Он расположен за рекой Индус в Гиндукуше, у границы Афганистана. Тогда этот край казался мне таким же далёким, как Америка или Европа. Все же я решился вместе с ещё несколькими шерпами. Теперь я знаю, что в противном случае моя жизнь в течение последующих шести лет сложилась бы совершенно иначе.

Сначала мы совершили длинное путешествие, чтобы попасть в Лахор в Пенджабе, где встретили мужа миссис Смитон, капитана Смитона, и их друга, майора Оджила[4]. Затем проехали ещё почти столько и попали на крайний северо-запад Индии, в Читрал, — эта область теперь входит в Пакистан. В центральном городе области состоялись наши последние приготовления, после чего мы выступили на Тиридж Мир — большую красивую гору высотой около 7700 метров. Однако отряд был очень мал, снаряжения не хватало, и штурм оказался не по силам. Мороз и ветер заставили нас отступить. Все же мы поднялись до 6900 метров. Миссис Смитон не отставала ни на шаг — неплохое восхождение для женщины!

Вершина была почти целиком покрыта снегом и льдом, голые участки попадались редко, подъем не представлял особой трудности. С лучшим снаряжением нам удалось бы дойти до цели. Но мы совершали восхождение ради удовольствия, поэтому никто особенно не расстраивался. Позднее я с интересом узнал, что Тиридж Мир был впервые взят в 1950 году норвежской экспедицией.

На Тиридж Мире я исполнял обязанности начальника над шерпами и местными носильщиками. Ответственность большая, но официально я ещё не стал начальником. Только в 1947 году меня утвердили сирдаром, которому подчинены все носильщики экспедиции.

Восхождение происходило в июне и начале июля; потом другие шерпы вернулись в Дарджилинг, я же остался в Читрале. По пути к Тиридж Миру я встретил некоего майора Уайта. Он помогал Смитонам организовать экспедицию и отнёсся ко мне очень хорошо, по-дружески. Шотландец по национальности, он служил в одном из наиболее известных полков индийской армии — «Читралские разведчики». Майор Уайт предложил мне остаться поработать с ним. Я согласился. Поначалу я не думал оставаться долго, собирался домой, к жене и малышам. Но работа пришлась мне по душе, месяц проходил за месяцем, и незаметно подошёл конец года.

В это время я получил плохие вести из Дарджилинга. Мой сын Нима Дордже заболел кровавым поносом от плохой воды и умер — всего четырех лет. «Мне надо ехать домой», — сказал я майору Уайту и отправился в начале 1940 года. Нима Дордже не стало, однако семья от этого не уменьшилась, потому что родился ещё один ребёнок, наша вторая дочь, и её мы тоже назвали Нима. Я задержался в Дарджилинге недолго. Мне очень нравилось в Читрале, к тому же в Европе шла война и было ясно, что в ближайшие годы можно не ждать больших экспедиций. Поэтому я взял с собой жену, обоих детей и поехал опять в Читрал. Прошло пять лет, прежде чем я снова увидел Дарджилинг.

Майор Уайт принял нас очень сердечно. Несколько месяцев я работал его личным ординарцем и помощником, затем перешёл в офицерскую столовую полка. Там я смог узнать много нового про западных людей, их обычаи, пищу и стал неплохим поваром. В конце концов меня назначили заведовать столовой. После я не раз думал: «Если тебе придётся бросить восхождения, сможешь поступить управляющим в гостиницу!»

Мы не оставались все время на одном и том же месте. Полк постоянно перемещался по Северо-Западной пограничной области, и я следовал за ним. Майор Уайт заботился обо мне, как о родном сыне: давал мне хорошую одежду, дарил подарки, но главное, брал с собой в походы в свободное от службы время. Мы не занимались восхождениями, зато отправлялись зимой в Кашмир, где я научился ходить на лыжах. Я очень полюбил лыжи, к тому же майор Уайт сказал, что это сможет пригодиться в горах. Однажды я упал очень неловко, сломал два ребра и вывихнул коленные суставы. Однако это не отвратило меня от лыж. Едва я поправился, как снова стал на лыжи. Горы, где мы катались, вовсе не похожи на те, по которым ходят альпинисты. Это даже не настоящие горы — просто холмы. Тем не менее я никогда ещё не мчался так быстро в моей жизни даже по железной дороге. Имённо это мне так и понравилось. Во время восхождений передвигаешься очень медленно, а на лыжах несёшься, как вихрь.

В Читрале не было других шерпов. За все годы, что я прожил там с семьёй, мы не встретили ни одного шерпы или непальца. Иногда мне становилось тоскливо. Правда, я узнавал много нового. Я встречал англичан, индийцев, турок и афганцев, индуистов и мусульман, христиан и евреев. Я научился говорить на хиндустани, пасту, на читралском наречии, продолжал совершенствоваться в английском. Я привык иметь дело с разными людьми и решать разнообразные проблемы. И чем дальше, тем реже вспоминал я о Дарджилинге. Я редко думал даже о Чомолунгме — ведь до неё было так далеко. Однажды майор Уайт прочёл мне письмо, в котором официально сообщалось о присвоении мне звания Тигра за работу на Эвересте в 1938 году. Медаль я получил только в 1945 году, когда вернулся в Дарджилинг.

Все это время шла война, размах её непрерывно расширялся. Когда-то я думал, что на свете есть только одна страна, населённая чилина-нга, — Англия, но теперь я знал, что их очень много, и в Европе и в других частях света. Я слышал о них по радио и надеялся, что когда-нибудь отправлюсь в путешествие и увижу их. Иногда мне казалось, что самым правильным было бы, пожалуй, пойти в армию. Но потом я возражал себе, что и так работаю для армии, а если надену форму, то вернее всего придётся делать ту же работу, только платить мне станут меньше, а строгостей будет больше.

Много говорили также о стремлении Индии к независимости и что будет новое государство Пакистан. Большинство жителей Читрала мусульмане, поэтому он вошёл впоследствии в Пакистан. А так как я не индуист, то у меня не было никаких неприятных столкновений с читралцами. В ту пору я очень мало знал о политике и подобных вещах. Я мечтал только о том, чтобы жить тихо, спокойно и делать своё дело как можно лучше.

Тогда это было не трудно. Но я хотел бы, чтобы люди дали мне такую возможность и после взятия Эвереста!

Потом уж я сообразил, что мог бы неплохо подзаработать в Читрале. В этой части страны много драгоценных камней, и они попадались нам на каждом шагу, только я не знал тогда, что они так дорого стоят. Не знали этого и местные жители — они отдавали свои находки в обмен за несколько пачек чаю или другие продукты. Я привёз с собой в Дарджилинг несколько таких камней. Увидев их, местные купцы пришли в страшное, возбуждение и сказали, что камни драгоценные. Друзья уговаривали меня вернуться в Читрал, добыть побольше камней и разбогатеть на их продаже. Однако я отказался. Я ничего не имел против того, чтобы заработать деньги, но чувствовал, что торговец из меня не выйдет.

Наряду с майором Уайтом у меня появился хороший друг в лице врача Н. Д. Джекоба; он заведовал всеми гражданскими лечебными учреждениями в области Читрал. Это был очень занятый и важный человек, но совершенно свободный от той чопорности, которая присуща многим англичанам. Джекоб всегда относился очень приветливо ко мне и моей семье и лечил нас так, словно я махараджа или генерал. Я очень обрадовался, встретив его много лет спустя в Лондоне, и был глубоко тронут, когда узнал, что он проехал восемьсот километров только для того, чтобы повидать меня.

Однако наше общение с доктором Джекобом было не только приятного свойства. Попав в Читрал, моя жена Дава Пхути стала часто болеть — видно, климат не подходил. Как доктор ни старался, ей становилось все хуже. В 1944 году она скончалась. Её смерть была страшным ударом для меня и для наших дочерей Пем Пем и Нимы. Старшей исполнилось всего пять лет, младшей — четыре, и вот они остались без присмотра. Я не знал, что и делать. Одно время я нанял им айя, но с ней у нас что-то не ладилось. И вот в начале 1945 года я решил, что нам надо возвращаться в Дарджилинг.

За эти годы мне удалось скопить около полутора тысяч рупий, так что денежный вопрос меня не беспокоил. Однако война ещё продолжалась, и проехать оказалось трудно. Сначала я раздобыл лошадь с вьючными сумами. Посадил по одной дочери в каждую суму и провёл лошадь на поводу через перевал из Читрала до города Дир. В Дире железная дорога, но и желающих ехать было множество; я никак не мог попасть в поезд. Неудивительно, что с двумя малышами на руках я пришёл в отчаяние. Наконец меня осенило. Майор Уайт отдал мне старый мундир с офицерскими погонами — в этом мундире я выглядел настоящим начальником. Я отправился снова на станцию, дождался воинского состава и прошёл прямо в купе первого класса. Никто не сказал мне ни слова, поезд вскоре тронулся. Так я и проехал почти через всю Индию со своими девочками, не заплатив ни одной анна.

В Силигури, ближе к Дарджилингу, я снял форму, так как скоро должен был оказаться среди людей, которые знали меня, и мне не хотелось попасть в тюрьму за незаконный маскарад. Последнюю часть пути мы проехали на автобусе. После шести лет отсутствия я наконец-то очутился дома. Даже старым друзьям я казался чужим человеком. Они таращили глаза на мою странную одежду и смеялись моему произношению. Некоторое время меня так и звали «Патан» — по имени народа, населяющего северо-запад Индии и Афганистан.

Хотя мне не плохо жилось в Читрале, я был рад вернуться к своему народу. Однако мои дочери нуждались в хорошем уходе, а один я не мог с этим справиться. Друзья посоветовали мне: «Женись на доброй женщине, которая могла бы присмотреть за ними». Я отвечал: «Это хорошая мысль. Но на ком?» И тут мне опять повезло. Я снова встретил Анг Ламу, ту самую молодую женщину, которая когда-то покупала у меня молоко и торговалась из-за цены. И вот оказалось, что она двоюродная сестра Дава Пхути. Мы поженились; она стала новой матерью моим детям, и за это я в течение последовавших лет имел все основания быть ей благодарным.

7

ГОРЫ СТОЯТ НА СВОИХ МЕСТАХ

Спустя две недели после женитьбы я уже отправился в очередное путешествие. Боюсь, что Анг Ламу была не очень довольна, но такова уж судьба шерпских жён.

Первый поход продлился недолго. Он не был даже связан с восхождением. В годы войны в Индии собралось много американцев, и во время отпуска они часто приезжали в Дарджилинг. Один из них, подполковник Тейлор, прибыл в Дарджилинг с разрешением на въезд в Тибет; он нанял меня, чтобы я помог организовать поездку и сопровождал его. Мы взяли двух лошадей для себя и несколько мулов для багажа и двинулись — сначала по долинам Сиккима, затем через высокие, овеваемые ветрами перевалы. Нам нужно было недалеко, всего только до Гьянтсе, одного из ближайших к границе городов, но до тех пор я бывал в Тибете лишь в Ронгбуке и на Эвересте, потому мне было не менее интересно, чем Тейлору. Он держался очень приветливо и не раз повторял, что научит меня водить «джип», если я приеду в Америку. С тех самых пор я брежу «джипом», и, если у меня когда-нибудь окажется столько денег, я обязательно куплю себе такую машину: она лучше всего подходит для крутых дорог в районе Дарджилинга.

Подполковник Тейлор был не только приветлив, но и щедр. Позднее, когда кончилась война, он прислал мне перед отъездом на родину двести рупий в качестве подарка. Однако за ним ещё остаются уроки вождения автомобиля, и если я попаду в Америку, то предъявлю ему счёт!

Наше путешествие продлилось всего два месяца. Подобно подполковнику Тейлору, большинство американцев, с которыми мне пришлось иметь дело, предпочитало верховую езду пешему хождению; таким образом, приобретя опыт в обращении с лошадьми, я нашёл новый способ зарабатывать на жизнь. Вернувшись в Дарджилинг, я купил на свои читралские сбережения две лошади и стал отдавать их напрокат. Некоторое время все шло хорошо. Другие шерпы целыми днями носили грузы по горам, а мне было достаточно отдать лошадей напрокат, после чего я мог сидеть дома всю вторую половину дня.

Правда, я редко так поступал, потому что мне не сиделось дома, хотелось чем-нибудь заняться. И вот я стал одновременно работать проводником для туристов, как делал это до войны. Помню, однажды я привёл на восходе на Тигровый холм семь американских леди, чтобы показать им Эверест. На высотке были в этот момент и другие проводники и туристы, причём проводники делали одну вещь, которую, стыдно сказать, позволяли себе часто: они показывали своим туристам не ту гору. Дело в том, что Эверест не производит особенного впечатления с Тигрового холма. Он лежит далеко, да к тому же отчасти заслонён вершинами Лхотсе и Макалу, которые кажутся больше, особенно Макалу. Туристы обычно и принимают Макалу за Эверест, а многие проводники поддакивают: «Да, это Эверест» — им все равно, а объяснять лень.

Мне подобные штуки не по душе. Я рассказал своим семерым леди, где Эверест, и объяснил, почему вершина кажется меньше других. Они были так довольны моей честностью, что позже брали у меня напрокат лошадей и рекомендовали меня своим друзьям.

Дарджилинг тем и хорош, между прочим, что туда постоянно приезжает много различных людей. Как-то утром, идя по Човраста, главной улице города, я вдруг увидел миссис Смитон, которую не встречал со времени Тиридж Мира. С ней был незнакомый мне мужчина, и я ждал, что она представит его мне. Когда же он заговорил, я обнаружил, к своему удивлению, что это её муж. Позднее он рассказал, что во время войны был ранен пулей в нос, чем и объяснялась перемена в его облике. Но характер обоих супругов не изменился, они были все такие же приветливые и дружелюбные. Смитоны пригласили меня сопровождать их в течение недели на Калимпонг, и наше знакомство возобновилось очень приятным образом.

Как и прежде, я водил туристов в небольшие походы к близлежащим поселениям — Пхалут, Тонглу, Сандакпху. Иногда эти походы оказывались поучительными не только для них. Так, мне вспоминается одна английская чета, которую я водил на Тигровый холм. Им захотелось посмотреть побольше, мы взяли лошадей и направились в Тонглу. Господина я помню очень смутно, но госпожа была красива, особенно я обратил внимание на её чудесную кожу и красивые белые зубы. Вечером первого дня мы остановились на ночёвку в гостинице, а утром я, как обычно, принёс им воду для умывания и чай. Когда я подошёл к кровати госпожи, она поднялась и села. Я подумал: «Господи, я не в ту комнату зашёл!» Передо мной была не молодая и красивая женщина, а морщинистая беззубая старуха. Я поставил кувшин и чайник и хотел бежать. Но тут заметил на столике у кровати баночки с кремом и пудрой и две красивые челюсти в стакане воды. Я подумал: «А может быть?..» — но все-таки удрал. А когда она вышла немного спустя, то была так же молода и хороша собой, как накануне.

Весной 1946 года состоялась, наконец, моя первая за много лет настоящая экспедиция. Её целью был Бандар Пунч, «Обезьяний хвост», в Гархвале. Получив приглашение от моих старых друзей, мистера Гибсона и мистера Мартина, я обрадовался, как мальчишка. «Ты снова пойдёшь в горы!» — только и мог думать я, и все внутри у меня пело.

Итак, я отправился в Гархвал. Мы выступили в поход. Вместе с нами шли: мистер Р. Холдсуорт, также учитель Дун Скул, участник экспедиции 1932 года на Камет, майор британской артиллерии Мунро и лейтенант индийской армии Н. Д. Джаял, с которым мне предстояло впоследствии познакомиться ещё ближе. Однако нам и на этот раз не повезло на Бандар Пунче. Погода стояла плохая, все время валил густой снег. Тем не менее мы поднялись почти до 5500 метров, на триста метров выше, чем в 1937 году. Я чувствовал себя превосходно, снова очутившись в любимых горах.

— Мы ещё вернёмся. Придёт день, когда мы поймаем эту обезьяну за хвост, — сказал на прощанье Гибсон.

— Только не следует больше называть эту гору Обезьяний хвост, — ответил я, смеясь. — Отныне она должна называться Дун-Скул-гора.

Странное дело с Канченджунгой. Вот она, третья вершина в мире, возвышается чуть ли не над самым Дарджилингом, где я провёл полжизни, постоянно видя её. И все же я не бывал на ней. Я много раз ходил на Эверест, уезжал в Гархвал, в далёкие горы Кашмира и Читрала и ни разу не ходил на Канченджунгу. Ни один шерпа моего поколения не поднимался на Канченджунгу.

Поединок человека с Канченджунгой начался давно. В 1905 году небольшой швейцарский отряд пытался найти путь к вершине и пропал без вести. Двадцать четыре года спустя молодой американец Фэрмер задумал один взойти на вершину, подобно Уилсону на Эвересте, но тоже погиб. В том же 1929 году и в течение двух последующих лет на Канченджунгу ходили три большие экспедиции: две немецкие и одна швейцарская с участием нескольких англичан и австрийцев. Смешанная экспедиция предприняла в 1930 году попытку с непальской стороны. Однако едва началось восхождение, как обрушилась, вероятно, величайшая из лавин, когда-либо виденных человеком. Казалось, весь склон горы сдвинулся с места, и, хотя погиб лишь один шерпа, отряд был настолько близок к гибели, что альпинисты решили идти на другую гору. Обе немецкие экспедиции 1929 и 1931 годов шли с другой стороны, через Сикким и вверх по леднику Зему. Оба раза неделями и месяцами делались попытки пробиться вверх по большому ледяному гребню, известному под названием Северо-Восточного гребня. В конце концов второй экспедиции удалось достичь его наивысшей точки — 7900 метров, но путь к вершине так и не был найден. Двое участников — один немецкий альпинист и шерпа Чеден — погибли, упав с высоты тысячи с лишним метров.

С тех пор никто не пытался взять Канченджунгу, несмотря на то, что к ней так легко пройти из Дарджилинга. Дело в том, что она ближе других больших вершин расположена к равнине и Индийскому океану, из-за чего погода на ней крайне неустойчива. Летний муссон дует здесь особенно долго и сильно, нагоняя такие плотные облака, что из Дарджилинга месяцами не видно вершины. И в остальное время года соприкосновение поднимающегося снизу тёплого воздуха с холодным снегом рождает частые бури и мощные лавины.

Канченджунгу окружает много меньших вершин: Кабру, Джанну, Симву, Джонсонг, Канг, Коктанг, Пандим. На большинство этих гор поднимались альпинисты, и им удалось взять несколько вершин. Правда, благодаря меньшей высоте там не такие сложные условия. Но как бы то ни было, я не думаю, чтобы альпинисты совсем отказались от попыток взять третью вершину мира. За последние несколько лет на неё ходило много разведывательных групп в поисках новых, лучших путей, и я не удивлюсь, если в скором времени будет снова снаряжена большая экспедиция для взятия Канченджунги[5].

Сам я, повторяю, никогда не был на ней. Зато не один раз побывал поблизости. Впервые — в 1935 году, когда участвовал в заброске грузов для базового лагеря на Кабру. А затем уже в 1946 году, по возвращении из Гархвала, причём дважды на протяжении нескольких месяцев.

Первый из этих походов я совершил с майором индийской армии Ридом. Мы вышли не на штурм вершин, а для исследования больших ледников Зему и Ялунг и восхождения к высокогорным перевалам этого района. Кроме того, нам поручили попробовать найти тела погибших альпинистов: годом раньше здесь проходили две экспедиции, и в обоих случаях были человеческие жертвы — лишнее доказательство опасности района. Одной из экспедиций руководил капитан Лэнгтон Смит; вместе с тремя шерпами он вышел на взятие вершины «Сахарная голова», но исчез во время бурана. Из состава другой экспедиции пропал К. Рой, директор бенгальского лампового завода. Перед нашим выездом из Дарджилинга его вдова, американка, просила нас попытаться отыскать останки погибшего и доставить ей.

Мы обследовали район очень внимательно и действительно нашли вскоре тело одного из носильщиков капитана Смита. Он лежал около большой скалы, неподалёку от озера Гринлейк. Рядом с ним сохранились остатки костра, а под телом валялся чайник. Чуть подальше мы подобрали в камнях пакеты с фотолентой, которая явно принадлежала капитану Смиту, однако не обнаружили ни его самого, ни других носильщиков. В этом районе много озёр — я думаю, что они хотели перейти через такое озеро по тонкому слою заснеженного льда и утонули.

Несколько позднее, возвращаясь с ледников, мы наткнулись на тело мистера Роя, тоже недалеко от Гринлейк. Кто-то пытался кремировать труп, но безуспешно. Мы похоронили останки. Памятуя просьбу миссис Рой, мы взяли с собой кусочек обуглившейся кости и ручные часы её мужа и доставили в Дарджилинг.

В этом походе мы занимались розысками тел погибших только попутно. Но едва я вернулся, как ко мне обратился капитан Торнлей из седьмого пехотного полка гуркхов. Он выходил специально на поиски капитана Смита; и вскоре я уже опять шёл к Зему. С нами было ещё шестеро шерпов. По прибытии на место мы разбились на несколько групп; начались многодневные поиски. Но на этот раз мы вообще ничего не нашли. Во всяком случае никаких следов капитана Смита. Зато мы нашли следы йети.

Расскажу теперь все, что знаю о йети, «ужасном снежном человеке». А знаю я не больше, если не меньше, чем другие люди, долго жившие в Гималаях. Впервые я увидел сам следы йети на леднике Зему в 1946 году; после этого они попались мне только один раз, у подножья Эвереста, когда я был там со швейцарцами в 1952 году. Я уже упоминал, что мальчиком в Соло Кхумбу часто находил на горных склонах и ледниках звериный помёт и был уверен, что он принадлежит йети. Сверх того я, конечно, слышал много рассказов от отца и других.

Вот что рассказывал мне отец.

Впервые он встретился с этим странным животным на леднике Барун, около горы Макалу, недалеко от Тса-чу, где я родился. Он столкнулся с ним неожиданно и так близко, что видел его совершенно отчётливо. Йети напоминал большую обезьяну с той разницей, что у него были очень глубоко лежащие глаза, а голова заострялась к макушке. Тело животного покрывала сероватая шерсть, причём росла она очень примечательным образом: выше пояса — вверх, ниже пояса — вниз. Это была самка с отвислыми грудями, ростом около метра двадцати сантиметров. Она передвигалась на задних конечностях, придерживая груди передними. Отец, конечно, испугался. Но и йети тоже. Зверь вдруг круто повернул и стал карабкаться вверх по крутому склону, издавая резкий свист, затем скрылся. После этого отец долго ждал беды, потому что многие утверждают, будто увидевший йети должен вскоре умереть. Отцу, однако, повезло, он не умер. Но, по его словам, он болел после этого случая почти целый год.

Впоследствии ему пришлось встретить йети ещё раз. Это было в 1935 году, когда он пришёл через Нангпа Ла в Ронгбук навестить меня во время моей первой экспедиции на Эверест. Как-то он один остался ночевать в лагере I на леднике; все остальные были либо в базовом лагере внизу, либо в верхних лагерях. Утром, на рассвете, он услышал пронзительный свист. Выглянув из палатки, отец увидел довольно близко животное, которое шло по леднику с юга на север. Отец, конечно, сильно перепугался. Он не хотел смотреть на йети, но не решался и спрятаться в палатке, потому что боялся, что тогда зверь подойдёт ближе, а то и войдёт в палатку. В конце концов он решил остаться на месте и простоял так, пока йети не спустился по леднику и скрылся из виду. После этого отец поспешил ко мне в лагерь II. Мы встретились, он обнял меня и сказал: «Я проделал такой путь, чтобы повидать сына, а вместо этого увидел йети». Но на этот раз он видел йети не так близко и не болел потом.

По всем Гималаям среди горцев ходят истории об йети. Трудно сказать, чтб правда, а что рождено воображением и суеверием. В Соло Кхумбу рассказывают, что много лет назад целая компания йети поселилась недалеко от деревни Таргна. Местные шерпы строили дома и возделывали свои поля, а по ночам, или когда люди уходили, появлялись йети и все разрушали и портили, так что потом приходилось начинать сначала. Примечательно при этом, что йети делали это не ради разрушения. Испортив все, они потом пытались по-своему соорудить дома или устроить поля. Но, конечно, у них ничего не получалось, и жители деревни были просто в отчаянии. Застать животных им никак не удавалось; тогда они придумали хитрость. Как-то раз шерпы направились в одно место, где часто собирались йети — об этом они узнали по помету, — и поставили там много чаш с чангом, крепким шерпским пивом, а кругом положили кукри, кривые непальские ножи. Ночью йети, как и было задумано, обнаружили чанг и выпили его. А захмелев, собрали кукри и принялись драться. Утром их нашли почти всех мертвыми, и с тех пор жители Таргна могли спокойно заниматься своими делами. Так рассказывают люди.

Шерпы считают, что существуют йети двух родов: метрей, людоед, и чутрей, который поедает только животных. Из них чутрей якобы крупнее, напоминает большого бурого медведя, только у него, как у всех йети, ноги, мол, вывернуты задом наперёд. Некоторые европейцы и учёные так и считают, что йети не что иное, как вид медведя. Известный учёный Джулиан Гексли приехал как-то в Дарджилинг, и там я услышал от него такое предположение. Другие же считают йети похожим на большую обезьяну, таким описывал его и мой отец.

Лишь немногие утверждают, что видели йети своими глазами. Местные горцы боятся встречи с ним, потому что здесь распространено поверье, будто после такой встречи в человека вселяется бес. Как я уже говорил, сам я не видел йети — ни пьяного, ни трезвого, ни ходящего задом наперёд. Я не суеверен. Я не верю ни во что сверхъестественное, не верю и во многие слышанные нелепые истории. Однако я не думаю, чтобы мой отец был лжецом и сочинил все на ходу. Бесспорно также, что следы, которые я видел на лёднике Зему в 1946 и около Эвереста в 1952 году, не были следами какого-либо известного мне животного, Хотя я и не могу доказать этого, я уверен, что йети существует. Думаю, что это зверь, а не человеческое существо, что он выходит из своего логова только по ночам и кормится растениями и мелкими животными, обитающими на высокогорных лугах; скорее всего это обезьяна ещё не известного вида.

В 1954 году в район Эвереста выезжала на поиски йети специальная англо-индийская экспедиция. Я охотно сопровождал бы их, но, увы, не мог. Подобно многим другим, они нашли следы и другие признаки, но только не самих йети, и, хотя итог был обескураживающим, я думаю, что это даже к лучшему. Люди пробрались в самые отдалённые уголки земли, научились изготовлять всевозможные вещи, сделали столько открытий, и, мне кажется, это даже неплохо, что осталось хоть немного такого, чего мы ещё не знаем[6].

8

ПОРАЖЕНИЯ И ПОБЕДЫ

В первые послевоенные годы в Дарджилинге жилось тяжело. Экспедиции приезжали редко, больших восхождений и вовсе не устраивали. А с провозглашением независимости Индии все смешалось. Американские военные и чиновники уехали, других туристов не было; за американцами последовали и многие англичане. Чайные плантации приходили в запустение. С работой стало плохо, нужда и безработица усилились.

В довершение ко всему у нас в семье появились ещё и свои трудности: моя тёща болела и была прикована к постели уже два года, а так как муж её умер, то ухаживать за ней приходилось нам. Я подолгу ходил без работы. Читралским сбережениям пришёл конец, и Анг Ламу одна кормила всю семью. Некоторое время она работала в качестве айя, няни, в разных семьях, потом сестрой у Смит Бразерс, американских зубных врачей, которые много лет практиковали в Дарджилинге. Я говорил ей тогда и повторял не раз позже, что никогда не забуду, что она сделала для всех нас в те трудные дни.

Как я уже говорил, Анг Ламу родилась в Дарджилинге. В детстве она побывала в Соло Кхумбу, но почти ничего не помнила и очень мало знала о примитивной жизни на моей родине. Впрочем, её семья, как и все шерпы, тоже жила бедно. С восьми лет она узнала тяжёлый труд: сначала носила поклажу по городу, потом работала прислугой в состоятельных семьях. Прислугой она была и тогда, когда я познакомился с ней и мы торговались из-за молока. Но в 1938 году в жизни Анг Ламу произошла большая перемена. Английская семья Уоллес, в которой она тогда работала, возвратилась в Лондон и взяла её с собой няней двоих своих детей. Несколько месяцев Анг Ламу прожила в центре Лондона, в гостинице возле Гайд-парка, познакомилась с жизнью на Западе. Однако путешествие оказалось не очень удачным: впервые попав на пароход, Анг Ламу почти всю дорогу проболела, а пожив некоторое время в Лондоне, снова почувствовала себя плохо, и ей пришлось лечь в больницу. Выйдя из больницы, она узнала, что миссис Уоллес опять уезжает из Англии; таким образом, Анг Ламу осталась без места и вынуждена была в одиночку проделать весь обратный путь в Индию. Это случилось перед самой войной, отношения между Англией и Германией сильно осложнились, и можно было ждать самого худшего. В 1953 году, когда мы поехали в Англию уже вместе, Анг Ламу рассказывала, что из предыдущего путешествия ей лучше всего запомнилось, как её учили в больнице пользоваться противогазом.

Анг Ламу скрытная женщина. И сейчас мало кому известно, что она побывала в Англии до 1953 года и хорошо понимает по-английски. Хозяева, у которых она работала, знают её обычно под именем Нимы, а не Анг Ламу или миссис Тенцинг. Совсем недавно, в связи со штурмом Эвереста, произошёл забавный случай из-за её скрытности. Пока я был в экспедиции с англичанами, она работала айя у жены одного английского офицера, поселившегося в Дарджилинге в гостинице. В газетах часто печатали мою фотографию; Анг Ламу интересовалась, что обо мне пишут, но сама прочесть не умела и вынуждена была просить других. Как-то раз она обратилась к одной английской даме в гостинице, а та, в свою очередь, захотела узнать, почему это её так интересует. «Ты знаешь этого Тенцинга, Нима? — спросила она. — Это твой знакомый?» Но моя жена осталась верна себе и ответила: «Просто это один шерпа из Тоонг Соонг Бусти, оттуда, где я живу». На том тогда все и кончилось. А несколько месяцев спустя, после взятия Эвереста, в Калькутте давали приём в нашу честь, причём среди приглашённых оказалась та самая англичанка. Гости подходили здороваться с нами, настал и её черед. Я увидел, что женщина смотрит совсем не на меня, а на Анг Ламу, которая стояла рядом со мной. Потом она вдруг замерла и произнесла с таким видом, будто сейчас упадёт в обморок: «Господи, да это же Нима!»

Так и шла наша жизнь: весёлое и печальное вперемешку, то вверх, то вниз, как в горах. Счастлив тот мужчина, который находит в своей жене помощницу, готовую делить с ним хорошее и плохое, какую я нашёл в Анг Ламу.

Однако сразу после войны казалось, что все идёт только под гору. Семья держалась на Анг Ламу, мне же лишь от случая к случаю перепадала плохонькая работёнка. А на севере высилась над долинами Канченджунга: огромная, белая, красивая и неожиданно ненавистная, потому что она словно издевалась надо мной. Что случилось со мной или с миром, почему я не могу пойти в любимые горы, жить жизнью, для которой рождён?

Я не ходил больше на Тигровый холм. Туристов не было, да я и все равно бы не пошёл туда. Если уж Эверест стоит на месте, то лучше хоть не видеть его. Я не хотел его видеть, даже думать о нем не хотел… И все-таки все время думал.

А весной 1947 года произошёл нелепый случай. Началось с того, что в Дарджилинг приехал мистер Эрл Денман.

Мистер Денман родился в Канаде, вырос в Англии и жил теперь в одном из британских владений в Африке. Там он немало путешествовал, ходил по горам в диких местах; короче, это был такой человек, который не нуждался в няньках. Но все, что он совершил ранее или собирался совершить, вдруг потеряло для него всякую цену: у него родился великий замысел, родилась великая мечта. Он хотел взять Эверест, и притом в одиночку! Впрочем, не совсем в одиночку, конечно, но во всяком случае без настоящей экспедиции. Денман искал спутников, и таким образом я и встретил его. Однажды ко мне зашёл Карма Паул, старый сирдар, и сказал: «К нам в город приехал один господин, он задумал дело, которое может тебя заинтересовать». — «Что-нибудь насчёт гор?» — спросил я. «Да, насчёт гор». И вот уже я вместе с другим шерпой, Анг Давой, в маленькой конторе Карма Паула веду переговоры с мистером Денманом.

С самого начала мне стало ясно, что я ещё никогда не видел ничего подобного. Денман был один. У него было очень мало денег и плохое снаряжение. Он не имел даже разрешения на въезд в Тибет. Зато решимости у него было хоть отбавляй и говорил он крайне серьёзно и убеждённо; переводил Карма Паул. Денман особенно настаивал на моем участии. Ведь я был «тигр», поднимался на Эверест выше восьми тысяч метров, говорил по-тибетски и немного по-английски, наконец меня рекомендовали ему как лучшего проводника среди шерпов. Все это звучало очень лестно, но в то же время нелепо, и мы с Анг Дава ответили, что нам надо подумать.

О чем тут было думать, даже не знаю, потому что вся эта затея выглядела чистейшим безумием. Во-первых, нам вряд ли удастся вообще попасть в Тибет. Во-вторых, если даже попадём, то нас скорее всего поймают, а тогда нам, проводникам, как и Денману, грозят серьёзные неприятности. В-третьих, я ни на минуту не верил, что наш маленький отряд, даже добравшись до горы, сможет взять вершину. В-четвёртых, уже сама попытка будет чрезвычайно опасной. В-пятых, у Денмана не было денег ни для того, чтобы хорошо заплатить нам, ни чтобы гарантировать приличное возмещение нашим семьям, если с нами что-нибудь случится. И так далее и тому подобное. Любой нормальный человек сказал бы «нет». Но я не мог отказаться. Меня неудержимо тянуло в горы, зов Эвереста действовал на меня сильнее всего на свете. Мы с Анг Дава посовещались несколько минут и решились. «Хорошо, — сказал я Денману, — мы попробуем».

Выяснилось, что он не только не имел разрешения на въезд в Тибет, но даже подписал бумагу, в которой обязался не приближаться к его границам. Поэтому необходимо было соблюдать строгую тайну, и мы, вместо того чтобы выступить из Дарджилинга, условились встретиться в определённом месте за городом и выйти оттуда. Затем двинулись по обычному маршруту экспедиций, через Сикким. Но этим и ограничивалось наше сходство с настоящей экспедицией, потому что если там все тщательно распланировано и организовано, то мы жили ото дня ко дню и никогда не знали, что принесёт нам завтра. Иногда мы передвигались одни, иногда вместе с караванами, и тогда удавалось нанять вьючных животных для перевозки нашего груза. Наконец мы вышли из долин и лесов Сиккима к высоким гималайским перевалам, по которым проходит граница Тибета.

Здесь я предложил Денману уклониться от обычного маршрута, чтобы избежать встречи с патрулями. Нам удалось перебраться через границу по редко используемому перевалу. Оттуда мы направились на запад через большое плато в сторону Ронгбука. Конечно, дело не ладилось. Что ни день, случалась какая-нибудь новая беда. Мы редко наедались досыта. В одном месте навьюченные яки сорвались с крутого склона, и мы чуть не погибли вместе с грузом. Затем, как мы и опасались, нас перехватили солдаты и приказали вернуться обратно. Однако нам удалось заговорить им зубы и избежать ареста; мы сделали вид, будто возвращаемся, а сами пошли в обход и продолжали путь. После этого мы обходили все города и деревни и прибыли, наконец, к Ронгбукскому монастырю, где нас приняли без вопросов и подозрений.

И вот перед нами Эверест — белый, огромный, окутанный снежной дымкой, каким я помнил его все эти девять лет. Старое возбуждение овладело мной с такой же силой, как прежде. Я снова там, куда всегда так стремился! Однако я ещё не распрощался со своим разумом и, глядя на гигантскую гору, отчётливее, чем когда-либо, сознавал безнадёжность нашего предприятия. Вспомнился Морис Уилсон, его трагическая гибель в 1934 году… Я сказал себе: «Нет, мы не допустим ничего подобного. Никому не придётся находить наши замёрзшие тела в маленькой палатке».

И все-таки мы пошли вверх по леднику, мимо старых нижних лагерей в сторону снежных склонов под Северным седлом. Нас было только трое, и приходилось очень тяжело. Дул сильный ветер, стоял мороз. Мне казалось, что никогда ещё здесь не было так холодно, пока я не сообразил, что виновато плохое снаряжение. Одежда пропускала ветер. Не хватало продовольствия, а самого главного, чая, уже не оставалось совсем. Обе наши палатки защищали немногим лучше листа бумаги, и вскоре Денману пришлось перейти к нам с Анг Дава. Втроём было все-таки теплее.

Зато мы двигались быстро. Для больших экспедиций между разбивками лагерей проходит два-три дня, потому что приходится забрасывать грузы в несколько приёмов. Мы же каждый день разбивали новый лагерь, перенося все имущество за один раз, и вскоре очутились у подножья снежных склонов ниже Северного седла. Я чувствовал, однако, что мы дальше не пойдём. Денман был менее привычен к холоду, чем Анг Дава и я, и очень страдал. По ночам он не мог спать. Порой казалось, что он и идти-то не сможет. Из нашего последнего лагеря, четвёртого, мы сделали отчаянную попытку взобраться вверх по крутому склону к Северному седлу, но холод пронизывал до костей, а ветер сбивал с ног. И вот мы уже опять сидим в палатке, измученные и побеждённые.

Даже Денман понимал, что мы побеждены. Он был храбрый человек, решительный, настоящий фанатик, одержимый идеей. Но он не был сумасшедшим. Он не собирался губить себя, подобно Уилсону, и предпочёл вернуться. За это я благодарен больше, чем за что-либо другое в моей жизни: если бы Денман настаивал на продолжении штурма, мы с Анг Дава оказались бы в ужасном положении.

Отступали мы ещё быстрее, чем наступали. Потёрпев поражение, Денман, казалось, стремился возможно скорее уйти с Эвереста, словно любовь к горе внезапно сменилась ненавистью. Мы чуть не бегом примчались к монастырю и продолжали с той же скоростью путь по диким плато Тибета, будто гора преследовала нас, как врага. Теперь у нас было ещё меньше продовольствия. Наша одежда превратилась в лохмотья, а Денман до того разбил ботинки, что несколько дней ему пришлось идти босиком. И все же мы шли. К счастью, нам не попался ни один патруль. Не успел я и оглянуться, как мы вернулись из Тибета в Сикким, а ещё через несколько дней, в конце апреля, вошли в Дарджилинг. Весь поход к Эвересту, вверх по горе и обратно, занял всего пять недель!

Так кончился этот молниеносный, безумный, нелепый поход. Несколько дней спустя Денман был уже на пути обратно в Африку, и мне казалось, что я вовсе и не ходил на Эверест, что все приснилось. Однако вскоре я стал получать от Денмана письма, в которых он обещал вернуться на следующий год; весной 1948 года он и в самом деле появился в Дарджилинге. На этот раз со снаряжением дело обстояло лучше, но разрешения на въезд в Тибет Денман опять не получил. За прошедший год было много разговоров о нашем нелегальном походе, меня осуждали за то, что я согласился быть проводником, и я знал, что, если это повторится, мне грозят большие неприятности. Поэтому я вынужден был отказать Денману, ответить, что без разрешения на въезд я не смогу сопровождать его.

Другого надёжного проводника найти не удалось, и пришлось Денману возвращаться в Африку. Везти снаряжение обратно ему было уже не по карману, и он подарил его мне. С тех пор мы больше не встречались, но иногда переписываемся, оставаясь хорошими друзьями. При всех своих странностях Денман мужественный человек, человек мечты, и я сожалею, что ему не удалось осуществить её. В 1953 году, стоя на вершине Эвереста, я был в вязаном шлеме, который оставил мне Денман, так что хоть малая частица его достигла цели.

Однако вернёмся к 1947 году. В течение многих месяцев до приезда Денмана я ходил без работы, но едва вернулся с ним в Дарджилинг, как все внезапно переменилось, и в первый же день я получил новую работу.

Притом это была настоящая экспедиция. Правда, не очень большая и не на Эверест, но хорошо финансированная и организованная, так что она показалась мне почти чудом после пережитого с Денманом. Восхождение должно было происходить в Гархвале, но один из членов отряда, знаменитый швейцарский альпинист Андре Рох, приехал в Дарджилинг заранее, чтобы набрать шерпов. Не успел я опомниться, как уже подписал соглашение. Вместе с Рохом и другими шерпами я отправился на место старта экспедиции в Гархвал, где встретил её прочих участников. Здесь были Альфред Суттер, состоятельный делец и опытный альпинист и охотник, Рене Диттерт, с которым я позднее ходил на Эверест, миссис Аннелис Лонер, молодая альпинистка, и Алекс Гравен, один из наиболее известных проводников в Альпах. Все они были швейцарцы; я впервые встретился с этим народом, с которым позднее так тесно сдружился.

Мы собирались штурмовать не одну какую-то большую вершину, а несколько второстепенных, хотя их, наверное, не назвали бы так где-либо в другом месте, не в Гималаях. Все они превышали 6000 метров и не были ещё никем взяты. Мы начали со снежной вершины Кедернат. После долгого перехода по пересечённой местности подошли к подножью горы и стали разбивать лагеря. Мы поднимались все выше и выше, высматривая наилучший путь к вершине, пока не уверились, что нашли нужное; затем приготовились к штурму. Я не попал в штурмовую группу, потому что мне поручили помогать госпоже Лонер, а она, хотя и была хорошим альпинистом для жёнщины, в решающем броске не участвовала. Верный своим обязанностям, я остался в верхнем лагере. Конечно, я был разочарован, но зато более приятного общества не мог и пожелать. Утром в день завершающего штурма мы помахали вслед уходящим и стали ждать их возвращения.

И они вернулись, но не так, как мы надеялись. Уже издали, видя их на снежном склоне над нами, я почуял беду. Подойдя, они сообщили, что произошло большое несчастье. Высоко на горе, поблизости от вершины, восходители шли связками по двое, как вдруг на узком крутом снежном гребне одна двойка поскользнулась. Это были Суттер и Вангди Норбу, старший над шерпами. Не сумев удержаться, они покатились кубарем под гору и остановились только в трехстах метрах ниже. Остальные были глубоко потрясены. Глядя вниз, они не могли понять с такого расстояния, жив ли кто-нибудь из упавших. Прямо спуститься было, конечно, невозможно, пришлось возвращаться по гребню и идти в обход; на это ушло несколько часов. К их удивлению и облегчению, Суттёр отделался лёгкими ушибами. Он смог даже вернуться с ними, царапины и ушибы позволяли ему идти самому. Зато с Вангди Норбу дело обстояло хуже. Он сломал ногу, а вторая была сильно повреждена кошками Суттера. После тяжёлого восхождения и последующего спуска восходители слишком устали, чтобы нести его в лагерь. Единственное, что они могли сделать — поставить аварийную палатку, устроить возможно более удобное ложе и пойти самим в лагерь.

Вернулись они в лагерь уже вечером. В темноте ничего нельзя было предпринять. Но на рассвете вышла спасательная группа, и на этот раз я, конечно, шёл с ними. Я считал, что на меня ложится главная ответственность, потому что остальные сильно утомились накануне, а я хорошо отдохнул и был полон сил. К тому же Вангди Норбу был моим давнишним другом и товарищем по восхождениям, он получил звание Тигра на Эвересте ещё в 1938 году. Я чувствовал себя обязанным любой ценой спасти его и доставить вниз.

К счастью, погода держалась хорошая, и за несколько часов мы добрались до палатки, маленького коричневого пятнышка на белом горном склоне. Мы откинули полу; не помню точно, что мы ожидали увидеть, но во всяком случае не то, что предстало нашим глазам. Вангди Норбу лежал на месте, живой, но, помимо повреждённых ног, у него был кровавый надрез на горле. Позднее он рассказал нам, что произошло. Накануне, когда все остальные уходили, он был ещё совершенно ошеломлён падением и не расслышал их обещания вернуться завтра. Вангди решил, что его бросили одного. Замерзать. Умирать. В полном отчаянии, испытывая страшные мучения, он схватил нож и попытался зарезаться. Два обстоятельства спасли его. Во-первых, он был слишком слаб, чтобы резать сильно и покончить с собой разом, во-вторых, уже истекая кровью, вдруг подумал о семье и решил жить ради неё. Поэтому остаток ночи он пролежал совершенно неподвижно. Кровь засохла и перестала течь. Таким образом, на следующий день он был жив, хотя страшно ослаб и очень страдал.

Мы снесли Вангди Норбу в лагерь на собственных спинах и самодельных носилках, потом постепенно доставили в нижние лагеря и на равнину. Затем, с помощью местных носильщиков, отправили его в Муссоури, станцию в Гархвале, откуда начинали свой путь. Пролежав некоторое время в больнице, он немного оправился и смог уехать домой, но так никогда и не поправился совершенно. Позднее, когда я встретил его в Дарджилинге, то убедился, что пережитое наложило сильный отпечаток не только на его тело, но и на душу. Старый «Тигр» Вангди никогда больше не ходил в горы и умер в своём доме несколько лет спустя.

Хотя мы не могли тогда предусмотреть такого конца, несчастье с Вангди сильно опечалило нас. Однако прекращение экспедиции все равно не помогло бы ему, и мы вернулись к нашим горам. Как уже говорилось, Вангди был старшим над шерпами; теперь предстояло назначить другого, и назначили меня. Это была высокая честь. Каждый шерпа стремится стать сирдаром, это большое достижение в его жизни. Я был очень доволен. Но также и опечален, потому что достиг этого ценой несчастья друга.

Мы снова вернулись в верхний лагерь и приготовились к штурму. Как обычно после аварии, шерпы нервничали и отказывались идти на большие высоты. Теперь мне представился желанный случай, которого я никак не хотел упустить. В состав штурмовой группы вошли четыре швейцарца — Рох, Диттерт, Суттер, Гравен — и я. Мы вышли из верхнего лагеря, поднялись по длинному снежному склону, затем по гребню, где произошла беда с Вангди, и ступили, наконец, на плоскую белую площадку — вершину Кедерната. Высота её 6600 метров — ниже Северного седла на Эвересте, которое служит всего лишь базой для восхождений. Но мы радовались и гордились победой. А для меня это было особенно великое мгновение. Ведь, несмотря на многолетний опыт высокогорных восхождений, я ещё никогда не ступал на вершину большой горы. «Задание выполнено», как говорят лётчики. Это было чудесное ощущение.

Однако Кедернатом дело не ограничилось. Оттуда мы перешли на несколько более высокого соседа, Сатопант, и там тоже совершили успешный штурм, хотя должен, к сожалению, признаться, что я сам в нем не участвовал, так как заболел животом и оставался в верхнем лагере. Затем мы направились в сторону тибетской границы, где все, включая госпожу Лонер, взяли вершину поменьше, Балбала. Наконец мы взошли на Калинди, которая совсем не похожа на большинство Гималайских гор, так как почти свободна от снега, наподобие увиденных мною позже швейцарских вершин. Четыре девственные вершины — четыре первовосхождения. Рекорд, который вряд ли побит какой-либо другой экспедицией.

Между восхождениями мы успели осмотреть многое в Северном Гархвале, включая священные города Бадринат и Ганготри и ряд меньших поселений, которых я не видал раньше. Питались мы хорошо: господин Суттер был не только альпинист, но и прекрасный охотник, и мы редко оставались без свежего мяса. Совсем не то, что моё путешествие в Гархвал годом раньше, когда экспедиция «Дун-Скул» почти все время ходила с пустыми желудками.

После несчастья с Вангди Норбу у нас не было никаких неприятностей почти до самого конца; да и то, что случилось, не имело отношения к горам. Летом 1947 года как раз кончилось правление англичан; Индия и Пакистан стали двумя самостоятельными государствами, и повсюду происходили кровавые столкновения между индуистами и мусульманами. Когда мы спустились с гор в Муссоури, город находился на военном положении, везде стояли войска. Большинство магазинов и учреждений закрылось, был введён комендантский час. Пути сообщения фактически не работали, и одно время казалось, что мы застряли безнадёжно. В конце концов местные власти помогли швейцарцам уехать в Дели в армейской теплушке, а нам, десятерым шерпам, пришлось задержаться ещё на две недели. Мне вспомнились трудности, с которыми я выбирался из Читрала в войну, только на этот раз было ещё сложнее, потому что мы скоро прожили свой заработок и очутились на мели.

Впрочем, кое-что у нас ещё оставалось. У меня было пятнадцать рупий, с ними я пошёл на полицейскую станцию и попросил разрешения поговорить с начальником. Разумеется, мне ответили отказом, но тут я достал мои пятнадцать рупий, и один из полицейских сразу же сказал, что, может быть, удастся что-нибудь сделать. Войдя к начальнику, я прежде всего сообщил, что мы члены экспедиции. Он хотел тут же бросить меня за решётку — решил, что я имею в виду что-то политическое. Когда же я объяснил все, он успокоился и раздобыл, наконец, грузовик, который доставил нас в Дехра Дун. А там начались новые осложнения, только на этот раз не из-за политики, а из-за муссона. Дождь размыл все дороги, и мы снова застряли. Однако теперь наши дела обстояли лучше, потому что в Дехра Дуне находилась Дун Скул и нас взял на своё попечение мой старый друг мистёр Гибсон. Как только дороги наладились, он помог нам выехать, и мы наконец-то вернулись в Дарджилинг, правда, в пути было ещё немало неприятностей с полицией и железнодорожными чиновниками. Я всегда недолюбливал полицейских и железнодорожных контролёров; думаю, что в этом я не одинок.

Так кончилась ещё одна экспедиция. Случай с Вангди Норбу был очень тяжёлым. Возвращение оказалось трудным. Зато все остальное сложилось благоприятно, лучшего нельзя было и требовать от горной экспедиции; мы не только совершили успешные восхождения, но и испытали при этом большое удовольствие. Швейцарцы пришлись мне очень по душе. Несмотря на языковые трудности, я чувствовал к ним особую близость и думал о них не как о господах и работодателях, а как о друзьях. Такие взаимоотношения сохранились у меня со швейцарцами и в дальнейшем.

Наша экспедиция положила начало не только дружбе, но и одной романтической истории, которая шесть лет спустя заставила меня испытать минутное замешательство. Когда я попал в Швейцарию в 1953 году после взятия Эвереста, друзья очень тепло встретили меня на аэродроме.

— Comment Ca va? Wie gehts? — спросил я на своём самом лучшем франко-немецком языке. — Как поживаете, господин Рох, господин Диттерт, господин Гравен, господин Суттер, госпожа Лон… — Здесь я замялся. Возможно, даже покраснел. — Я хотел сказать, госпожа Суттер, — поправился я.

Потому что теперь они были женаты.

9

В СВЯЩЕННУЮ СТРАНУ

1948 год не похож ни на один другой год в моей жизни. Я не ходил в этом году в горы, не участвовал в восхождениях, зато провёл десять месяцев в Тибете, побывал в Лхасе и ещё дальше. Жителям Запада Тибет известен как Запретная страна, для буддистов же это священная страна, страна паломничества. Путешествие в Тибет, как и битва за Эверест, навсегда останется у меня в памяти.

Когда я вернулся из Гархвала, мои дела обстояли не лучше, чем раньше. Весь заработок ушёл на то, чтобы добраться до Дарджилинга. С работой было очень туго. Экспедиций больше не намечалось; близилась осень, а за ней зима. Анг Ламу продолжала работать айя, но девочки Пем Пем и Нима росли, их нужно было кормить и одевать, а у нас редко хватало продуктов и одежды. «Что же делать? — думал я с горечью. — Съесть мою медаль?» Тёще становилось все хуже и хуже, и в конце концов она умерла в возрасте семидесяти шести лет. Перед самой кончиной она протянула руку и благословила меня, сказав, что я был добр к ней и бог вознаградит меня, поможет исправить дела. Её слова оправдались. Вскоре после смерти тёщи наша жизнь стала понемногу налаживаться, и уже никогда больше нам не приходилось так трудно.

Весной 1949 года я услышал, что в Дарджилинг приехал интересный человек — профессор Джузеппе Туччи, итальянец, известный знаток восточного искусства и литературы. Он уже семь раз побывал в Тибете и теперь собрался совершить новое путешествие туда. Профессор Туччи обратился к Карма Паулу за помощниками и носильщиками. Я поспешил к сирдару, но необходимые люди уже были набраны, и экспедиция выступила в Гангток в Сиккиме. Я так расстроился, что даже пал духом. Однако несколько дней спустя я узнал приятную новость. Профессор Туччи прислал сказать, что недоволен своими людьми: ему в первую очередь требовался человек, умеющий хотя бы немного объясняться на тибетском языке, хиндустани, непальском и английском. Как раз эти языки я и знал, помимо родного. И вот однажды утром Карма Паул вызвал меня в свою контору; в тот же день я отправился в Гангток.

Профессор Туччи был своеобразный человек, один из самых удивительных людей, каких я когда-либо встречал. Он относился к своему делу с величайшей серьёзностью, даже преданностью. Но в противоположность альпинистам, которые обычно отличаются уравновешенностью, Туччи был крайне вспыльчив, горяч и чуть что — выходил из себя. Едва добравшись до Гангтока, я убедился, что не он был недоволен нанятыми шерпами, а они боялись его, говорили, что он слишком строгий начальник, и решили уйти домой. Туччи принялся расспрашивать меня, и я сразу понял, что смущало шерпов. Он обрушил на меня целый град вопросов на разных языках — бам-бам-бам, как пулемет, и вдруг говорит:

— Ол райт, вы приняты на работу.

Остальные шерпы считали меня безумцем, когда я согласился, да и сам я одно время думал то же самое. Но постепенно профессор Туччи стал мне нравиться ничуть не меньше, чем другие люди, которых я знал.

Закончив приготовления, мы выступили из Гангтока на север. Помимо профессора и меня самого, в отряд входили ещё один шерпа — повар, трое итальянских ассистентов профессора, монгольский лама, направлявшийся из Дарджилинга в Лхасу, и, как обычно, местные носильщики, которые работали у нас по нескольку дней, после чего сменялись другими. Мы располагали сотней мулов (больше, чем в любой известной мне экспедиции), которых предоставили нам сиккимекие власти, да ещё верховыми лошадьми. Во вьюках были уложены, кроме обычного продовольствия и снаряжения, многочисленные ящики и корзины для упаковки коллекций профессора, а также ружья и различные товары, которые он собирался раздать в качестве подарков в Тибете. С самого начала на мою долю выпал присмотр за багажом. «Я не хочу, чтобы меня отвлекали», — заявил профессор. Он даже выдал мне ключи от своих чемоданов и кучу денег, чтобы я оплачивал все расходы. Пусть с ним было трудно работать, но такое доверие мне было лестно и приятно.

И вот мы двинулись по сиккимским предгорьям. Впервые я проделал весь этот путь верхом. С непривычки задняя часть моего тела болела сильнее, чем когда-либо болели ноги во время восхождений. Иногда дневные переходы оказывались длинными, иногда короткими. Невозможно было предугадать, когда Туччи тронется в путь, когда остановится, а когда свернет в сторону, чтобы заехать в какой-нибудь город или монастырь, надеясь отыскать там что-нибудь интересное. Он был действительно большой учёный и знал о стране больше, чем населяющие её люди. Мне так и не удалось установить, сколько языков он знает. Часто Туччи начинал разговор со мной на одном языке, затем переходил на другой, а заканчивал уже на третьем. Единственные языки, на которых мы не могли с ним объясняться, были… наши родные — итальянский и шерпский.

Я узнал от профессора множество вещей, неизвестных мне ранее. Это было в одно и то же время путешествие и школа. Монастырь оказывался уже не просто каменным зданием, в котором живут монахи, а хранилищем многочисленных рукописей и старинных изделий искусства. Все, что мы видели, имело свой смысл, свою историю. Войдя в горы, наш отряд проследовал мимо Канченджунги, и даже об этой вершине, которая была мне так хорошо знакома, я узнал много нового. Например, о её названии, над которым я до сих пор совершенно не задумывался, как это бывает с привычными вещами. Оказалось, что оно состоит из четырех тибетских слов: «кан» — снег, «чен» — великий, «джуд» — клад, или сокровище, «нга» — пять. Так что правильно писать надо Кан-чен-джуд-нга, что означает «Великий снег с пятью сокровищами» (имеются в виду пять вершин горы). «Сокровища» тоже имеют свои особые имена, называясь, согласно преданию: «тса» — соль, «сер дханг не» — золото и бирюза, «дхам-чой дханг нор» — свящённые книги и богатство, «мтсон» — оружие и «ло-тхог дханг мен» — зерно и лекарство. С тех пор я навсегда запомнил, что наши горы не просто лёд и снег, что они овеяны легендами.

Оставив позади Канченджунгу, мы пересекли границу и вошли в Тибет. В первом же тибетском городе, Ятунге, случилась неприятность. Трое итальянских спутников Туччи, по-видимому, не имели надлежащих документов на въезд в страну, а поскольку они не считали для себя допустимым улизнуть и скрыться, подобно Эрлу Денману, пришлось им поворачивать назад. К остальным членам экспедиции тибетцы отнеслись гостеприимнее. Как и сиккимцы, они предоставили нам вьючных животных для багажа. Скоро мы уже продолжали путь. Профессору Туччи все вокруг было знакомо, так как он неоднократно проезжал этим путём. Я же хотя и побывал в Тибете шесть раз, но всегда в районе Эвереста и Ронгбука, и все, что находилось дальше на север, было для меня ново. Моё сердце усиленно билось. Я волновался так, словно приближался к подножью Чомолунгмы. Наконец-то мне предстоит увидеть Лхасу!

Ом мани падмэ хум… Ом мани падмэ хум…

Англичане рассказывали мне, что для них это звучит как многократное повторение «money-penny-hum» («деньги-пенни-звон»). Ом мани падмэ хум… Эти слова — таинственная, священная молитва буддистов. Дословно они означают «драгоценный камень в цветке лотоса», но имеют также много сокровенных и символических смыслов, известных лишь самым учёным ламам. Эту молитву можно услышать повсюду, где есть буддисты, но особенно часто в Тибете. Вращаются молитвенные колёса, развеваются молитвенные флажки…

Ом мани падмэ хум.. Ом мани падмэ хум…

Тибет — священная страна, а Лхаса — святыня этой священной страны. Каждый буддист мечтает попасть туда хоть раз в жизни, как христианин мечтает о Иерусалиме или мусульманин о Мекке. Мои родители тоже давно мечтали об этом, но не смогли осуществить свою мечту. Поэтому я чувствовал, что побываю в Лхасе также и от их имени, от имени всех, кто мне дорог. Я купил якового масла, чтобы зажечь лампадки в храмах и монастырях. Я вращал молитвенные колёса, заполненные молитвенными надписями.. Подумав, что, может быть, именно благословение тёщи помогло мне попасть в Лхасу, я особо помолился за неё. В моем народе говорят, что если ты не побывал в Лхасе, твоя жизнь на земле ничего не стоит. Теперь у меня было такое чувство, словно вместе со мной пришли в Лхасу все мои родные и близкие.

Я религиозный человек. Я верю в бога, в Будду, дома у меня всегда был молитвенный угол или каморка, согласно буддийскому обычаю. Но я не ортодоксальный буддист. Я не особенно верю в ритуалы и вовсе не суеверен. За свою жизнь я видел слишком много гор, чтобы верить, будто они обители демонов. Не очень-то я верю и в призраков, хотя однажды, много лет тому назад, безуспешно пытался выследить женщину-призрак, которая якобы обитала в Тоонг Соонг Бусти. Далее, и это уже без шуток, я знаю слишком много людей других вер, чтобы считать, что они заблуждаются и правы одни только буддисты. Я не образованный человек, не лама и не начётчик, чтобы заниматься теологическими рассуждениями. Но мне думается, что на земле есть место для многих вероисповеданий, как и для многих рас и наций. Бог — это все равно что большая гора: к нему надо подходить не со страхом, а с любовью.

К сожалению, содержание религии, какой бы истинной она ни казалась, ещё не определяет её внешние формы и проявления; в буддийской церкви (как, очевидно, и во всех других церквах) происходят вещи, имеющие мало общего с поклонением богу. Некоторые из наших лам действительно святые люди. Есть среди них большие учёные, знающие много тайн. А встречаются такие, которым, кажется, и стадо яков не доверишь, не то что человеческие души; такие, которые стали монахами лишь потому, что это позволяет им жить хорошо, почти ничего не делая.

У нас, шерпов, рассказывают историю, которая всегда мне очень нравилась. Не думаю, чтобы она была сплошной выдумкой. В ней говорится о двух ламах, странствовавших из деревни в деревню. В одной деревне они пришли в дом, где хозяйка варила колбаски. Некоторое время они смотрели на неё, напевая и вращая свои молитвенные колёса, но едва женщина вышла, как один из них прыгнул к очагу и выхватил колбаски из котелка. Однако женщина вернулась раньше, чем они успели съесть всё, и тогда тот лама, не зная, что делать, спрятал оставшиеся колбаски под свою остроконечную шапку. Они хотели было уйти но женщина, ничего не заметив, попросила их помолиться за неё, и пришлось им снова начинать свою музыку. Некоторое время все шло хорошо, но тут второй лама увидел, что колбаски свисают на верёвочке из-под шапки товарища. Чтобы предупредить его, он на ходу изменил слова молитвы — все равно женщина не понимала их.

— Ом мани падмэ хум, — распевал он, — колбаски видно. Ом мани, колбаски видно, падмэ хум.

Однако, вместо того чтобы сделать что-нибудь, первый лама запел ещё громче и стал как-то странно подпрыгивать. Второй пришёл в неистовство.

— Ом мани падмэ хум, — твердил он. — Колбаски! Колбаски!

А первый принялся прыгать, словно одержимый тысячью дьяволов.

— Пусть хоть вся свинья видна! — завопил он вдруг. — Мне всю голову сожгло!

Я не склонен давать ламам колбаски, чтобы они прятали их под свои шапки. Совсем недавно, после штурма Эвереста, меня просили пожертвовать деньги в один монастырь близ Дарджилинга, однако, подумав, я отказался. Я предпочёл отдать деньги на постройку приюта для бедных, нежели кучке монахов, которые истратили бы их только на самих себя.

И все же я повторяю, что я верующий человек. Мне хотелось бы думать, что это заключается прежде всего в том, что меня заботит искренность моей веры, а не её внешние проявления и всяческое ханжество. На вершине Эвереста я склонил голову и подумал о боге. И во время путешествия по Тибету я тоже думал о нем, я думал о своих родителях и о своей покойной тёще, вера которой была так сильна, и знал, что путешествую также и от их имени.

Ом мани падмэ хум… Ом мани падмэ хум…

Мы проходили мимо стен мани, так чтобы они всегда были от нас по левую руку. Мы проходили длинные ряды чортенов, хранилищ душ умерших. Мы проходили мимо развевающихся молитвенных флажков и вращающихся молитвенных колёс и древних монастырей на вершинах скал великого плато.

Путь из Гангтока занял около двадцати дней. Когда мы двигались, то двигались очень быстро, во всяком случае для этого края, потому что профессор Туччи был нетерпелив и неутомим. Но часто мы останавливались около монастырей в поисках интересных вещей. Прежде всего профессора занимали старые книги, рукописи и предметы искусства. Но он вёл себя не как турист на базаре — он отлично знал, чего хочет, а чего не хочет, и часто ламы поражались тому, что профессору известно об их сокровищах больше, чем им самим. По вечерам он сидел допоздна в палатке, изучая свои приобретения и делая записи, и страшно сердился, если кто-нибудь мешал ему. В полночь или ещё позже он мог вдруг выскочить из палатки и объявить: «Ол райт, я готов. Двигаемся дальше!» И нам приходилось всем подниматься и отправляться в путь.

Наконец настал великий день. Однажды утром мы увидели перед собой не пыльную степь с уединёнными монастырями, а широкую долину между гор и в ней большой город. Мы увидели улицы и площади, храмы и базары, множество людей и животных, а надо всем этим возвышался на краю города большой дворец Потала, где живёт Далай-лама. Мы остановились, я вспомнил свои молитвы. Затем мы въехали в Лхасу.

Профессора Туччи здесь хорошо знали по предыдущим посещениям; нас сердечно приветствовали и предоставили нам просторный дом. Затем последовали приёмы, устраиваемые правительством и частными лицами, причём некоторые проходили верхом на лошадях на открытом месте за городом, — я никогда ещё не видел ничего подобного.

Сначала люди никак не могли раскусить меня. Лицом я очень похож на тибетца, но одеждой и всем поведением отличался от них, и они очень удивились, обнаружив, что я говорю на их языке. Услышав, что я шерпа, они стали расспрашивать меня про горы и восхождения; на одном приёме я беседовал с высокопоставленными чиновниками и показывал им фотографии из экспедиции со швейцарцами в Гархвал. Однако больше всего их интересовал Эверест. О других горах, которые я называл, они никогда и не слышали, зато все знали Чомолунгму.

— Как вы думаете, удастся кому-нибудь взять её? — спросили они.

Я ответил:

— Нет ничего невозможного для человека. Если он будет стараться, то рано или поздно добьётся.

Тогда они сказали:

— А вы не боитесь подниматься на неё? Ведь там обитают боги и демоны?

На это я возразил:

— Я не боюсь смерти. Когда ходишь по улицам, легко может произойти несчастный случай. Так чего же я буду бояться на горе?

Самое замечательное из происшедшего в Лхасе была встреча с Далай-ламой. Мы видели его даже не один, а два раза. В Потала нас проводили по множеству помещений и переходов в личные покои Далай-ламы, и, хотя он тогда был всего лишь пятнадцатилетним мальчиком, держался он очень приветливо и с большим достоинством. Обычно на него не разрешается смотреть, в его присутствии полагается сидеть, наклонив голову. Однако профессор Туччи, в качестве старого друга, не только был освобождён от этого правила, но подолгу беседовал с Далай-ламой, и на мою долю выпало счастье стоять рядом и смотреть и слушать их беседу. В конце каждой встречи Далай-лама благословлял нас. Я выходил из Потала, думая о своих родителях и о матери Анг Ламу, и сердце моё было переполнено.

Раз уж я упомянул титул Далай-ламы, то следует разъяснить кое-что известное о нем лишь очень немногим на Западе. Ни один тибетец не называет так главу своей церкви, они величают его Гьялва Римпоче. Гьялва означает «победивший» или «одолевший», иначе говоря, — божество или Будда. Римпоче значит «драгоценный» или «святой». Иногда это второе имя применяется также в отношении других видных лам, но Гьялва употребляется только для самого высшего — воплощённого божества. Незнакомый с внешним миром тибетец не знает даже, что такое Далай-лама. Для него его вождь имеет лишь один титул — Гьялва Римпоче, драгоценный или священный Будда.

В Лхасе мы встретили также двоих интересных чужестранцев, Генриха Харрера и Петера Ауфшнайтера. Они входили в состав немецкой альпинистской экспедиции на Нанга Парбат в 1939 году, но были захвачены в плен в Индии англичанами в начале войны и интернированы. После ряда попыток им удалось бежать. Они совершили труднейший переход через Гималаи и получили разрешение остаться в Лхасе. Обо всем этом Харрер рассказал позднее в своей известной книге «Семь лет в Тибете». Когда я их увидел, они уже пробыли там большую часть этого времени, и, хотя полюбили Тибет и были готовы остаться там, им, естественно, хотелось услышать о внешнем мире. Харрер особенно интересовался альпинистскими новостями; я поделился с ним тем, что знал. Он заметил:

— Вы счастливый человек, Тенцинг. Вы можете ходить куда хотите — в горы, в замечательные экспедиции. А я был военнопленным, да и теперь остаюсь вроде пленника. Мне, наверное, уже больше никогда не придётся совершить восхождение.

Вдруг он улыбнулся:

— А что, если нам с вами пойти в горы — прямо сейчас? Что вы скажете на это?

Мы даже обсудили этот вопрос почти всерьёз, но было, разумеется, слишком много препятствий и затруднений.

Вскоре я оставил Лхасу. А несколько лет спустя я увидел Харрера в Дарджилинге. Когда в Тибет вошли коммунисты, он покинул столицу вместе с Далай-ламой, который собирался бежать в Индию. Однако в пограничном городе Ятунг молодой владыка передумал, и Харреру пришлось продолжать путь одному. За семь лет пребывания в Тибете он сильно привязался к этой стране, и ему больно было думать, что он, возможно, уже не вернётся туда.

Я пробыл в Лхасе с профессором Туччи месяц. Затем мы снова двинулись в путь и проехали за семь месяцев по всему Тибету. Профессор надеялся доехать до китайской границы на востоке и потом двинуться вдоль неё, но это оказалось невозможным, потому что коммунисты уже готовились вступить в страну, а Туччи, хотя и не боялся ничего, избегал осложнений. Поэтому мы путешествовали по другим частям Тибета. Мы посетили больше городов, монастырей и мест паломничества, чем я предполагал найти во всей Центральной Азии. Для меня это было замечательное путешествие: ведь я увидел так много в священной стране буддистов. Притом я был не обычным туристом: мой спутник мог мне объяснять все, что я видел. Думаю, что даже среди очень образованных людей найдешь немного таких, которые на протяжении ряда месяцев имели личным учителем столь знаменитого профессора.

Туччи был страшно нетерпелив в денежных вопросах и не любил заниматься ими; он все больше поручал их мне. Иногда, будучи занят, он посылал меня одного в монастырь с письмом на тибетском языке, где было сказано, чего он хочет; если я находил нужный предмет, то должен был купить его и доставить профессору. Ламы стали меня называть «профессорский ньеба ла», что значит «агент» или «управляющий». Я узнал так много, что мог бы написать путеводитель по монастырям Тибета. Мало-помалу наши ящики и корзины стали заполняться коллекциями профессора. Впрочем, и моими тоже, хотя и не в таком объёме. Дело в том, что я всегда увлекался редкими интересными вещами, а тут представился такой исключительный случай. В моем доме в Дарджилинге множество сувениров: маски, сабли, шейные платки и головные уборы, чаши и молитвенные колеса; все это я привёз из путешествия по Тибету.

Но самые замечательные находки для Туччи и для меня были сделаны уже под конец путешествия. В этот свой восьмой приезд в Тибет профессор особенно упорно разыскивал знаменитую религиозную рукопись, записанную почти две тысячи лет тому назад санскритом на древесной коре. Учёные твёрдо верили в её существование, хотя до сих пор не удавалось найти её. Профессор Туччи считал, что она была написана в Туркестане, куда в то время пришёл буддизм, но, согласно его теории, основанной на длительных изысканиях, много лет назад рукопись привезли в Тибет, в монастырь Гхангар. Итак, мы отправились в Гхангар и приступили к поискам. Это было нелегко, потому что ламы, похоже, ничего не знали о ней, а в монастыре хранились тысячи древних пергаментов и рукописей, которые все надо было рассортировать и тщательно исследовать. День проходил за днём, мы рылись в пыли и паутине, и я уже стал падать духом. Я решил, что либо рукописи здесь нет, либо, если и есть, мы все равно никогда не найдём её. Но Туччи был не из тех, кто сдаётся, и поиски продолжались. Сосредоточившись на своей работе, он не мог думать ни о чем другом, становился чрезвычайно рассеянным, и как-то утром я обнаружил, что он надел рубашку наизнанку.

— Это счастливая примета, — сказал я профессору. — Может быть, сегодня мы, наконец, найдём её.

Так оно и случилось. Нашёл её я — пыльная, изорванная, она была погребена под горами других рукописей. Но профессор описал мне её настолько точно, что я сразу понял, что это и есть предмет наших поисков. Когда я пришёл к нему, он разволновался не меньше, чем обычный человек, найдя месторождение золота или алмазов:

А одновременно я нашёл нечто интересное и для самого себя, только это было не золото, не драгоценности и не рукописи, а собаки… Всю жизнь я любил животных, а здесь у лам увидел двух длинношёрстых лхасских терьеров, которые мне до того понравились, что я захотел взять их с собой. Ламы оказались очень приветливыми и щедрыми и подарили мне терьеров. Одного я назвал Гхангар, по имени монастыря, а второго — Тасанг. Они проделали со мной весь путь до Дарджилинга. Тасанга я отдал потом своему другу Ангтаркаю, но Гхангар остался у меня; вместе с Анг Ламу он занимается хозяйством. Мы нашли ему подругу, и теперь дом полон, щенят, но Гхангар на этом не успокоился, потому что он страшный донжуан, и я подозреваю, что половина всех ублюдков в Тоонг Соонг Бусти — его дети или внуки.

Ламы не хотели брать денег и с профессора Туччи за свою драгоценную рукопись. Они настаивали на том, что знание не продаётся, а отдаётся ищущему его; они только просили профессора снять копию в Италии и выслать потом оригинал обратно. Все же напоследок ему удалось убедить их принять пятьсот рупий в дар монастырю.

К тому времени мы провели в Тибете уже много месяцев. Уложив драгоценную реликвию в самый прочный ящик, профессор Туччи счёл, что путешествие увенчалось успехом. Наконец мы направились на юг и пересекли высокие перевалы, по которым проходит путь в Сикким и Индию. Хотя я, конечно, тогда не мог этого знать, это было моим последним, во всяком случае доныне, путешествием в Тибет, потому что вскоре туда пришли коммунисты, и теперь запретная страна закрыта надёжнее, чем когда-либо. Правда, я мог бы из Соло Кхумбу перейти границу через Нангпа Ла с одним из караванов, которые по-прежнему ходят там. Только боюсь, что мне пришлось бы переодеться, как это раньше делали европейцы, потому что теперь моё имя стало известным и если я отправлюсь в путь под своим именем, то меня, пожалуй, сочтут подозрительной личностью и не пропустят.

Но я рад, что смог проделать это путешествие, когда ещё была такая возможность. На память у меня остался Гхангар, остались красивые и драгоценные предметы. А ещё у меня осталось много воспоминаний о Лхасе, о Потала, о Далай-ламе и его благословении, о святынях, о храмах на пустынных горных склонах, о паломничестве, которое я совершил во имя тех, кто мне дорог, в Священную страну моей веры. Я и сейчас вижу её, когда развеваются молитвенные флажки, слышу, когда раздаётся звон молитвенного колёса.

Ом мани падмэ хум… Ом мани падмэ хум…

10

МОЯ РОДИНА И МОЙ НАРОД

«Моя родина», — говорю я. Но что я понимаю под этим словом? В каком-то смысле Тибет — моя духовная родина, но я для тибетцев чужеземец. Горы — моя родина, но там не построишь настоящего жилья и не поселишься с семьёй. Когда-то моим родным домом был Соло Кхумбу, теперь же я бываю там лишь от времени до времени. Сегодня мой дом — Дарджилинг, который стал настоящей родиной для многих шерпов.

Но, конечно, не для всех. Большинство шерпов по-прежнему живёт в Соло Кхумбу. Некоторые поселились в Ронгбуке, другие в Калимпонге, небольшое количество рассеяно по всему Непалу и Индии. А Дарджилинг стал центром для тех, кого можно объединить под именем «новые» шерпы, кто расстался со старой родиной, старым бытом, кто участвует в больших экспедициях и приобщился к современной жизни. Из Лхасы ли, с Эвереста ли, из Гархвала или Читрала, Дели или Лондона — когда я возвращаюсь «на родину», то имею в виду Дарджилинг.

Как уже говорилось, переселение из Соло Кхумбу началось много лет тому назад. Первые переселенцы уезжали по разным причинам и выполняли разного рода работу. Но примерно лет пятьдесят тому назад некоторые из английских исследователей Гималаев, например Келлас и генерал Брюс, начали привлекать шерпов к участию в восхождениях, и почти сразу стало очевидно, насколько здесь уместно выражение «надлежащий человек на надлежащем месте». Во время экспедиций на Эверест в двадцатых и тридцатых годах все больше людей моего народа выезжало из Непала в Индию, и вскоре шерпы-носильщики стали такой же неотъемлемой частью экспедиций, как палатки, верёвки, как сами альпинисты. Разумеется, не все из нашего племени занялись этой работой. Но многие охотно брались за неё, притом с таким успехом, что теперь в сознании многих людей слово «шерпа» равнозначно со словом «восходитель».

Наша первоначальная родина — горы. Теперь мы возвращаемся туда. Но возвращаемся совсем иначе, и наша жизнь между экспедициями также не похожа на прежнюю. В Соло Кхумбу все мы были крестьянами, а в Дарджилинге мы горожане, и мало кто из нас сохранил связь с землёй. Правда, я упоминал чайные плантации; иногда, в горячую пору, на них работают наши мужчины и женщины. Мне самому пришлось как-то до войны поработать на плантации несколько месяцев. Однако большинство трудоспособных мужчин проводит около полугода в экспедициях, а вторую половину года они проводники туристов, рабочие или погонщики. Что касается меня, то после штурма Эвереста произошли, понятно, большие изменения, о которых расскажу позже. Но до этого на протяжении многих лет моя жизнь в Дарджилинге была подобна жизни большинству шерпов, и о ней-то и пойдёт теперь речь.

Народ наш переживает сейчас переходную полосу, и что с нами станет в будущем, сказать трудно. Однако, хотя мы и покинули свою родину, но держимся вместе, и мало кто вышел замуж за инородных.

Большинство шерпов живёт в Тоонг Соонг Бусти, на крутом горном склоне, вместе с выходцами из Сиккима и Тибета. Мы живём как бы одной коммуной, многими вещами пользуемся сообща. Дома у нас тоже коммунальные — длинные деревянные строения с большим количеством комнат, по одной или по две на семью, причём кухни и уборные общие. В последнее время в Тоонг Соонг проведена электропередача, так что у некоторых семей есть лампочка или две. Однако большинство предметов домашнего обихода крайне незамысловато.

Подобно большинству людей, мы бедны и нуждаемся в деньгах. Но мы люди простые, непривыкшие к излишествам, и пока что особенно не расстраивались из-за своего положения. Небольшое количество денег, которое было у нас в обиходе в Соло Кхумбу, состояло из непальских монет, но в Дарджилинге мы рассчитываемся, конечно, индийскими рупиями, и рупиями нам платят в экспедициях. Индийская рупия несколько дороже непальской; накопив немного, мы стремимся послать что-нибудь нашим близким, оставшимся на родине. Однако у нас обычно больше долгов, чем сбережений. Тут-то и сказывается преимущество того, что мы живём все большой семьёй, потому что мы всегда помогаем друг другу, даём деньги взаймы без процентов, а рассчитываемся, когда получим жалованье по окончании очередной экспедиции. Хуже всего я увяз в долгах как раз перед экспедицией на Эверест в 1953 году, когда задолжал друзьям тысячу рупий. Не случись все так, как случилось, не будь у меня потом столько доходов, на выплату долга ушёл бы не один год.

Некоторые из наших старых обычаев уже отмерли, другие быстро исчезают. Мы не цепляемся за отжившие традиции, подобно народам с древней культурой, а легко приспосабливаемся к новым мыслям и быту. Однако кое в чем мы ещё следуем обычаям наших предков; один из них заключается в том, что младший сын наследует больше, чем старший (то же самое относится к дочерям), он же наследует родовое имя — в моем случае Ганг Ла. Новорождённый ребёнок получает имя на третий день после своего появления на свет, но оно может быть позднее изменено, как это было со мной, если к этому есть серьёзное основание.

Иностранцы всегда путаются в шерпских именах. Некоторые объясняют это тем, что имена, мол, часто повторяются, но мне это кажется не особенно убедительным, потому что наши имена и фамилии употребительны не более, чем, скажем, Смит у англичан или Сингх у сикхов. Думается мне, что затруднения объясняются другими причинами: во-первых, у нас нет фамилии, которая была бы общей для всех членов семьи; во-вторых, так как у нас нет письменности, то наши имена записываются разными людьми по-разному. Чего не знаешь, в том не нуждаешься. В Соло Кхумбу имя было сочетанием звуков, и все тут. Однако в современном мире все стало сложнее. Как ни странно, проще всего дело обстоит в дарджилингском банке, где мне теперь открыли счёт. Когда я выписываю чек для жены (а это случается очень часто), то просто пишу «Анг Ламу» и подписываю «Тенцинг». Но для иностранцев, знакомящихся с моей женой, Анг Ламу кажется слишком интимным, и они называют её обычно миссис Тенцинг, что у нас совсем не принято. А для моих дочерей, которые ходят в европейскую школу, придумали опять что-то новое. Когда их записывали туда, оказалось, что Пем Пем и Нима, как их зовут на шерпском языке, недостаточно. Решили использовать моё второе имя, хотя оно отнюдь не соответствует европейским фамилиям, и девочек, к их полной растерянности, стали звать мисс Норгей.

Как и в большинстве языков, шерпские имена имеют своё значение. О моем имени «счастливый — приверженец религии» — я уже говорил. Распространённое имя «Анг» (оно и мужское и женское) означает «милый» или «любимый». «Ламу» значит богиня, и не будь моё собственное имя столь уязвимым для шуток, я, возможно, не удержался бы от некоторых супружеских комментариев. Из других употребительных имён Пху (точнее Бху) означает сын, Ньима — солнце, Норбу — самоцвет, Намгьял — покоритель. Часто имена соответствуют названиям дней недели, например Дава (понедельник), Пасанг (пятница) и Пемба (суббота). Что же касается фамилий, или родовых имён, то большинство, в том числе моё — Ганг Ла, происходит от названия местности или события в истории семьи. Вот наиболее известные: Мурми, Шерей, Рхукпа, Мендава, Тхактукпа. Если спросят, почему они не употребляются в повседневном обиходе, я могу только сказать, что для шерпы это прозвучало бы так же странно, как для англичанина, которого стали бы называть Уильям Пиккадилли или Трэфэльгер Джонс.

Наверное, во всех странах говорят в шутку о людях другого народа, что они все на одно лицо. Европейцы в экспедициях подчас жалуются, что им трудно различать шерпов, но и мы сталкиваемся с подобными трудностями, особенно потому, что европейцы обычно ходят в горах, наполовину скрыв лицо под большой бородой. Что касается шерпов, то у нас, как у большинства монгольских народов, очень редкие бороды, и взрослый мужчина бреется не чаще одного раза в месяц; все же, если мы очень постараемся, то можем отрастить усы, как я это доказал за последние годы. В Соло Кхумбу мужчины, подобно женщинам, носят длинные косички по тибетскому обычаю и вдевают в уши кольца и серьги. Но почти все переехавшие в Дарджилинг давно отказались от этого. Как я уже говорил, я сразу же постригся коротко по прибытии в Дарджилинг, а серёг не носил с тех пор, как был мальчишкой, хотя дырочки в ушах ещё сохранились.

Чёрные волосы, карие глаза, гладкая смугло-жёлтая кожа типичны для моего народа. Черты лица у нас, понятно, монгольские, но не так ярко выраженные, как у китайцев и тибетцев; можно встретить любые размеры и любой рисунок глаз и носов. Шерпы невысокого роста, сложением обычно коренасты, хотя не так, как этого можно было бы ожидать, если учесть нашу работу и переносимые поклажи. Мой собственный рост 1 метр 72 сантиметра, нормальный вес 72 килограмма; таким образом, я несколько выше и суше среднего.

В Дарджилинге большинство наших женщин все ещё носят традиционную шерпскую одежду: тёмное свободное платье и вязаный шерстяной передник в яркую поперечную полоску. Мужчины в большинстве перешли на европейскую одежду, чаще всего спортивные рубахи и штаны, свитеры и тому подобное, что получено в экспедициях. В отличие от индийцев и непальцев почти все мы носим обувь; если есть — европейскую, в противном случае тибетские катанки. На торжества после взятия Эвереста я обычно надевал индийский костюм: узкие белые штаны и длинный, по колено, черный сюртук с высоким воротником. Обычно же я ношу английскую или швейцарскую спортивную одежду и привык к ней настолько, что чувствую себя чуть ли не ряженым, когда надеваю традиционный наряд своих предков.

Успешная работа шерпов в экспедициях объясняется не только силой наших спин и ног и нашей любовью к горам, но и нашими обычаями в отношении еды. Большинство восточных народов — индусы, мусульмане, ортодоксальные буддисты и почти все мелкие народности — придерживаются в пище строгих религиозных правил, и их очень трудно обеспечить соответствующим питанием в глухой местности. Зато шерпы едят всё, что угодно, — любые свежие или сушёные продукты, любые консервы. Иными словами, мы едим то же, что европейцы, так что им не приходится запасать для нас какие-то особенные продукты. Дома в Дарджилинге, как и в Соло Кхумбу, мы едим обычно тушёный картофель, смешанный с мясом или овощами. Кроме того, попав в Индию, мы стали есть много риса, часто с соусом керри для вкуса. Любимое блюдо — традиционное шерпское мо-мо, суп с пельменями, которые, по словам профессора Туччи, очень напоминают итальянские равиоли.

Пьём мы обычно чай, чай и ещё раз чай, сколько оказываемся в состоянии выпить за день, совсем как англичане. В старое время мы пили его на тибетский лад, с яковым маслом, но в Дарджилинге нет яков, поэтому здесь мы пьём чай по-европейски, с молоком и сахаром. Если захочется чего-нибудь покрепче, то у нас есть чанг, шерпское пиво. Обычно оно домашней варки, приготовляется из риса, ячменя или какого-либо другого зёрна, в соответствии со вкусами и возможностями. Единственное, что недопустимо в отношении чанга, это чтобы он был слабым. Пьют его не как обычно, не из стаканов или бутылки: когда готова закваска, её наливают в чашу, добавляют горячей воды и тянут получившуюся жидкость через бамбуковую трубочку. Чаще всего чаша рассчитана на одного, но есть и большие, из которых пьёт несколько человек одновременно. По мере того как жидкость в чаше убывает, хозяин доливает горячей воды, во всяком случае пока не сочтёт, что гостям пора домой…

Мы общительный народ. Мы любим поговорить, посмеяться, попеть, любим наш чанг и обычно не ленимся доливать его, потому что хотим, чтобы гости посидели подольше. Если они не выпьют по меньшей мере три порции чанга или чая, мы считаем их невежливыми и обижаемся. Индусам и мусульманам, которые не пьют вовсе, наше поведение может показаться вольным и развязным; впрочем, я думаю, что мы пьём в общем и целом не больше и не меньше, чем большинство других народов, не имеющих такого запрета. Лично я люблю чанг, а также многие европейские напитки, с которыми познакомился в последнее время. Мне нравятся сигареты. К счастью, я без труда могу обходиться без них, что и делаю всегда перед началом очередной экспедиции и во время неё. Не пью я и не курю также, когда нахожусь среди людей, религиозного чувства которых мне не хочется задевать.

Большинство шерпов любит путешествовать. Мы охотно навещаем своих друзей и принимаем их у себя, и хотя можем показаться застенчивыми, любим знакомиться с новыми интересными людьми. Играем между собой в азартные игры — кости и карты. Мы не прочь подшутить друг над другом[7]. Спорт и спортивные игры распространены мало, возможно, потому, что мы не могли научиться им, хотя скорее всего причина в нашей работе — после неё не очень-то нуждаешься в дополнительных упражнениях. Зато многие шерпы, и я в том числе, увлекаются верховой ездой и лошадьми, а для того, кто считает слишком обременительным для себя самому стать в стремя, в Дарджилинге есть всегда конные состязания, где можно побиться об заклад. Я недавно купил коня и участвую в скачках, правда, должен признаться, не как жокей. А мои друзья говорят, что я скоро стану шерпским Ага Ханом.

Многие наши развлечения мы разделяем со своими жёнами. Шерпские женщины занимают в семье более видное место и пользуются большей свободой, чем у большинства азиатских народов. Дома — в этом я не раз убеждался на собственном опыте — им принадлежит вся полнота власти, однако жизнь их не связана исключительно с домом; часто они интересуются мужскими делами и выполняют работу, которую обычно принято считать мужской. Как я уже говорил, Анг Ламу девочкой ходила с ношами по Дарджилингу, а многие работают даже носильщиками в экспедициях и проходят весь путь до базового лагеря. Большинство шерпских женщин низкорослые, некоторые совсем маленькие. Но силой и выдержкой они почти равны мужчинам: есть женщины, которые носят поклажи, достигающие двух третей их собственного веса.

Развод у нас допускается. Желающий расторгнуть брак, будь то мужчина или женщина, должен уплатить другой стороне известную сумму денег, после чего считается свободным. В Тибете, откуда пришли наши предки, распространено и многожёнство и многомужество. Часто у двух или нескольких братьев имеется общая жена. Смысл этого — сохранить имущество внутри семьи. Но уже в Соло Кхумбу такие явления редки, а в Дарджилинге их вовсе не бывает. При той свободе и равноправии полов, которые царят у нас, дай бог мужчине или женщине управиться с одним супругом!

Большая перемена произошла за последнее время в жизни наших детей — теперь они наконец-то ходят в школу. Раньше единственным путём для шерпы научиться чему-нибудь было пойти в монастырь. В Дарджилинге это было сложнее, чем в Соло Кхумбу, потому что здесь у нас нет своих монастырей — только сиккимские или тибетские — и очень мало лам. Теперь же дело улучшилось. После войны многие из нашей молодёжи стали посещать непальские школы, которых в Дарджилинге много, а в 1951 году открылась небольшая шерпская школа. В начале книги я уже сказал, что отсутствие образования — моя главная беда; и для меня очень важно, что подрастающее поколение имеет то, чего не хватало мне. Мои собственные дочери, Пем Пем и Нима, ходили несколько лет в непальскую школу, но теперь я смог отдать их в школу при католическом монастыре Лорето, которая действует в Дарджилинге уже много лет и возглавляется ирландской монахиней. Это не значит, что они станут католичками. Они научатся свободно говорить по-английски, будут встречаться с различными людьми и получат хорошее современное образование.

Правда, сдаётся мне, что нет добра, которое не влекло бы за собой сколько-либо зла. Я заметил, что многие молодые шерпы совершенно не имеют представления о наших старых нравах и обычаях. Они и по-шерпски-то едва изъясняются. И я боюсь, что их новые представления в большой мере почерпнуты не из учебников, а из кинофильмов[8]. Впрочем, возможно, это неизбежная цена, которую приходится платить народу, переходящему от старой простой жизни к совершенно иной, и уж лучше учиться и развиваться, хотя бы и с ошибками, чем топтаться на месте.

В прошлой главе я рассказал кое-что о своей буддийской вере. Подобно мне, большинство «новых» шерпов религиозны, но не фанатики. Они хранят образ бога в своих сердцах, однако не верят в обряды и ритуалы. Так как в Дарджилинге нет шерпского монастыря, то мы и не имеем настоящего религиозного центра. Зато почти все отводят дома угол для молитвы; там находятся свечи, ладан, молитвенные колёса и изображения Будды, важнейший символ нашей веры. Для меня жизнь сложилась лучше, чем для других, поэтому я смог в своём новом доме отвести целую комнату под молельню. В ней хранятся драгоценные священные предметы, привезённые из Тибета, в ней мой зять, лама Нванг Ла, по нескольку часов в день занимается свечами и курениями, вращает молитвенные колёса и молится за всех нас. На дворе, на склоне холма, я расставил бамбуковые шесты, на которых развеваются молитвенные флажки в сторону далёких снегов Канченджунги.

Как и у большинства народов, наши важнейшие обряды связаны с рождением, женитьбой и смертью. Мы сжигаем наших покойников, кроме маленьких детей, которых принято хоронить. Исключение составляют также умершие высоко в горах; их тоже хоронят — либо люди, либо сама природа.

Для важных случаев и вообще для всех желающих в Тоонг Соонг Бусти имеется небольшой храм. Внутри него находится один-единственный предмет: большое молитвенное колесо, почти в два человеческих роста, заполняющее чуть ли не все помещение. Оно приводится в движение с помощью верёвки, а вращаясь, звонит наподобие гонга. Часто, проходя мимо, можно услышать его звон. Значит, либо кто-нибудь умер, либо родился, либо просто в храме кто-то молится. И ты сам произносишь в уме: «Ом мани падмэ хум… Ом мани падмэ хум…», зная, что звук гонга касается не только новорождённого или умершего, но каждого из нас, медленно вращающегося на колесе своей жизни.

Я сказал, что прожил три жизни. Собственно, обо всем шерпском народе можно сказать, что он живёт три жизни: в своей религии, в своём доме и в своей работе. Раньше мы все были земледельцами и пастухами, а в Соло Кхумбу этим и сейчас занимается большинство. Теперь появились среди нас дельцы и торговцы, а в будущем, я думаю, из шерпов выйдут врачи и юристы, учителя и учёные — все, что угодно. Но в мире мы известны как восходители, и, наверное, многие из нас так и останутся восходителями. Больше того, я надеюсь на это от всего сердца: слишком много мы получили от гор и слишком много отдали им.

Мальчик-шерпа смотрит вверх — он видит гору. Потом он смотрит вниз и видит груз. Он поднимает груз и идёт на гору. Он не видит в этом ничего необычного или неприятного. Идти с грузом — его естественное состояние, и ноша для него все равно что часть тела. Главный вес приходится на широкий ремень, который надевают не на плечи, а на лоб, потому что длительный опыт научил нас, что это лучший способ носки. Таким способом взрослый шерпа несёт почти пятьдесят килограммов по обычной местности и до тридцати — тридцати пяти на крутых склонах. Так и я сам носил грузы всю мою жизнь, до недавнего времени. В последних экспедициях я, как сирдар или член штурмовой группы, исполнял другие обязанности и потому нёс меньше. А на очень больших высотах я предпочитаю носить груз на плечах, на европейский лад.

Многие, похоже, не понимают, что, собственно, делает шерпа во время экспедиции. Скажу сразу же, что он ничуть не похож на проводника в Альпах, который водит людей по горам, где побывал перед этим много раз. В Гималаях никто не знает гору так хорошо заранее, а то и вовсе не поднимался на неё. Далее, мы не натренированы учить людей альпинизму, да это и ни к чему, потому что мы работаем с лучшими во всем мире мастерами этого дела. Поначалу мы немногим отличались от обычных носильщиков, которых на Востоке исстари называли «кули». Теперь это слово стало непопулярным в Азии. По привычке, возможно дурной, мы иногда говорим «кули» (никогда о себе самих, конечно, только о других), но это прозвище настолько унизительно, от него так сильно отдаёт рабством, что мы очень обижаемся, если слышим его от европейцев. Правда, шерпы с этим не сталкиваются, потому что о нас давно уже не то что не говорят — не думают как о кули. «Местные кули были отпущены, — можете вы прочитать в книгах, — а шерпы продолжали идти». Или: «Кули повернули из базового лагеря обратно, а шерпы продолжали восхождение». За много лет мы завоевали добрую славу и гордимся этим.

Это не значит, что теперь мы не переносим грузов. Напротив, мы гордимся, в частности, именно тем, что ходим с тяжёлыми ношами дальше и выше, чем другие люди. В отличие от многих простых людей мы не боимся гор, идём с грузом по ледникам и ледопадам, по гребням и ущельям, сквозь бураны и заносы, проявляя предел человеческой выдержки. За исключением немногих последних восхождений в Пакистане, к которым нас не привлекали из политических соображений, именно шерпы забрасывали снаряжение для верхних лагерей всех больших экспедиций в Гималаях за последние полвека и нередко штурмовали вместе с альпинистами вершины.

Но это не все. С годами мы узнали многое о технике восхождений: выбор маршрута, вырубание ступеней, маневрирование верёвкой, выбор места для лагеря. Далее, мы считаем своим долгом заботиться об альпинистах — готовим для них пищу, чай, проверяем снаряжение, стараемся устроить все поудобнее в палатках. И не потому, что мы обязаны, а потому, что хотим так сами; не как слуги, а как хорошие товарищи.

Мы вознаграждены за свою работу. Плата постепенно растёт, к нам относятся с почётом и уважением. Для тех, кто поднимается особенно высоко, учреждена медаль Тигра; некоторым из нас присвоено звание сирдара, что отвечает примерно старшине в армии. Все это хорошо и приятно. Как и все люди, мы любим, чтобы наш труд оценивали по достоинству. Но подлинное вознаграждение и подлинная причина наших усилий и проще и глубже. Дело в том, что мы выполняем работу, для которой созданы и которая нам по душе.

Большую роль сыграл в жизни шерпов Гималайский клуб. Он объединяет главным образом англичан, но также и несколько индийцев и других увлекающихся альпинизмом. Сам клуб не снаряжает экспедиций, зато оказывает всевозможную помощь в их организации. Один из его секретарей постоянно находится в Дарджилинге и знает всех шерпов, так что, если какая-нибудь экспедиция обращается за носильщиками, он собирает нас и записывает желающих[9]. Он уславливается об оплате и порядке работы, устраивает проезд шерпов до места, когда это необходимо, и вообще выступает в роли агента обеих сторон. Когда я пришёл в Дарджилинг из Соло Кхумбу и пытался впервые попасть в экспедицию на Эверест, секретарём был некий мистер Кидд. Позднее этот пост на протяжении многих лет занимал Людвиг Кранек, он ввёл систему записей о работе шерпов. Затем секретарём стала миссис Джил Гендерсон, жена англичанина, владельца чайной плантации; она участвовала в снаряжении больших послевоенных экспедиций.

Клуб и его секретари проделали большую работу; однако шерпы не всегда довольны оплатой, и теперь мы создали свою собственную организацию. Она была учреждена ещё в двадцатых годах и называлась тогда Ассоциация шерпов-буддистов, занимаясь почти исключительно религиозными вопросами. В тридцатые годы и во время войны она почти ничего не делала, но недавно была возрождена, слово «буддистов» из названия выброшено, и теперь она занимается не религией, а всякого рода практическими проблемами. Для текущей деятельности выбираются комиссии; они решают, в частности, вопросы о материальной помощи. Если, например, работающий член семьи болеет свыше двух недель, ассоциация выплачивает ему определённую сумму вплоть до выздоровления. В случае смерти члена семьи даётся двадцать рупий, чтобы оплатить кремацию. В настоящее время ассоциация начинает посредничать при найме, играя роль профсоюза для шерпов, работающих в экспедициях, и добивается более высоких ставок, чем назначенные Гималайским клубом, а также более высокого возмещения пострадавшим и семьям погибших. Сейчас в ассоциации восемьдесят два члена, председателем выбран я, и я надеюсь, что она сможет принести пользу не только своим членам, но и всему нашему народу.

Как у всех людей, у нас немало забот. Нам тоже нужно кормить свои семьи, растить детей, платить долги, пытаться отложить что-нибудь на старость. Тем не менее, как я уже говорил, мы видим в нашей работе отнюдь не только источник существования. Разве не ясно, что подвиги шерпов не могли быть совершены людьми, которые думают лишь о вознаграждении?

Вспоминаются прошедшие годы и большие восхождения. В начале нынешнего столетия наши люди участвовали в исследованиях многих высоких гор. В двадцатых годах на Эвересте они забрасывали грузы на высоты порядка 8000 метров, намного перекрыв все прежние рекорды. Никто не станет утверждать, что шерпам платят за взятие вершин, а между тем в тридцатых годах шерпы дважды поднимались вместе с альпинистами на высочайшие из покорённых до тех пор вершин: на Джонсонг, в штурме которого участвовали «тигр» Лева и Тсинабо, и на Кавет, на который взошёл тот же Лева, причём на отмороженных ногах, так что потом ему пришлось ампутировать почти все пальцы. Наши люди побывали на всех величайших горах, на которые ходили экспедиции: К2, Канченджунга, Нанга Парбат, Нанда Деви, Аннапурна и многие другие — и каждый раз участвовали в разбивке самых высоких лагерей. На К2 в 1939 году Пасанг Дава Лама был вместе с американцем Фрицем Висснером всего в двухстах пятидесяти метрах от второй в мире вершины; пятнадцать лет спустя он взошёл с австрийской экспедицией на вершину седьмой по величине горы — Чо Ойю. В 1953 году на Эвересте сёмнадцать шерпов поднялись до Южного седла на высоте около 8000 метров, причём трое, включая меня, пошли ещё выше.

Я вспоминаю тех шерпов, которые вышли в горы и не вернулись. Многие, очень многие шерпы погибли в горах; наш народ принёс в Гималаях больше жертв, чем все остальные народы, вместе взятые. На Эвересте в 1922 году было убито семеро, на Нанга Парбате в 1934 и 1937 годах — пятнадцать, и в десятках других восхождений погибало по одному, два, три человека — в бурю или в лавинах, от падений, обмораживаний или истощения.

Чаще всего причиной смерти был несчастный случай. Но иногда гибель оказывалась следствием отваги и самопожертвования. Ни один шерпа не забудет Гайлая, который остался с Вилли Мёрклом на Нанга Парбате. И никто не забудет Пасанга Кикули, ходившего на К2. Кикули был одним из наших лучших восходителей в тридцатые годы, он участвовал в большинстве крупных экспедиций того времени. В 1939 году он был сирдаром американской экспедиции на К2, Висснер и Пасанг Дава Лама побывали, как я уже говорил, у самой цели, но при спуске стали возникать всяческие осложнения. Один из альпинистов, Дэдли Вольф, заболел, и его пришлось оставить одного высоко в горах, в то время как почти все остальные находились в базовом лагере. Альпинисты слишком устали, чтобы снова подниматься, а погода все ухудшалась. Но Кикули поднялся вместе с другим шерпой, Черингом, за один день на 2100 метров от базы до лагеря VI — вероятно, самое длинное непрерывное восхождение, когда-либо совершённое в горах.

На следующий день Кикули и ещё двое шерпов дошли до лагеря VII, где находился Вольф. Он был ещё жив, но слишком ослаб, чтобы передвигаться, а так как ночевать оказалось негде, то шерпы вернулись на ночь в лагерь VI. А утром трое шерпов снова пошли к Вольфу, решив снести его вниз на руках. Больше их не видели. Разыгралась буря, четвёртому шерпе оставалось только спуститься из лагеря VI вниз на базу. Великий Кикули и его товарищи отдали свои жизни, пытаясь спасти жизнь другого.

Я думаю обо всем этом и горжусь тем, что я шерпа. И я уверен, что любой, знающий, что мы совершили, не сможет поверить, будто мы ходим в горы исключительно из-за нескольких рупий.

11

ПО ГОРАМ И ПО ДОЛАМ

Удивительно, хотя я не умею ни читать, ни писать, я получил и послал столько писем, что и не счесть. Мне пишут с разных концов Индии и Европы, приглашают участвовать в экспедициях, а после экспедиций делятся впечатлениями или новыми планами; иногда письма содержат просто выражение дружеских чувств. Я прошу прочитывать мне письма и всегда отвечаю, диктуя человеку, который записывает мой ответ на соответствующем языке или же по-английски, с которого обычно можно потом перевести. И хотя мне мало приходилось иметь дело с ручками и пишущими машинками, все же именно этим предметам я обязан многими приключениями.

Зимой 1948 года мой старый друг по Бандар Пунчу, мистер Гибсон из Дун Скул, сообщил, что порекомендовал меня для одной работы Отделу экспериментальных, исследований индийской армии. А вслед за тем мне написали и из отдела. В итоге я в том и последующем году ездил инструктором в Северо-западную Индию и обучал солдат технике восхождений. Помимо самих восхождений, речь шла о разбивке лагеря, приготовлении пищи, применении снаряжения и уходе за ним — короче, обо всем, что касается жизни под открытым небом в диком краю. Работа эта пришлась мне по душе. В первый год занятия происходили в провинции Кулу, на следующий — в Кашмире, причем база находилась в курортном городке Гульмарг. А поскольку в обоих случаях мы занимались зимой и на больших высотах, мне представился случай впервые после Читрала стать на лыжи. В память о занятиях с солдатами у меня осталось официальное свидетельство. А лыжами я занимался ради собственного удовольствия; от этих занятий остались лишь красноречивые вмятины на снегу…

Весной 1949 года в Дарджилинге произошло печальное событие.

Фрэнк Смайс, с которым я ходил вместе на Эверест и который был, пожалуй, наиболее известным из всех альпинистов, участников гималайских экспедиций, приехал опять в наш город и был очень тепло встречен. На этот раз он собирался в поход один, фотографировать горы и горные цветы (он был большим специалистом этого дела), и я помогал ему в приготовлениях.

Однако очень скоро стало видно, что Смайс уже не тот, каким его знали прежде, причём дело было не в возрасте. Однажды он посетил ателье известного в Дарджилинге художника, мистера Сайна. Сайн попросил его, как обычно, расписаться перед уходом в гостевой книге. Смайс подошёл к столику, взял ручку, но, вместо того чтобы сразу расписаться, почему-то задумался, глядя на страницу. Затем улыбнулся слегка и сказал: «Странно. Я вдруг забыл собственную фамилию». После этого он нагнулся над книгой и расписался, тщательно и неторопливо. Однако над датой он снова задумался. Наконец написал «октябрь», подумал ещё и зачеркнул. Потом написал «декабрь» и оставил так… На самом же деле был май.

Спустя день или два мы шли с ним по Човраста, и тут я сам был поражён. Мы говорили о чем-то, не помню о чем, как вдруг Смайс обращается ко мне совершенно изменившимся голосом:

— Тенцинг, дай мне мой ледоруб.

Я, конечно, решил, что он шутит, и ответил сам шуткой. Но Смайс продолжал совершенно серьёзно просить у меня ледоруб. Он думал, что находится где-то в горах. Тогда я понял, что его дела плохи. Вскоре после этого его взяли в больницу, а когда я пришёл навестить его, он не узнал меня. Лёжа в постели с широко раскрытыми глазами, он говорил о восхождениях на большие вершины. Врачи нашли у Смайса редкую болезнь, поразившую головной и спинной мозг, и его срочно направили самолётом в Англию. Но и там ему явно ничем не смогли помочь, потому что вскоре он умер. Так печально и безвременно кончилась жизнь выдающегося альпиниста.

Мало-помалу последствия войны и политической ломки в Индии начали сглаживаться; пришло время, когда экспедиций стало больше, чем когда-либо. Вскоре после отъезда Смайса в Дарджилинг прибыла швейцарская экспедиция. Возглавлял её другой мой старый друг, Рене Диттерт; он собирался исследовать подходы к Канченджунге со стороны Непала. Он приглашал меня, и я охотно согласился бы, однако успел уже к тому времени договориться с Тильманом; единственное, что я мог сделать для швейцарцев — набрать для них других шерпов и пожелать успеха.

Тильмана мы, шерпы, разумеется, тоже причисляли к нашим старым друзьям. Я по-настоящему восхищался им на Эвересте в 1938 году и был рад встретиться с ним снова, хотя мы оба находились под впечатлением несчастья со Смайсом. Вместе с другими четырьмя шерпами я проехал из Дарджилинга в Калькутту. Здесь мы встретили Тильмана и двух его английских товарищей, после чего направились на северо-запад, к южной границе Непала. С каждым этапом мы передвигались все более примитивным способом. По Индии мы ехали поездом до пограничного городка Раксаул. Затем пересекли на автобусе покрытые джунглями отроги — тераи, закончив этот отрезок пути в непальском городе Бимпеди. Дальше не было ни железной, ни автомобильной дороги, и мы двинулись пешком через невысокие хребты в Непальскую долину; багаж полз потихоньку над нашими головами по канатной дороге. Я предвкушал много интересного; как ни странным это покажется, особенно если учесть близость Дарджилинга к непальской границе, я не был в Непале с тех самых пор, как удрал во второй раз из Соло Кхумбу в 1934 году. Думаю, что нашим начальникам тоже было интересно — им предстояло увидеть страну, почти совершенно неизвестную европейцам. На протяжении всей истории Непал был закрыт для них даже ещё прочнее, чем Тибет, куда хоть попадали отдельные лица и экспедиции. Теперь же Непал слегка приоткрыл ворота, и Тильман с его друзьями оказался в числе первых, кто проник в эту щёлочку.

Странно бывает иногда с национальностями. Хоть я индийский гражданин, но по рождению непалец и Непал тоже считает меня своим подданным. Между тем мало кому пришло бы в голову назвать меня непальцем или даже индийцем, потому что я принадлежу к другому народу и исповедую другую религию. Живя в Соло Кхумбу, мы были почти изолированы от остальной части страны. Все происходившее там мало касалось нас; у нас были свои обычаи, свой образ жизни, мы почти ничего не знали о стране, к которой принадлежали в политическом отношении.

Позднее я, конечно, многое узнал, и мне понятны теперь причины вещей, которые я раньше принимал как нечто разумеющееся. Так, главной причиной долгой изоляции Непала было то, что свыше ста лет у власти стояла группа сплотившихся вместе семей Рана. Им принадлежало почти все в стране, они переняли власть королей и боялись утратить её в случае допуска иностранцев или иностранного влияния. Но в двадцатом веке так, конечно, не могло продолжаться. Тысячи гуркхов, знаменитых непальских воинов, участвовали в обеих мировых войнах и приносили домой новые идеи и обычаи. На господствующие круги оказывалось давление как внутри страны, так и со стороны индийского правительства. В конце концов после второй мировой войны произошёл переворот. Группу Рана лишили власти, был восстановлен в своих правах либерально настроенный, мыслящий более современно король. В результате демократизации правительства страна вступила на путь нового развития и стала открываться для внешнего мира.

Итак, мы поднялись в горы по крутой тропе из Бимпеди; перед нами раскинулась широкая зелёная Непальская долина с городом Катманду в центре. Много нового появилось в столице: большие здания, электричество, телефон и даже несколько автомашин (их перенесли через перевалы из Индии). Но в основном все оставалось по-старому. Старые кривые улочки, кишащие народом базары, индуистские и буддийские храмы, изумительные барельефы и статуи, а за городом — ярко-зеленые рисовые поля на фоне далёких снежных вершин Гималаев.

Прошёл всего год, как я побывал в Лхасе, и мне было интересно сравнить два города. Я подумал, что в известном смысле они похожи между собою: вряд ли найдутся в мире столицы, менее затронутые западной цивилизацией. Но есть и большие различия. Ведь в Лхасе, лежащей в уединении в горах, население однородное — одни тибетцы, буддисты; а население Катманду исстари представляет собой смесь всего, что только есть на Востоке.

Как и моя прошлогодняя экспедиция, экспедиция Тильмана не собиралась штурмовать вершины. Правда, Тильман в отличие от профессора Туччи не интересовался рукописями или произведениями искусства: он занимался исследованием природы Непала, и двое сопровождавших его товарищей были учёные. Я гадал, не пойдём ли мы из Катманду в сторону Соло Кхумбу и Эвереста, однако такой поход не состоялся. Вместо этого мы пошли в прямо противоположном направлении, на запад, в область страны, которая называется Ланг Данг Гималая и в которой мне ещё не приходилось бывать. Несколько дней мы двигались по сельскохозяйственным районам с обширными рисовыми полями и террасным земледелием на склонах холмов. Мы шли мимо деревень, старинных укреплений и пагод, которые, по словам непальцев, первоначально появились здесь, а не в Китае, как то думают многие. Потом потянулись более пустынные места, и, хотя мы прибыли не для восхождений, нам пришлось немало полазать по скалам. На севере высились большие вершины западно-центрального Непала: Аннапурна, Дхаулагири, Манаслу и сотни других. Это был первый и единственный раз, когда я их видел все сразу.

Тильман изучал географию страны, его друзья — растения и минералы. Занимаясь этими исследованиями, мы передвигались вверх и вниз, туда и сюда целых три месяца. Порой забирались в чащу джунглей, порой оказывались высоко в горах, карабкаясь через ледники и заснеженные перевалы, и большей частью ходили по местам, где никогда ещё не бывал человек. На одном из ледников я был ослеплён снегом — единственный раз за всю мою жизнь. Каким-то образом я потерял свои тёмные очки и, проходя по льду, ощутил резь в глазах. Я тёр их, мыл, пытался идти зажмурившись, причём остальные всячески старались мне помочь — все бесполезно. Резь непрерывно усиливалась, пока не стала почти невыносимой. Словно кто-то колол мне глаза пиками, длинными блестящими пиками — они слепили меня, впивались в глазное яблоко и поворачивались там так, что казалось, глаза сейчас выскочат из орбит. Так продолжалось, пока мы не миновали ледник, и даже ещё некоторое время спустя. К счастью, снежная слепота проходит быстро, без тяжёлых последствий, но с тех пор я неизменно ношу с собой в экспедициях запасные очки.

В джунглях тоже не обошлось без приключений. Нам не раз случалось заблудиться, чаще всего не очень сильно, так что бояться было нечего, но бывало и так, что я начинал опасаться, выберемся ли мы когда-либо вообще. Запомнился особенно один случай, когда Тильман, шерпа Дава Намгиа и я сам отбились от остальных и потом целый день были заняты их поисками. Под вечер мы запутались так, как ещё ни разу не приходилось. Мы не могли найти ни своих спутников, ни деревни, ни тропы; похоже было, что придётся провести ночь без пищи и без крыши над головой. Вдруг впереди послышался шум, и мы увидели представителя местного племени, которое в Непале называется лимбу. Мы с Дава Намгиа заговорили с ним и дали пять рупий, чтобы он довёл нас до деревни. Непалец уже было согласился, но тут нас догнал Тильман. Я уже говорил, что Тильман в экспедициях отращивал бороду и ходил такой косматый, что мы называли его Балу, медведь. У него были такие густые брови, что в горах на них собирался иней, и они напоминали заснеженные карнизы! Правда, в джунглях снега не было, но и здесь Тильман выглядел достаточно устрашающе — длинные волосы и борода, да ещё из ворота на груди торчали волосы. Подобно многим жителям Азии, лимбу почти лишены волос на лице и на теле. Наш проводник, конечно, никогда не видал ничего подобного. Не успели мы опомниться, как он издал дикий вопль и исчез, унося с собой наши пять рупий, а мы остались ни с чем.

Стемнело, мы сели под деревом, решив переночевать здесь. Откуда-то неподалёку доносилось журчанье ручейка, и мне захотелось напиться. Однако Тильман остановил меня: он боялся, что это водопой диких животных. Непальские леса полны зверья, особенно опасны тигры и медведи, а ручей — самое подходящее место, где их можно встретить ночью. Я послушно остался под деревом, промокший насквозь и тем не менее изнывающий от жажды; а утром, подойдя к ручью, мы убедились, что Тильман был прав — на иле виднелось множество звериных следов.

В конце концов мы отыскали своих товарищей и продолжали путь. Однако нам ещё не раз случалось заблудиться. Мы прокладывали себе дорогу сквозь тропические лианы нашими кукри, вырубали ступени на ледяных склонах; Тильман делал все новые пометки на картах, а наши ноши становились все тяжелее от коллекций. Иногда мы заходили в деревни, и каждый раз вид Тильмана производил переполох среди местных жителей. Лимбу либо убегали в лес, либо, одолеваемые любопытством, толпились вокруг нас, показывали на него пальцами и смеялись. Часто, когда нам нужно было достать в деревне продовольствие или питьевую воду, мы, шерпы, шли вперёд, а англичане, особенно же Тильман, оставались в укрытии, пока мы не закончим переговоры.

Впрочем, серьёзных осложнений с населением у нас не было. Не было и столкновений с дикими животными. Единственными нашими настоящими врагами оказались пиявки; обитающие здесь в Западном Непале разновидности превосходили по своей кровожадности все, что я знал до тех пор. В тёплых низинах они таились повсюду: в грязи под ногами, в траве, на которую мы садились, на листьях деревьев, откуда валились нам на головы. Пиявки не ядовиты, укус их безболезнен. Но именно поэтому вы их совершенно не чувствуете и не подозреваете об их присутствии, пока не начнёте осматривать тело или не разденетесь — вот они, присосались, большие, отвратительные, раздувшиеся от вашей крови. Излюбленное место пиявок ноги, причём первоначально паразиты настолько малы, что могут пробраться сквозь носки, сквозь дырочки для шнурков обуви. Лучший способ предохраниться — натереть кожу солью, которую они очень не любят. Ещё помогает смочить носки керосином. Правда, тогда неизвестно, что хуже — запах керосина или пиявки. Присосавшись, они сидят так крепко, что рукой не снимешь; приходится прижигать их или соскребать ножом. К счастью, в Непале было достаточно кукри, и к концу нашего путешествия я настолько набил себе руку в обращении с ними, что без труда мог бы занять место цирюльника.

Многое узнал я о жизни в джунглях и о стране, в которой родился… Тибет — Кулу — Кашмир — Непал, — я перебирал в памяти, возвращаясь обратно в Дарджилинг. «Немало пришлось мне повидать за это время», — говорил я себе. И думал: куда приведёт меня следующий маршрут?

Он привёл меня в Гархвал. Снова на Бандар Пунч, Дун Скул-ropy, вместе со старым другом мистером Гибсоном.

Мы списались с ним в течение зимы, и весной 1950 года я опять двинулся по столь знакомому теперь пути. К нам присоединились три альпиниста, которым предстояло впервые увидеть Бандар Пунч: начальник инженерных войск индийской армии генерал-майор Уильямс, сержант Рой Гринвуд и Гурдиал Сингх, молодой индиец, преподаватель Дун Скул. После нашей экспедиции в 1946 году с мистером Гибсоном было сделано ещё пять попыток взять вершину. Однако никому не удалось штурмовать Бандар Пунч. «Может быть, в этом году удастся», — сказал мне с улыбкой Гибсон. Я надеялся не менее горячо, чем он. Я знал эту гору лучше, чем другие, исключая Эверест, и считал, что пора уже схватить обезьяну за хвост.

Мои последние две экспедиции — в Тибет и Непал — не были связаны с настоящим восхождениями. Теперь я радовался, что снова делаю работу, которую люблю больше всего. Мы поднимались все выше по горам и долинам Гархвала, вдоль бурных рек, через высокие перевалы, пока не очутились у подножья горы — здесь я стоял четыре года и тринадцать лет назад. Мы разбили базовый лагерь, затем верхние лагеря, идя тем же путём, что в 1946 году. Но, как это часто случается со снеговыми вершинами, местность заметно изменилась. Гребень между лагерями I и II оказался значительно более сложным препятствием: он стал уже, появились многочисленные карнизы, требующие большой осторожности. Зато погода на этот раз была лучше, а поскольку именно это обстоятельство играет решающую роль в Гималаях, мы смогли добиться серьёзного успеха и разбили лагерь III на высоте около 5500 метров. Теперь вершина была уже в пределах досягаемости.

Генералу Уильямсу было уже за пятьдесят, но он находился в отличной форме и без труда поднялся до верхнего лагеря. Хороший товарищ, заботливый и доброжелательный, он не уставал повторять, чтобы я не беспокоился за него.

— Я старая крыса, Тенцинг, — говорил он. — Не так уж важно, попаду ли я на вершину. Помогай лучше тем, кто помоложе.

Мы надеялись пойти все вместе на штурм из лагеря III, однако Гурдиал Сингх начал, к сожалению, страдать от горной болезни. Стало очевидно, что ему надо уходить вниз, и мистер Гибсон самоотверженно вызвался проводить его.

Между тем погода держалась такая хорошая, что мы решили не ждать возвращения Гибсона. Генерал Уильямс остался с несколькими шерпами в лагере III в качестве вспомогательного отряда, а сержант Гринвуд, шерпа Кинг Чок Черинг и я выступили на следующее утро к вершине. Нам по-прежнему сопутствовала удача. Погода стояла образцовая, подъем не представлял особых затруднений. Вдруг после нескольких часов восхождения, вступив на очередной горб, мы остановились и заулыбались друг другу — дальше вверх идти было некуда. Мы стояли на вершине Бандар Пунча, на высоте 6315 метров. Наконец-то после стольких лет я добрался до «Обезьяньего хвоста».

Вернувшись в лагерь, мы обнаружили, что мистер Гибсон уже проводил Гурдиала Сингха на базу и поднялся обратно. Вечером состоялось большое празднество, насколько позволяли наши палаточки. Гибсон все ещё надеялся осуществить многолетнюю мечту, и на следующий день он, генерал Уильямс и несколько шерпов попытались взять вершину. Однако погода внезапно ухудшилась: подул сильный ветер, пошёл густой снег. Пришлось альпинистам возвратиться. На следующее утро снова прояснилось, но тут подошло к концу продовольствие. Надо было спускаться… Мистёр Гибсон очень расстроился — сколько попыток он совершил, сколько приложил усилий, чтобы взять Бандар Пунч! Однако Гибсон не жаловался. Товарищ попал в беду, он счёл себя обязанным помочь и тем самым упустил возможность достигнуть желанной цели. Так уж принято в горах, среди альпинистов. Мистёр Гибсон был настоящий джентльмен, и я горжусь тем, что вместе с ним совершал восхождения.

На обратном пути с Бандар Пунча случилось происшествие, которое я не скоро забуду. Мы устроили привал на берегу озера Дути Тал. Я вытянулся на солнышке и задремал, прикрыв лицо шляпой. И вдруг сквозь дремоту я ощутил, что шляпа стала как будто тяжелее. Я протянул руку — проверить, в чем дело. Мои пальцы нащупали не шляпу, а что-то холодное и скользкое. Пока я спал, на полях шляпы пристроилась змея и тоже вздремнула на солнышке! Я сразу проснулся, завопил что есть мочи и отбросил шляпу как можно дальше. Другие шерпы, которые тоже спали, вскочили на ноги. Увидев, в чем дело, они бросились к змее и убили её. Однако местные носильщики стали качать головами и объяснили нам, что мы совершили большой промах, потому что, когда змея сама приходит к человеку, она приносит ему счастье. Они были уверены, что человек со змеёй на голове может твёрдо рассчитывать стать королём.

Возможно… только мне кажется, что лучше быть простым смертным с обыкновенной лентой на шляпе.

12

ГОЛАЯ ГОРА

Далеко в Западных Гималаях, более полутора тысяч километров от Эвереста и Дарджилинга, высится гора, одно упоминание о которой заставляет меня думать об опасностях и смерти. Эта гора — Нанга Парбат; на ней одной погибло столько же людей, сколько на всех остальных великих вершинах, вместе взятых.

Теперь Нанга Парбат уже покорена. В 1953 году немецко-австрийская экспедиция предприняла завершающую попытку, и в начале июля, пять недель спустя после взятия Эвереста, австриец Герман Буль один совершил невероятно трудное восхождение от верхнего лагеря к вершине. Но когда я поехал туда в 1950 году, Нанга Парбат ещё не была взята, и казалось, что её никогда не удастся покорить. Шесть экспедиций пытались штурмовать эту вершину, но единственный поставленный ими рекорд был самого трагического свойства.

Первая попытка состоялась ещё в 1895 году, когда знаменитый английский альпинист Меммери совершил своё первое и единственное путешествие в Гималаи. Вместе с двумя английскими друзьями, двумя гуркхами и несколькими местными носильщиками он добрался до подножья горы и стал искать путь к вершине. Поначалу все шло хорошо, и они достигли высоты примерно 6600 метров. Отсюда Меммери и двое гуркхов выступили дальше, чтобы перейти высокий снежный перевал. Они не вернулись. Никто не знает, наверное, почему, однако предполагается, что их застигла лавина.

Тридцать семь лет протекло до следующей экспедиции, в которую выступил в 1932 году смешанный отряд из немцев и американцев. Они решили попытать счастья с другой стороны горы и разработали маршрут, которым впоследствии шли все экспедиции. Им удалось подняться почти до 7000 метров, но бури и глубокий снег вынудили их повернуть назад. Правда, они смогли спуститься без происшествий.

Далее следуют две немецкие попытки — в 1934 и 1937 годах; тут-то и произошли самые тяжёлые катастрофы в истории Гималаев. Тяжёлыми были они и для племени шерпов: в обеих экспедициях участвовали наши люди (впервые на Нанга Парбате), и пятнадцать человек не вернулись. Трагедия 1934 года была вызвана непогодой. На большой высоте восходителей застал врасплох сильный буран. Он длился целую неделю; некоторым удалось пробиться вниз, но многие погибли. Я говорил уже о шерпе Гайлае, который, возможно, смог бы спастись, но предпочёл остаться и умереть с руководителем экспедиции Вилли Мёрклом. Тела их нашли четыре года спустя в полной сохранности. Они лежали вместе на снежном гребне, и все говорило за то, что Гайлай прожил дольше, однако не захотел покидать своего начальника. Трое других немцев и ещё пятеро шерпов погибли в единоборстве с бураном. Тело одного шерпы, Пинджу Норбу, тоже было найдено в 1938 году. Он висел вниз головой на верёвке, с помощью которой пытался спуститься по ледяной стене.

В 1937 году погибло ещё больше — семь немцев и девять шерпов, но на этот раз смерть была хоть мгновенной. Экспедиция разбила лагерь IV в снежной ложбине под восточным гребнем, а ночью обрушилась огромная лавина и погребла спящих восходителей. Никто не спасся, никто не успел даже пошевельнуться. Пришедший впоследствии спасательный отряд нашёл их лежащими в палатках так мирно, словно они продолжали спать. Немцев обнаружили всех, кроме двоих, снесли вниз и похоронили, наших же людей, по просьбе шерпы Нурсанга, сирдара спасательного отряда, оставили, где нашли — там они лежат и сейчас, погребённые на ледяном склоне Нанга Парбата[10].

Немцы вернулись на гору в 1938 году (и обнаружили тела погибших восходителей), а затем в 1939 году. Однако после двух катастроф ни один опытный шерпа не хотел идти с ними, а без привычных носильщиков было мало надежд взять вершину. Правда, обе последние экспедиции обошлись без несчастных случаев. Не было несчастных случаев и в последующие десять лет по той простой причине, что не было восхождений.

Итак, Нанга Парбат держала рекорд — двадцать девять погибших. И вот теперь, в 1950 году, это число должно было вырасти до тридцати одного.

Сам я до тех пор никогда не бывал на этой горе. По легко понятным соображениям меня и не тянуло туда. И если я все же очутился на Нанга Парбате, то, можно сказать, совершенно случайно.

В течение некоторого времени я переписывался с капитаном Торнлеем, офицером Седьмого гуркхского полка, с которым я ходил на ледник Зему в 1946 году, когда видел следы йети. Речь шла о большой экспедиции в наиболее отдалённые части Гималаев. И вот все решено. Торнлей брал с собой двух молодых друзей, капитана Восьмого гуркхского полка Крейса и лейтенанта бенгальских сапёров Ричарда Марча. Вся экспедиция была рассчитана на год с лишним; англичане собирались изучать хребет Каракорум, Западный Тибет и район, граничащий с русским Туркестаном. Было от чего забиться сердцу такого бродяги, как я (не буду говорить, что думала по этому поводу Анг Ламу); и в августе 1950 года, вскоре после возвращения с Бандар Пунча, я снова находился в дороге. Кроме меня, выехали ещё трое шерпов: Анг Темпа, Аджиба и Пху Таркай; я был сирдаром.

Мы встретились с Марчем в Калькутте и двинулись дальше, через всю Индию. С самого начала мы столкнулись с трудностями, потому что первая цель нашего путешествия находилась в Пакистане, а получить визы оказалось очень сложно. В конце концов мы все же добрались до Равальпинди и Северо-Западной провинции, где нас дожидались уехавшие вперед Торнлей и Крейс. Из Равальпинди мы проехали в Пешавар, поблизости от перевала Кхибер, а затем вылетели на самолёте к месту нашего фактического старта — в Гилтиг. Хотя я немало поездил, но, как и остальные шерпы, впервые летел на самолёте и очень волновался. Помню, что мы были недовольны, когда нас пристегнули поясами; при первой же возможности мы высвободились и стали бегать от окошка к окошку.

Воздушное путешествие оказалось коротким; очень скоро мы очутились в Гилтиге, где разбились на две группы, чтобы продолжать путь на север пешком. Первая группа выходила десятью днями раньше второй; она состояла из Марча, меня и двадцати носильщиков-читралцев. Так как я владел читралским языком, отряд выступил своевременно, но зато в других отношениях нам по-прежнему не везло. Мы направились в город Шимшал у границы России и Афганистана, путь шёл по старой караванной тропе в пустынной местности. Здесь было ещё хуже, чем на Тибетском плоскогорье, — ни деревьев, ни рек, никакой жизни, кругом сплошная каменистая пустыня, которая действовала на меня очень угнетающе. Нам удалось благополучно добраться до Шимшала, но зато тут мы с Марчем оба разом заболели желудком и вынуждены были поочерёдно ухаживать друг за другом. Ещё долго после того, как мы пошли на поправку, нас мучила слабость и апатия.

Отряду предстояло сначала исследовать малоизученную пограничную область, где сходятся Пакистан, Афганистан, Тибет и СССР. И тут оказалось, что нас ожидают неприятности похуже расстройства желудка. Несколько дней спустя после того как мы оставили Шимшал, пакистанские власти предложили нам возвращаться; они боялись, что мы столкнёмся с русскими пограничниками и вызовем международный инцидент. Оставалось только подчиниться. Вернувшись, мы узнали, что вторую группу даже не выпустили из Гилтига. Нам сообщили, что пограничный район, а также Каракорум закрыты для нас. Не успела экспедиция как следует развернуться, как её пришлось свертывать.

Я был очень разочарован запретом похода в Каракорум. Это была одна из немногих областей Гималаев, в которой мне ещё не приходилось бывать. В Каракоруме находится вторая вершина мира — Годуин Остен, или К2, — и десятки других знаменитых вершин, и я очень хотел попасть туда, если не для восхождений (нас было слишком мало), то хотя бы для того, чтобы посмотреть и познакомиться с горами. Однако ничего нельзя было поделать. Мы с Марчем возвратились в Гилтиг, и там англичане договорились выступить на Нанга Парбат. Гора стоит на границе Пакистана и Кашмира, который был тогда и остаётся сейчас яблоком раздора между Пакистаном и Индией. Наиболее удобная для восхождения северная сторона находится в Пакистане, таким образом не было никаких политических препятствий для нашего выхода к подножью. Иначе обстояло дело с самим восхождением: для штурма больших вершин всегда требуется специальное разрешение. Так думал во всяком случае я, когда мы выступили из Гилтига. Впрочем, это нас не заботило; все равно с нашим снаряжением нечего было и мечтать о попытке взять такую вершину.

Англичане обсуждали случившееся, взвешивали, что теперь делать, и понемногу стали поговаривать, особенно Торнлей, о том, что, может быть, стоит все-таки попытаться штурмовать вершину. Все самым решительным образом говорило против такого плана — отсутствие разрешения, малочисленность нашей группы, мрачная репутация горы, а главное, был уже ноябрь, приближался разгар зимы. Но уж раз англичанам взбрела в голову такая мысль, то она не давала им покоя. «А вдруг выдастся возможность», — говорил Торнлей. Или: «Во всяком случае пойдём, а там будет видно». И мы шли, пока не очутились на так называемом «Сказочном лугу» на северной стороне горы, откуда выступали на штурм все немецкие экспедиции.

Нанга Парбат… «Голая гора»… Хотя это имя стало уже знаменитым, оно, на мой взгляд, не совсем подходит, потому что вершина Нанга Парбата не голая. Напротив, скальное основание настолько покрыто снегом и льдом, карнизами и ледниками, что вряд ли возможно угадать его подлинные очертания. Скорее её следовало бы назвать «Великан-гора»; даже для тех, кто, подобно мне, знаком с Эверестом, она кажется огромной. Фактически Нанга Парбат занимает всего лишь девятое место — её высота 8196 метров, — однако со стороны равнины, где протекает река Индус, она, как утверждают, первая в мире по относительной высоте, от подножья до вершины. Даже с того места, куда мы вышли, с высоты более 3600 метров она казалась больше всех гор, которые мне приходилось видеть.

Однако не размеры делают Нанга Парбат такой грозной, а случившиеся на горе катастрофы. Неподалеку от нашего базового лагеря стоял высокий камень, на нем были высечены имена немцев и шерпов, погибших в 1934 и 1937 годах. Я поглядел наверх; казалось, я вижу не только лёд и снег, но также призраки всех этих отважных людей. Даже в самую ясную погоду, когда с голубого неба сияло яркое солнце, сверху, с горы, опускалась туча, пронизывая нас холодом до самых костей. Глаз не видел её, только воображение. Это была туча страха, туча смерти.

Стоял конец ноября — зима. Нас было всего семеро — три европейца и четверо шерпов; с местными носильщиками мы уже давно расстались. Я знал, что идти дальше — безумие, и все же мы двинулись вверх по склону. На каждого приходилась теперь огромная ноша, по тридцать пять — сорок килограммов, причём англичане несли столько же, сколько мы, и на шерпский лад — надев ремень на лоб. Ни один из них не имел опыта высокогорных восхождений, зато они были молоды, сильны и полны бодрости. Несмотря на все трудности и трагический конец экспедиции, её отличала одна замечательная черта: между восходителями и носильщиками не было никакого различия. Мы делали одну работу и несли одинаковую ношу, готовые в любой момент помочь друг другу. Мы чувствовали себя не как наёмники и наниматели, а как братья.

Англичане все ещё не хотели говорить прямо, что решили пойти на штурм. Они занимались научными наблюдениями, измеряли температуру воздуха, изучали состояние снега и льда. Но одновременно они постепенно, понемножечку поднимались все выше и выше, и после многодневной тяжёлой работы в глубоких сугробах мы оказались достаточно высоко, чтобы разбить лагерь I. Тем временем заметно похолодало. Один за другим налетали бураны, выл сильный ветер. Я не сомневался, что дальше идти они не решатся, но нет, им хотелось забраться ещё немного выше. Особенную настойчивость проявлял Торнлей, очень решительный человек, который, казалось, только черпал новые силы в трудной работе. Оглядываясь на свою жизнь в горах, я могу сказать, что он был, пожалуй, самым сильным восходителем, какого я когда-либо знал. При подходящих условиях он взял бы и Нанга Парбат и Эверест.

Однако условия, которые царили в тот момент, никак нельзя было назвать подходящими; а для того чтобы победить большую гору, мало одной физической силы. «Мы можем идти дальше», — сказал Торнлей; Марч и Крейс поддержали его. Но мы, шерпы, не были так уверены. Лично я готов был пойти на штурм, потому что не люблю отступать; к тому же, как сирдар, я считал своим долгом не отставать от восходителей. Но Анг Темпа, Аджиба и Пху Таркай сказали, что не сделают ни шагу дальше. Они говорили о морозе, о буранах, о том, сколько человек уже погибло на этой горе, что нам грозит та же участь, и беспокоились, что будет с нашими жёнами и детьми, если мы не вернёмся. «Хорошо, — ответил я, — вы спускайтесь вниз, а я пойду с англичанами дальше». Но шерпы не соглашались, умоляли меня, плакали. Тяжело, ужасно тяжело принимать такое решение — ведь речь идёт не только о собственном убеждении, но о долге и лояльности. И все же в глубине души я знал, что остальные шерпы правы. Я подошёл опять к англичанам.

— Нет, я не смогу идти с вами, — сказал я им. — Сейчас зима. Слишком опасно.

Однако они были так же полны решимости продолжать восхождение, как шерпы спускаться, и мы расстались в лагере I. Англичане оставили записку, в которой снимали с нас всякую ответственность за дальнейшее и предлагали выплатить нам полное жалованье из предназначенных для этого средств. Мы, со своей стороны, обещали, что прождём их в базовом лагере две недели.

Мы сошли вниз и стали ждать. Шесть дней спустя мы увидели, к нашему облегчению, что кто-то возвращается с горы. Но спустился один только Марч; он рассказал, что отморозил ноги и не смог продолжать восхождение. Мы продолжали ждать и посменно растирали ноги Марчу, чтобы восстановить в них кровообращение. День за днём мы всматривались в белые склоны, стараясь увидеть Торнлея и Крейса. И мы видели их несколько раз в бинокль: они поднимались по немецкому маршруту — вверх по большому леднику и снежным склонам к восточному гребню Нанга Парбата. Восходители разбили лагерь, затем ещё один на высоте 5500 метров. Однажды вечером мы увидели, как они ставят палатку и принимаются готовить пищу, потом стемнело, и уже ничего нельзя было разглядеть. Помню, в ту ночь мне приснилось, что Торнлей и Крейс идут ко мне в новой одежде, окружённые множеством людей без лиц. Я уже говорил, что обычно не суеверен, однако у шерпов такой сон считается очень плохой приметой, да к тому же на Нанга Парбате не нужно быть и суеверным, чтобы ожидать самого худшего. Всю остальную часть ночи я проворочался с боку на бок, мучаясь тяжёлыми предчувствиями. А утром, выйдя из палатки и поглядев в бинокль, обнаружил, что палатка исчезла.

Конечно, они могли просто передвинуть её. Но это было маловероятным в таком месте, да ещё среди ночи. Я позвал Марча и остальных, мы смотрели и искали, но не видели ни палатки, ни восходителей. Целый день мы тщетно всматривались в горный склон и под вечер уже не сомневались, что случилась беда. Спустилась ночь, мы устроили совещание. Мы знали, что вряд ли можем чем-нибудь помочь, но сидеть так, без дела, было невозможно. В конце концов решили, что Марч, Аджиба и я попробуем подняться, а Анг Темпа и Пху Таркай подождут в базовом лагере. Как и в предыдущем случае, мы договорились с остающимися, что, если не вернёмся в течение двух недель, они собираются и уходят.

Едва рассвело, мы вышли в путь. Обмороженные ноги Марча причиняли ему страшную боль, но он был мужественный человек и настоял на том, что пойдёт и будет работать наравне с другими. Весь день мы карабкались вверх. Это был адский труд, потому что выпал свежий снег, все следы замело и приходилось пробираться сквозь глубокие, по грудь, сугробы. К тому же мы несли большой груз и то и дело вынуждены были снимать его и присаживаться отдохнуть. «Так не пойдёт, — думал я. — Мы не можем идти дальше». И все-таки мы шли. В конце концов поздно вечером мы оказались недалеко от старого лагеря I и разбили новый.

Мне никогда не приходилось раньше ставить палатку на леднике зимой и не хотелось бы проделать это снова. Хотя мы поднялись всего лишь к подножью Нанга Парбата, я мёрз сильнее, чем когда-либо прежде в горах; Марч говорил потом, что было около сорока градусов ниже нуля. Брезент и верёвки затвердели, как железо, рукавицы тоже, и работа шла с большим трудом; а без рукавиц руки через несколько секунд превратились бы в ледяшки. В конце концов удалось поставить палатку, и мы заползли внутрь. Я достал чайник и примус и стал растапливать снег для чая, но едва снег растаял, как вода превратилась в лёд и чайник лопнул! Поставили другой чайник. На этот раз я непрерывно помешивал снеговую воду, и в конце концов удалось вскипятить чай. После этого мы забрались в свои спальные мешки и тесно прижались друг к другу, чтобы согреться. Наступила ночь, с нарастающей силой завыл ветер. Палатка вся сотрясалась, сквозь щели проникал снег. Но хуже всего было слушать треск и ворчанье ледника под нами. Зимой огромный массив льда смерзается ещё сильнее, и от стяжения появляются внезапные трещины. Мы боялись, что ледник вот-вот разверзнется прямо под нами, тогда конец.

Да, плохо нам приходилось. Однако мысль о том, что испытывают там, наверху, Торнлей и Крейс, была ещё невыносимее. Если они ещё живы, разумеется… Марч лежал, закрыв лицо руками и поджав ноги, чтобы немного согреть их.

— Вы знаете, какой сегодня день, Тенцинг? — спросил он вдруг.

— Нет, какой?

— Рождество, — ответил Марч.

Утром было ещё холоднее, если только это возможно. Чтобы согреть чай, открыть пару консервных банок и зашнуровать обувь, понадобилось несколько часов. Дыхание замерзало в воздухе, на щеках и носу повисали сосульки. Наконец мы выбрались из палатки и продолжили восхождение. Сугробы становились все глубже. Мы уже не столько лезли, сколько плыли по снегу. Я спрашивал себя, как же прошли здесь те двое, пока не вспомнил, что с тех пор выпало ещё много снегу. После часа напряжённых усилий мы продвинулись всего на полсотни метров. За следующий час — ещё того меньше. Ноги Марча были в ужасном состоянии. Хотя он не хотел признать этого, я видел, что он совершенно выбился из сил. Мы с Аджибой тоже начали выдыхаться, и на исходе третьего часа стало ясно, что все наши усилия ни к чему. Мы остановились. Посмотрели на белую холодную громаду Нанга Парбата, возвышавшуюся на тысячи метров над нашими головами. Мне вдруг пришла в голову безумная мысль покричать, но звук проник бы в этих снегах самое большее на пятьдесят метров, к тому же у меня просто не было сил. Мы медленно повернули кругом и пошли обратно.

Нам удалось дойти до базового лагеря вечером того же дня. Анг Темпа и Пху Таркай встретили нас, согрели, накормили. Скоро я чувствовал себя совсем хорошо. В четыре часа следующего утра мы с Анг Темпой отправились известить власти. Мы двигались почти бегом и достигли Гилтига уже к полуночи. Военные власти любезно согласились помочь с поисками. Отряд в составе лейтенанта и одиннадцати солдат направился в горы с максимальной быстротой, продвигаясь местами на автомашинах. Однако все было напрасно. В наше отсутствие выпал ещё снег, и на этот раз, хотя нас стало гораздо больше, мы не смогли подняться даже до лагеря I. Несколько дней спустя мы окончательно покинули Нанга Парбат, оставив наших друзей покоиться в ледяной могиле вместе с другими жертвами горы.

В Гилтиге нам предоставили военный самолёт, и мы облетели вокруг горы, надеясь увидеть какие-нибудь сигналы. Ничего… Общее мнение сводилось к тому, что Торнлей и Крейс, подобно немцам в 1937 году, были погребены лавиной, и это вполне вероятно. Однако я подозреваю, что с ними случилось то, чего мы так боялись в ужасную рождественскую ночь в лагере I: ледник внезапно разверзся и поглотил их вместе с палаткой.

Марч едва мог ходить. Но это было ничто в сравнении с его душевными переживаниями. Сколько ожиданий было связано с этой экспедицией, мы собирались побывать в интересных местах, проделать такую увлекательную работу; но за что ни брались, все не ладилось, ничего не выходило, а в конечном счёте погибли его лучшие друзья. В печальном настроении покидали мы Гилтиг, а в Амритсаре, в Пенджабе настало время расстаться и с Марчем.

— Что вы станете делать теперь, Тенцинг? — спросил он.

Я силился улыбнуться, подбодрить его немного и посмотрел на Анг Темпа. Темпа низенький и коренастый, ходит очень забавно, вразвалку, и в начале экспедиции мы несколько раз шутливо сравнивали его с гималайским медведем.

— Что ж, остаётся только продеть Анг Темпа кольцо в нос, — ответил я. — Стану водить его напоказ по базарам и заработаю так немного денег.

Марч улыбнулся в ответ, и все-таки прощанье получилось грустным.

13

СВЯТАЯ ГОРА

Существует у шерпов поверье, что критический возраст для женщин наступает около тридцати лет, для мужчин — около сорока. Именно в эти годы жизни с человеком случается самое хорошее или самое плохое. И вот подошёл как раз мой критический возраст — мне исполнилось тридцать шесть лет, когда я ходил на Нанга Парбат, — и начало было нехорошее. На «Голой горе» я впервые участвовал в экспедиции, потребовавшей человеческих жертв, а в следующем году — ещё в двух, столь же трагических. Три восхождения подряд с роковым исходом… И хотя я сам остался невредим, все приметы сулили беду. Лишь в 1952 году моя фортуна совершила неожиданный крутой поворот. Но об этом позже.

Я слышал, как англичане говорят «сегодня густо, а завтра пусто», это же можно сказать о восхождениях в Гималаях. В течение ряда лет во время войны и после неё экспедиции почти прекратились, и стало очень трудно с работой. Зато в начале пятидесятых годов в каждом сезоне экспедиций было несколько, и с какой ни пойди, все казалось, что ты упустил другую, не менее, а может, и более интересную. В 1950 году, когда я ходил на Бандар Пунч, французы штурмовали Аннапурну, взяв рекордную для того времени высоту. Разумеется, в этой экспедиции участвовало много наших шерпов; мой старый друг Ангтаркай занимал должность сирдара. Им пришлось немало потрудиться, чтобы спустить восходителей с горы живыми; слушая их рассказы, я жалел, что не участвовал в великом событии. Далее, в том же году, когда я был на пути к Нанга Парбату, Тильман и американский альпинист Чарлз Хаустон впервые провели небольшой отряд через Непал к южной стороне Эвереста. Правда, они не были снаряжены для настоящего восхождения, но зато отряд прошёл через Соло Кхумбу к подножью горы и собрал очень много новых данных для штурма с южной стороны. А я жалел, что и эта экспедиция состоялась без моего участия.

В 1951 году на Эверест выступила новая большая экспедиция во главе с Эриком Шиптоном. Они не очень надеялись взять вершину, но намечали подняться возможно выше и разработать хороший южный маршрут. Я столько раз ходил на Эверест и так свыкся с ощущением, что это моя гора, что страшно переживал невозможность идти с ними. Однако нельзя быть одновременно в двух местах, а я уже договорился через Гималайский клуб с другой группой. Речь шла о французской экспедиции на Нанда Деви, где я побывал ещё в 1936 году, правда не совершив настоящего восхождения.

Вместе с другими шерпами — меня опять назначили сирдаром — я встретился весной в Дели с восходителями, и вскоре мы двинулись в Гархвал. Мне приходилось иметь дело с говорящими по-французски швейцарцами в 1947 году, но никогда ещё с настоящими французами. Я убедился, что они полны решимости и энтузиазма. Взятие Аннапурны в прошлом году вызвало большое воодушевление во Франции; все тамошние альпинисты только и думали о Гималаях, и первоначально было задумано штурмовать ещё более высокую гору. Однако им не удалось получить разрешения, тогда они разработали смелый и оригинальный план штурма Нанда Деви. Как уже говорилось, глазная вершина была взята Тильманом и Оделлом в 1936 году, а в 1939 году польская экспедиция взошла на несколько уступающую ей по высоте соседнюю вершину, известную под названием Восточная Нанда Деви. Вместе с тем никому ещё не удавалось взять обе вершины на протяжении одной экспедиции. И вот французы решили осуществить это, причём не путём последовательного восхождения, а перейдя с одной вершины на другую по соединяющему их высокому гребню. Ничего подобного ещё не знала история Гималаев; экспедиция сулила много трудностей и опасностей.

Нас было восемнадцать человек: восемь французов во главе с Роже Дюпла, в большинстве лионцы, девять шерпов и представляющий индийскую армию «Нанду» Джайял (теперь уже капитан), с которым я ходил на Бандар Пунч в 1946 году. Сверх того, как обычно, местные носильщики. К сожалению, у нас были неприятности с ними из-за жалованья, однако, несмотря на споры и даже уход отдельных носильщиков, мы продолжали путь, прошли глубокую долину Риши Ганга и оказались в конце концов у восхитительного цветника «Святыни» у подножья Нанда Деви.

«Благословенная богиня». «Святая гора»…

В предыдущий мой поход сюда нашей целью было не восхождение, и на меня произвела большое впечатление красота горы. Теперь же другое дело: мы пришли взять даже не одну, а обе вершины, и я видел не только их красоту, но и огромные размеры и грозный вид. Особенно внушительной казалась часть горы, служащая ключом ко всему плану, — соединяющий обе вершины большой гребень, по которому думали пройти французы. Высота главной вершины Нанда Деви 7816 метров, восточной — около 7400 метров; зубчатый гребень нигде не опускается ниже 6900 метров. А длина его превышает 3200 метров! Бесспорно, нам предстояла тяжёлая задача, и я не очень-то верил в успех.

Но французы были настроены оптимистически, а Дюпла, чрезвычайно горячий и нетерпеливый человек, считал, что все восхождение можно совершить чуть ли не за пару дней. Конечно, на деле мы двигались не так скоро, но все-таки быстрее, чем почти все экспедиции на моей памяти, и благодаря хорошей погоде вскоре разбили целую цепочку верхних лагерей над базовым. База располагалась на склоне главной вершины, поскольку решено было начать штурм с неё, затем совершить траверс по гребню и спуститься вниз по восточному пику. Штурм и траверс должны были провести лишь двое — сам Дюпла и молодой альпинист Жильбер Винь. Оба были искусными восходителями, особенно Винь; хотя ему исполнился всего двадцать один год, он совершил уже ряд выдающихся восхождений в Альпах, и лучшего скалолаза мне не приходилось видеть. Но на Нанда Деви голых скал мало. Там много снега — и большие расстояния. План французов невольно казался мне безрассудным.

Из лагеря III, где собралась большая часть экспедиции, Дюпла и Винь поднялись с несколькими шерпами выше и разбили лагерь IV на высоте примерно 7200 метров. Затем носильщики спустились, альпинисты же переночевали и утром 29 июня выступили на штурм. Они несли, помимо обычного снаряжения, лёгкую палатку и довольно много продовольствия, так как рассчитали, что придётся провести ночь на гребне.

Тем временем были приняты меры к тому, чтобы встретить их на склоне Восточной Нанда Деви. Для этого выделили альпиниста Луи Дюбо, врача экспедиции Пайяна и меня. За несколько дней до завершающего броска мы прошли на противоположную сторону горы и поднялись по восточному пику к высокому перевалу, именуемому седлом Лонгстаффа[11]. Там мы поставили свои палатки и принялись ждать, а утром 29 июня увидели в бинокли две маленькие точечки, которые поднимались по склону главной вершины в нескольких километрах от нас. Они отчётливо выделялись на снегу, и мы проследили за ними до самой вершины, после чего они пропали из поля нашего зрения и больше не показывались. Мы не ждали восходителей в тот же день — ведь они должны были переночевать на гребне. Но наутро мы пошли от седла вверх, чтобы встретить Дюпла и Виня на спуске. Прошло утро — их не было. Полдень — никого. Мы исследовали в бинокли все склоны над нами, но ничего не обнаружили. Мы кричали — никакого ответа. И когда стемнело, пришлось нам вернуться в лагерь.

У нас было условлено, что если Дюпла и Винь почему-либо повёрнут обратно и спустятся тем же путем, что поднимались, нам дадут знать, и мы тоже спустимся. Однако в тот день не было никаких сигналов, не было и на следующий. Теперь мы уже чувствовали, что случилась беда. Перед Дюбо, Пайяном и мной возникла необходимость принять какое-то решение. Продолжать ожидание на седле значило только терзать себя и было к тому же бесполезно. Надо двигаться — либо вверх, либо вниз.

Мы с Дюбо пошли вверх.

Оставив в лагере доктора Пайяна, который не был квалифицированным альпинистом, мы стали подниматься вверх по склону восточного пика. На седле у нас имелись достаточные запасы, и мы взяли с собой большие ноши, включая палатку, так как решили подняться возможно выше. Весь день мы лезли вверх, затем разбили лагерь. Всего мы разбили три лагеря над седлом; восхождение требовало огромного напряжения сил, и без лагерей мы вообще никуда бы не ушли. Особенно много времени отнял покрытый льдом и рыхлым снегом гребень, противоположный тому, по которому должны были пройти Дюпла и Винь. Он становился все круче и уже… Мы поднимались здесь не первыми — как раз этим путём следовали польские альпинисты двенадцать лет тому назад. Нам то и дело попадались оставшиеся после них верёвки и крючья. Однако на старое снаряжение полагаться нельзя было. Мы прокладывали путь заново, по самому гребню, от которого в обе стороны падали вниз трехкилометровые обрывы, по ненадёжной опоре, грозившей каждую минуту провалиться у нас под ногами. Часто в последнеё время люди спрашивают меня: «Какое из твоих восхождений было самое трудное, самое опасное?» Они ждут, что я скажу — Эверест, но нет, всего труднеё мне пришлось на Восточной Нанда Деви.

Мы с Дюбо уже понимали, что нет никакой надёжды найти пропавших, во всяком случае найти живыми. И все же мы шли дальше. Гребень становился все круче, опасность сорваться все возрастала, но зато погода держалась хорошая. Шестого июля, ровно неделю спустя после того, как в последний раз видели Дюпла и Виня, мы вышли из лагеря III, чтобы попытаться взять вершину. Мы знали, что попытка будет единственной, так как наши запасы на исходе. Гребень был все такой же крутой, если только не ещё круче, ещё опаснее. Мы скользили, мы боролись, мы шли словно по лезвию, теряли равновесие и снова обретали его. Мы делали все — только не падали с обрыва, и я до сих пор не могу понять, как мы не сорвались. Наконец голубое небо показалось не только по сторонам, но и впереди нас — гребень кончился. Вторично была взята восточная вершина Нанда Деви; для меня вторая по высоте после Эвереста.

Победа далась нам с большим трудом. Вид в этот солнечный день на высокие горы и Тибетское плато за ними был одним из красивейших, какие мне приходилось наблюдать. Но ни наша победа, ни чудесный вид не занимали нас в тот момент. Прямо перед нами тянулся гребень, соединявший обе вершины: узкое зубчатое лезвие из льда и снега. Долго мы изучали гребень в свои бинокли, стараясь не пропустить ни одного метра, но не обнаружили ничего. Ничего, кроме льда и снега, страшной крутизны обрывов по обеим сторонам, а ещё дальше — океанов голубого воздуха. Трудно было представить себе, чтобы кто-нибудь мог зацепиться на гребне хотя бы на несколько минут, не говоря уже о том, чтобы лезть по нему час за часом.

Делать было нечего. Мы повернули и начали спуск. Теперь поскользнуться было ещё легче, чем при восхождении, и нам приходилось передвигаться чрезвычайно медленно и осторожно. В конце концов мы достигли седла, где ждал доктор Пайян, а на следующий день продолжили спуск и пришли в базовый лагерь. Остальные участники тоже не видели никаких признаков Дюпла и Виня после того, как те исчезли из виду около главной вершины. Правда, поначалу они волновались не так, как мы, потому что думали или во всяком случае надеялись, что штурмовая двойка вышла к нам на ту сторону горы. Однако наша задержка заставила их понять, что приключилась беда. Наиболее сильные альпинисты попробовали двинуться по следам Дюпла и Виня, но скоро сдались. После этого оставалось только ждать. Небольшим утешением было то, что мы с Дюбо взяли восточную вершину; таким образом, экспедиция не была совершенно неудавшейся, но что значило это по сравнению с потерей двоих товарищей…

Что же произошло с Дюпла и Винем? Как и в случае с Торнлеем и Крейсом на Нанга Парбате — со всеми, кто исчезает в горах, — можно было только гадать. Мне кажется, что они дошли до главной вершины. Им оставалось совсем немного, когда мы их видели, и особенных препятствий как будто не предвиделось. Зато, начав траверс трехкилометрового гребня, восходители должны были убедиться, что тут совсем другое дело. Очевидно, они поскользнулись, сорвались в самую крутизну и упали на ледник далеко внизу.

Так или иначе, их больше не было. Отважные люди и прекрасные альпинисты, они, подобно Торнлею и Крейсу, подобно многим другим до них, отнеслись слишком легкомысленно к большой горе и поплатились за это своими жизнями.

Две экспедиции — четыре смерти. Казалось бы, достаточно. Но невезение продолжалось. В том же году в горы пришла ещё одна экспедиция, а с ней ещё одна смерть.

Это случилось уже осенью, после муссона, в районе Канченджунги, севернее Дарджилинга. Как и в предыдущих случаях, когда я ходил сюда, речь шла не о взятии какой-нибудь одной вершины, а об изучении обширной горной области. Отряд был малочисленным. Он включал всего лишь одного европейца — Жоржа Фрея, помощника торгового атташе Швейцарии в Индии, Пакистане и Бирме — и нескольких шерпов. Я был сирдаром. Превосходный альпинист, Фрей не ставил себе, однако, никаких честолюбивых целей; от такой экспедиции менее всего можно было ожидать несчастных случаев.

Поначалу все шло хорошо. Погода стояла прекрасная. Войдя в горы, мы совершили много маршрутов вокруг вершин и между ними, исследовали большой ледник Ялунг близ Канченджунги, преодолели трудный перевал Ратонг между Непалом и Сиккимом, который был пройден до нас только однажды. Были поблизости от того места, где много лет назад исчез при попытке взять Канченджунгу швейцарско-шерпский отряд и погиб молодой американец Фэрмер, искали каких-нибудь следов, но ничего не нашли. Затем успешно штурмовали ряд небольших вершин в этом районе и оставили на них в жестяных банках бумажки с нашими именами. Напоследок мы решили попытать счастья на несколько более высокой вершине Канг.

Правда, по гималайским масштабам эта вершина далеко не выдающаяся. Рядом с Канченджунгой она кажется просто карликом со своими 5800 метрами. Вообще же она производила довольно внушительное впечатление, никем ещё не была взята и казалась самым подходящим завоеванием для такого малочисленного отряда, как наш. Итак, мы вышли к подножью Канга, наметили маршрут и разбили лагерь. До сих пор все шло благополучно, и не было никаких оснований тревожиться. Но на следующую ночь мне приснился нехороший сон. Я знаю, что уже рассказывал о своих снах, и, возможно, некоторым читателям они надоели, но я должен говорить правду. Мне и в самом деле приснился нехороший сон, а на следующий день приключилась беда, точно так же как год назад на Нанга Парбате. На этот раз я не увидел во сне никого знакомого. Я видел самого себя и чужую женщину, которая раздавала пищу, но хотя я был очень голоден, она не дала мне ничего. Вот и все. Однако по шерпскому поверью такой сон — плохая примета, и я встревожился, а когда утром рассказал о нем другим шерпам, они тоже стали беспокоиться. Но Фрей только посмеялся, произнёс что-то шутливое и сказал: «Ну, пошли, пора в путь».

Возможно, я должен был отказаться. Трудно сказать что-нибудь о таком деле. Некоторые из шерпов не захотели пойти, и в конце концов мы вышли на восхождение втроём: Фрей, шерпа Анг Дава и я. Поначалу лезть было очень легко. Мы поднимались по отлогому снежному склону, где ступеньки просто вытаптывались ботинками, причём мы даже не связывались верёвкой. Но потом склон стал круче и снег твёрже. Я остановился и надел на ботинки кошки, чтобы идти увереннее. «Вы разве не наденете кошки?» — крикнул я Фрею, шедшему впереди. «Нет, они мне ни к чему», — ответил он. Мы продолжали восхождение. Снова можно спросить, не следовало ли мне поступить иначе, например попытаться уговорить его, настаивать. Но, как я уже говорил, Фрей был прекрасный альпинист, с большим опытом восхождений в Альпах; он, наверно, бывал в гораздо более трудных местах и к тому же шёл явно без особого напряжения. Мы поднимались спокойно и легко — первым Фрей, затем я и последним Анг Дава, по-прежнему не связанные верёвкой, на расстоянии примерно пяти метров один от другого. Я осмотрелся — высота около 5200 метров; значит, нам осталось шестьсот метров до вершины.

И тут Фрей сорвался. Как или почему, я не мог понять. Он шёл совершенно уверенно вверх впереди меня, а в следующий момент уже покатился вниз. Сначала казалось, что Фрей падает прямо на меня и потянет меня с собой, на деле же он прокатился чуть в стороне. Я упёрся как следует и рванулся туда, стараясь задержать его. Тщетно, он был слишком тяжёл и падал слишком быстро. Тело Фрея ударилось о мою руку, я ощутил сильную боль, и вот он уже прокатился кубарем мимо меня, мимо Анг Дава вниз по склону, пока не остановился метрах в трехстах ниже.

Впервые за все время восхождений я видел падающего человека. Но другие, которым приходилось видеть подобное, рассказывали мне о таких случаях. На несколько минут ты словно цепенеешь, не чувствуешь ничего и не думаешь ни о чем, кроме того, что в следующее мгновение упадёшь сам. Именно так было с Анг Дава и мною. Сначала мы замерли, словно вросли в скалу. Несчастье произошло так быстро, что невозможно было поверить в него, и мне казалось, что если я взгляну «верх, то увижу Фрея на его месте впереди. Но его там не было — он лежал маленьким пятнышком на белом снегу далеко внизу под нами. Наконец я спустился к Анг Дава. Он был страшно потрясён и сказал сначала, что не может идти вниз, потом все же пришёл в себя. Мы начали спуск крайне медленно и осторожно, так как знали, что в теперешнем состоянии легко можем сорваться сами. Примерно на полпути я заметил что-то чёрное на снегу, прошёл туда и поднял фотоаппарат Фрея. Затем мы продолжали спуск и подошли к нему самому. Он был мёртв, конечно; ни один человек не смог бы пережить такое падение.

Оставшуюся часть пути мы несли Фрея на себе; поблизости от лагеря нас встретили остальные шерпы и помогли. На следующий день мы похоронили его — не на самом леднике, где его унесло бы движением льда, а на морене рядом, сложив на могиле каменную пирамиду. Печальные возвращались мы в Дарджилинг. Только теперь я заметил, что палец, который я так больно ушиб, пытаясь схватить Фрея, был сломан — первое моё серьёзное повреждение за все годы в горах.

 Итак, думал я, мой возраст приближается к сорока. «Критический» возраст. И хотя сам я отделался благополучно, мне пришлось участвовать в трех экспедициях с человеческими жертвами… Нанга Парбат, Нанда Деви, пик Канг… «Что будет дальше?» — спрашивал я, и мне становилось не по себе. Ведь мне ещё оставалось два года до сорока.

НА  ЭВЕРЕСТ  СО ШВЕЙЦАРЦАМИ  (ВЕСНОЙ)

Нанга Парбат, Нанда Деви, пик Канг, Кашмир, Гархвал, Непал и даже Тибет. Я исколесил всю карту. Я восходил на много гор, видел много ландшафтов, пережил много приключений. Оставалось самое главное — Чомолунгма, Великая. Прошло пять лет с тех пор, как я вообще видел её — во время странного молниеносного похода с Денманом, — и четырнадцать лет, как я поднялся по ней на большую высоту и получил звание Тигра. Порой я начинал сомневаться, удастся ли мне когда-нибудь ещё побывать на ней. Или боги по какой-то им одним известной причине навсегда увели меня от этой горы, которая так дорога моему сердцу?

Но боги были милостивы. Я снова попал на Эверест — снова и снова. Последние годы моего «критического периода» стали великими годами моей жизни.

Эверест, к которому я вернулся после многолетнего перерыва, был не тем Эверестом, который я знал раньше. Теперь атаки велись не с севера, а с юга, а восходить на гору с новой стороны — это почти то же, что восходить на совсем другую гору. Причины изменения маршрута были политические. Все же хотя гора стала в известном смысле новой, она оставалась давней знакомой для меня, даже в большей степени, чем та, к которой я четырежды подходил со стороны Тибета и Ронгбука. Дело в том, что южный маршрут пролегает через Соло Кхумбу, страну моего детства, и хотя я никогда не пробовал совершать восхождение с этой стороны, я её знал лучше всего по своим мечтам и воспоминаниям.

После восемнадцати долгих лет мне предстояло опять увидеть мать. Снова я буду стоять возле неё на горных пастбищах, возле Тами и смотреть на «Гору, через которую не может перелететь ни одна птица». Мне предстояло возвращение домой в двух смыслах этого слова.

Как уже говорилось, в 1950 году Тильман и американец Чарлз Хаустон прошли от Катманду через Соло Кхумбу к южному подножью Эвереста. В следующем году Эрик Шиптон возглавил большую экспедицию для проверки возможностей штурма с этой стороны. Ни один из этих отрядов не поднимался особенно высоко. Тильман и Хаустон не имели необходимого снаряжения даже для частичного восхождения, а Шиптону и его людям преградила путь большая трещина на ледопаде, который спускается к леднику Кхумбу. К тому же первая группа подтвердила мнение Меллори, разглядывавшего этот путь сверху, с Лхо Ла, много лет тому назад: что он тяжелее северного, а то и вовсе непроходим.

Тем не менее, поскольку Тибет был закрыт, южный путь оказался единственным. Оставалось либо штурмовать Эверест с юга, либо вовсе отказаться от попыток.

Но к 1952 году изменился не только маршрут, изменилось кое-что ещё. До сих пор на протяжении всей истории восхождений Эверест оставался исключительно «английской горой». Единственными представителями других западных наций, побывавшими хотя бы вблизи горы, были Хаустон и датчанин Ларсен, который в 1951 году прошёл от Кхумбу до Ронгбука, однако никто, кроме англичан, не ступал на самую гору. Теперь же предстояла перемена — и большая перемена. Ибо если Тибет в прошлом впускал только англичан, то Непал был готов открыть доступ для альпинистов всех стран. И первыми прибыли швейцарцы.

Для меня был великий день, когда эта новость дошла до Дарджилинга. Из Швейцарии пришло два письма: одно прямо на моё имя, другое — миссис Гендерсон, секретарю Гималайского клуба; и в обоих меня просили быть сирдаром. Мне предстояло не только попасть, наконец, снова на Эверест, но совершить восхождение вместе с людьми, которых я предпочитал в горах всем остальным. Конечно, я не знал всех членов экспедиции, однако встречал её руководителя Висс-Дюнана за несколько лет до этого в Дарджилинге. Двое других, Рене Диттерт и Андре Рох, были моими старыми знакомыми по Гархвалу, и я не сомневался, что остальные придутся мне по душе не меньше. Согласен ли я? — спрашивалось в письмах. С таким же успехом можно было спросить, хочу ли я есть и дышать. Несколько дней я вёл себя так, что Анг Ламу и девочки сочли меня одержимым.

Финансовой стороной дела занимался Гималайский клуб, мне же поручили подобрать шерпов. Швейцарцы хотели иметь тринадцать человек из Дарджилинга, ещё десять рассчитывали нанять в Соло Кхумбу. Однако я быстро убедился, что далеко не все горели таким желанием, как я, пойти на Эверест. Прежде всего они помнили неприятности с прошлогодней экспедицией Шиптона. Многие непальские носильщики утверждали тогда, что им выплатили жалованье не полностью. К тому же произошёл скандал из-за фотоаппарата, который не то пропал, не то был украден. Наконец по окончании экспедиции носильщики не получили бакшиша.

Я возражал: «Допустим. Но какое это имеет отношение к швейцарцам?» И тут оказалось, что многие были склонны обвинить во всем саму гору. Они вообще не хотели идти туда. Эверест, мол, слишком велик, слишком опасен; взять его с юга невозможно. Даже великий «тигр» Ангтаркай, сирдар 1951 года, не хотел идти на этот раз. Он побился об заклад со мной на двадцать рупий, что швейцарцы, как и люди Шиптона, никогда не одолеют большую трещину в ледопаде Кхумбу.

В конце концов мне удалось собрать тринадцать надёжных носильщиков, и ранней весной — «экспедиционный сезон» для всех шерпов-восходителей — мы выступили в путь, чтобы встретиться со швейцарцами в Катманду. Помимо тех, кого я уже знал, приехали ещё шесть альпинистов и двое учёных. Члены экспедиции производили на меня впечатление не только сильных восходителей, но и прекрасных людей. После 1947 года Диттерт и Рох участвовали в нескольких других экспедициях и были теперь уже опытными ветеранами, а остальные относились к числу лучших альпинистов Женевского кантона. Наиболее известным среди них был, пожалуй, Раймон Ламбер. Хотя я встретил его впервые, он очень скоро стал моим товарищем по высотам и самым близким и дорогим другом.

— Вот я привёз с собой медведя, — сказал Диттёрт, представляя его.

Ламбер пожал нам руки; большой и улыбающийся, он сразу же пришёлся всем по душе. Мне бросилось в глаза, что у него необычно короткие, словно обрубленные ботинки, а вскоре я узнал причину. Много лет назад он попал в ураган в Альпах, обморозился и потерял все пальцы на обеих ногах. Это не помешало ему, однако, оставаться одним из лучших швейцарских проводников, не помешало также подняться впоследствии чуть не до вершины Эвереста.

В Катманду нам пришлось основательно потрудиться. Здесь на новый аэродром близ города были доставлены тонны продовольствия и снаряжения из Швейцарии. Мы разобрали груз и передали непальским носильщикам, которые должны были доставить его в Соло Кхумбу. Как обычно, не обошлось без перепалки с носильщиками из-за жалованья. Однако на этот раз все разрешилось легче, и я льщу себя мыслью, что тут была и моя заслуга. Дело в том, что я отказался от обычного процента, причитающегося сирдару с жалованья носильщиков. Таким образом, они получили всё сполна без какого-либо дополнительного расхода для экспедиции. Мы смогли выступить из Катманду в назначенный день, 29 марта. В мои обязанности сирдара входило распределять, кто что несёт; при этом я следовал системе, выработанной на основе длительного опыта. Те носильщики, которые после отдыха первыми были готовы в поход, несли наш общий дневной продовольственный паёк и кухонное оборудование, с тем чтобы по окончании перехода вечером быстрее поспел обед. Следующие несли палатки и личное имущество, необходимое для ночёвки. И, наконец, последним поручалась доставка той части продовольствия и оборудования, которая предназначалась для использования в горах. Если они замешкаются в пути, большой беды не случится; зато плохо, когда большая часть каравана подошла к месту разбивки лагеря и потом часами ждёт продукты и палатки.

От Катманду до Намче Базара около двухсот девяносто километров. Мы потратили на этот путь шестнадцать дней. Большую часть дороги мы шли на восток, затем последние несколько дней на север, и все время подъем — спуск, подъем — спуск, через хребты и долины, из которых и состоит почти весь Непал. На старом тибетском маршруте вьючных животных можно было использовать почти до подножья Эвереста, здесь же такой возможности не было. Вообще-то дорога вполне подходит для них — как-никак это один из основных путей сообщения между Непалом и Тибетом, — но по дну каждой долины протекает река, и ни одна лошадь, ни один мул не способны одолеть раскачивающиеся висячие мосты, по которым только и можно пройти через реку. В этом важнейшая причина того, что непальцам испокон веков приходилось носить грузы на собственных спинах. И по сей день каждый путешественник в этой стране вынужден поступать так же.

Подъем — спуск, подъем — спуск. Каждый день через очередной гребень, с которого видно уже следующий. Но мы не только несли и карабкались. В пути мы разрабатывали планы восхождения, узнавали друг друга; и остальные шерпы, как и я, быстро полюбили швейцарцев. Диттерт — ему предстояло руководить самим восхождением — оказался живым и весёлым человеком; рядом с ним невозможно было оставаться мрачным. Он так носился кругом, что мы прозвали его Кхишигпа — Блоха. Ламбера нам представили в качестве Медведя, и это прозвище шло к нему не меньше, чем к Тильману, так Ламбер и остался Балу. Он не знал ни одного восточного языка и лишь очень немного говорил по-английски, поэтому мы объяснялись главным образом на пальцах. Тем не менее мы быстро научились понимать друг друга.

После нескольких переходов ландшафт стал меняться. По-прежнему мы шли вверх-вниз, вверх-вниз, но теперь уже больше вверх, чем вниз. Скоро рисовые поля остались позади, и наш караван вступил в леса, перемежающиеся с полями ячменя и картофеля. Изменилось и население. Здесь жили уже не индуисты, а буддисты, не непальцы, а монголы. Примерно на десятый день мы вступили в страну шерпов; прошли через более низменные области Соло, затем стали подниматься по бурной Дуд Коси в сторону Кхумбу и Намче Базара. Для меня настали волнующие дни — мы приближались не только к Чомолунгме, но и к моему родному дому. На каждом шагу попадалось что-нибудь знакомое, и я не знал, кричать ли от радости, или плакать от волнения. Приход в Намче был великим событием не только для меня, но и для всех шерпов, давно не бывавших на родине; боюсь, что на короткое время экспедиции пришлось обходиться без нас. Весть о нашем приближении, конечно, значительно опередила экспедицию, и казалось, что здесь собрались все шерпы в мире, чтобы приветствовать нас и отпраздновать свидание. Даже моя мать, такая старая, пришла пешком из Тами, и я сказал ей:

— Ама ла, я здесь наконец.

После восемнадцати лет разлуки мы обняли друг друга и всплакнули.

Однако радости было больше, чем слез. Надо было столько услышать, увидеть, рассказать. Мама держала на руках одного из своих внучат. Были с нею и трое из моих сестёр, а кругом — множество всяких родичей, которых я не видел с детства или которые ещё не родились, когда я ушёл из дому. Они принесли с собой подарки, угощение и чанг. Впрочем, так поступили чуть ли не все жители Кхумбу. Конечно, мы не нуждались ни в каком особом поводе для того, чтобы устроить праздник, но тут совпало так, что на следующий день после нашего прибытия приходился непальский Новый год и второй день европейской пасхи. Мы все объединились в песнях и плясках, дружно пили чанг. Позднее я выбрал время осмотреть Намче. Почти все оставалось по-старому. Однако произошли некоторые изменения. Меня особенно порадовало, что появилась школа — разумеется, маленькая, всего с одним учителем. Ему приходилось особенно трудно потому, что у шерпов нет письменности и преподавание велось на непальском языке. Но я был очень рад хоть такой школе и подумал, что это хорошее предзнаменование для будущего нашего народа.

Мы располагали только одним днём, чтобы отпраздновать свидание и осмотреться. Затем снова началась работа. Непальских носильщиков, которые шли с нами из Катманду, рассчитали, и они двинулись обратно. Как мы и намечали, десять лучших кхумбских шерпов присоединились к дарджилингским, чтобы участвовать в высокогорных переходах. А сверх того чуть ли не половина местного населения пошла за нами, взявшись донести наш груз до базового лагеря. Среди них были не только мужчины, но и жёнщины, в том числе моя младшая сестра Сона Дома и племянница Пху Ламу, дочь умершего брата. Многих других дарджилингских шерпов тоже сопровождали из Намче Базара родственники; таким образом, мы выступили в горы как бы одной большой семьёй.

Ламы Тьянгбоче приняли нас очень тепло. Правда, я не совсем уверен, что европейцы были довольны приёмом, потому что в угощение входило большое количество тибетского чая с солью и прогорклым яковым маслом, а я редко видел европейца, который был бы в состоянии проглотить много этого напитка. Один Ламбер показал себя героем, — а может быть, просто у него «тибетский желудок»? Если остальные отпивали немного и глотали через силу, стараясь не обидеть хозяев, то Ламбер не только выпил все до дна, но принялся затем за чашки своих товарищей. Весь день они потом ждали, когда он заболеет, однако ожидания не оправдались.

— Quel espece d'homme![12] — бормотали друзья Ламбера с восхищением и благодарностью.

Около монастыря мы находились уже на высоте 3700 метров, но настоящие горы начинались дальше. Мы шли по тому же пути, что Тильман и Хаустон и экспедиция Шиптона в 1951 году: на восток от Дуд Коси, вверх по крутым ущельям между красивыми пиками Тавече и Ама Даблам к леднику Кхумбу, спускающемуся с высоких перевалов юго-западнее Эвереста. Все это время мы видели только часть Эвереста. Гора почти целиком закрыта своим южным соседом — Лхотсе и западным — Нуптсе; из-за них выглядывает лишь самая вершина — белое пятно на фоне холодного голубого неба. Нижняя кромка ледника отвечала примерно самому высокому месту, на которое я забирался мальчишкой, когда пас яков. На противоположной стороне горы я, конечно, побывал гораздо выше, зато теперь мне предстояло идти по совершенно новым для меня местам.

Как-то вечером в лагере царило страшное возбуждение: учёные-швейцарцы вернулись из очередного похода и сообщили, что обнаружили загадочные следы. На следующий день кое-кто из нас решил сходить на то место — полоска мягкого снега у ледника, на высоте примерно 4900 метров. И действительно, на снегу виднелись следы, следы йети, точь-в-точь такие, какие попались мне на леднике Зему около Канченджунги в 1946 году.

Следы были ясные и отчётливые, и даже швейцарцы, хотя и расстроились, подобно всем белым, увидев то, чего не могли объяснить, признали, что никогда ещё не видели таких следов. Учёные тщательно замерили их, получилось двадцать девять сантиметров в длину и двенадцать сантиметров в ширину при длине шага в пятьдесят сантиметров. Следы тянулись в один ряд, без начала и конца. Сколько учёные ни искали, им не удалось обнаружить ни самого йети, ни других следов. Я хотел бы быть в состоянии рассказать больше. Я хотел бы сам знать больше. Но я не знаю.

22 апреля мы разбили базовый лагерь на леднике Кхумбу на высоте 5000 метров. Оттуда большинство местных шерпов вернулись в Намче, но человек тридцать — сверх десяти, участвующих в восхождении, — швейцарцы просили остаться, чтобы помочь перенести дрова и продовольствие до следующего лагеря.

Прямо перед собой мы видели теперь, как ледник упирается в высокую стену изо льда и снега. А в верхней части стены находился перевал Лхо Ла, который отделял нас от Тибета и с которого я в 1938 году смотрел на эту сторону горы. Но сейчас мы глядели не на Лхо Ла. Мы глядели направо, на запад: там, по узкому проходу между Эверестом и Нуптсе, спускалось к леднику нагромождение ледяных обломков — ледопад. Именно на этот ледопад смотрели в своё время, покачивая головами, Тильман и Хаустон; здесь потерпел неудачу Шиптон со своими людьми, и здесь предстояло сделать попытку нам, притом успешную попытку, если мы хотели выйти на Западный цирк и дальше по направлению к вершине.

На леднике погода временами портилась, но ненадолго, и мы продвигались хорошо. Выступив с базы вверх, мы разбили у ледопада лагерь I, после чего швейцарцы стали искать проход дальше. Они разделились для этой цели на два отряда; в один вошли Диттерт, Ламбер, Обер и Шеваллей, в другой — Рох, Флори, Аспер и Гофштеттер. Альпинисты чередовались на тяжёлой работе по прокладке маршрута, вырубке ступеней и установке опорных верёвок. Висс-Дюнан, старший по возрасту среди всех остальных, возглавлял работы в базовом и первом лагерях; штурмовой группой руководил Диттерт. На этой стадии я, как сирдар, наблюдал за заброской грузов по мере разбивки лагерей; шерпы ходили вверх-вниз, вверх-вниз, бесперебойно, точно соблюдая график.

Ледопад оказался очень серьёзным препятствием. Словно мы прокладывали путь в белых джунглях. К тому же здесь было опасно; повсюду нас подстерегали то ледяные башни, готовые в любой момент обрушиться вниз, то скрытые под снегом глубокие расселины. Те шерпы, которые ходили с Шиптоном годом раньше, совершенно не узнавали дорогу, а может быть, и узнавать было нечего, потому что ледопад находится в постоянном движении. Швейцарцы силились нащупать проход. Везде их останавливали непреодолимые ледяные стены и расселины. Тогда они поворачивали и искали нового пути, вырубали ступени, укрепляли верёвки, а мы, шерпы, шли за ними с ношами. В укрытом месте на полпути вверх по ледопаду мы разбили лагерь II. Оттуда начинался ещё более трудный участок. Но мы продолжали пробиваться вверх. Несчастных случаев не было, и, наконец, мы стали выходить на уровень Западного цирка.

— Уже немного осталось, — твердили швейцарцы обнадёживающе.

А Ламбер, который не только видом напоминал медведя, но и работал за десятерых, оборачивался и восклицал с улыбкой:

— Са va bien! (Все в порядке!)

Но вот, почти у самого верха, мы встретились с тем, чего все время с беспокойством ожидали, — большая расселина, которая остановила отряд Шиптона год назад. Действительно, устрашающее зрелище — широкая, не перепрыгнуть, глубокая, дна не видать, и тянется через весь ледопад, от склона Эвереста до склона Нуптсе. Что оставалось делать? Что можно было сделать? Швейцарцы ходили взад и вперёд по краю, изучая каждый метр. Несколько часов они ломали головы над тем, как перебраться на ту сторону, но так и не придумали ничего. Было уже поздно, и пришлось возвращаться в лагерь II. На следующий день вышли снова. После долгих поисков им пришла в голову мысль одолеть трещину «маятником». Аспер, самый молодой, вызвался попробовать. Однако он потерпел неудачу. Повиснув на верёвке, которая была закреплена верхним концом на краю трещины, он мог раскачаться и достигнуть противоположной стороны, но не мог зацепиться за гладкий лёд ни руками, ни ледорубом и каждый раз, возвращаясь обратно, сильно ударялся о ближний край. «Маятник» не оправдал себя, но швейцарцы продолжали поиски; если бы они остановились там же, где Шиптон, это означало бы крушение всех надежд и ожиданий. И они нашли, наконец, путь. В одном месте внизу, на глубине примерно двадцати метров, торчал выступ вроде полки или платформы. Похоже было, что по этому выступу можно пройти к противоположной стенке, которая выглядела здесь не такой крутой. Снова выбор пал на Аспера. Товарищи осторожно спустили его вниз, ему удалось пройти по выступу, вскарабкаться вверх и выбраться на ту сторону! Напряжённая работа на такой высоте оказалась настолько утомительной, что он несколько минут лежал без движения, собираясь с силами и восстанавливая дыхание. Но вот Аспер в полном порядке, а значит, и всё в порядке! Коль скоро по ту сторону расселины есть хоть один человек, она уже не представляет собой серьёзного препятствия. Сначала укрепили верёвку, с которой перебрался Аспер, затем перебросили ещё несколько штук, соорудили целый верёвочный мост, и вскоре казавшаяся непреодолимой трещина могла быть без труда преодолена даже носильщиками.

Это была большая победа. Мы испытывали такую радость, словно уже ступили на вершину Эвереста. Ведь мы пробились дальше, чем кто-либо до нас, первыми изо всех людей вышли к Западному цирку, «Ага, Ангтаркай, — подумал я. — С тебя двадцать рупий!» Увы, я до сих пор не получил их.

Швейцарцы поднялись ещё выше и разбили лагерь III, за ними пришли носильщики. Всего из базы к цирку надо было перенести две с половиной тонны груза. Если считать по двадцати килограммов на ношу — больше на этой высоте не унесёшь, — то это означало сто двадцать пять переходов. Теперь пришёл мой черёд стать «блохой». Я без конца ходил вверх-вниз, вверх-вниз, следя за тем, чтобы соблюдались маршрут и график. Правда, большую помощь оказывали другие шерпы-ветераны и среди них Сарки, Аджиба и мой старый друг Дава Тхондуп. Впрочем, даже самые молодые и неопытные парни делали все, что от них требовалось.

Чтобы дать представление о том, насколько все это было сложно, приведу несколько строк из записей Диттерта:

«1 мая.  Двенадцать шерпов поднимаются в лагерь II. Из них шестеро ночуют там вместе с Аила и Пасангом, которые пришли в лагерь раньше. Таким образом, сегодня вечером в лагере II восемь шерпов. Остальные шестеро возвращаются в лагерь I, где сегодня отдыхают Сарки и Аджиба.

2 мая.  Шесть шерпов поднимаются в лагерь II, Сарки и Аджиба ведут ночевавших там в лагерь III.

3 мая.  Ещё четверо шерпов идут в лагерь II. Ещё десять шерпов выходят из лагеря II в лагерь III».

И так день за днём.

Мы находились теперь на высоте 6000 метров, и некоторые из швейцарцев стали уже ощущать разреженность воздуха, особенно Аспер и Рох, которым пришлось немало потрудиться при форсировании трещины. Помню, как-то вечером восходители сидели и обсуждали этот вопрос, и кто-то сказал, что особенно волноваться тут нечего: мол, все чувствуют себя плохо, пока не акклиматизируются, даже шерпы.

— За исключением вот этого, — возразил ему товарищ, указывая на меня.

— Ещё бы! У него трое лёгких.

— Чем выше, тем он только лучше чувствует себя.

Они рассмеялись, и я рассмеялся тоже. Хотя, как это ни странно, во всяком случае последнее из сказанного ими было правдой. Со мной в горах всегда так — чем дальше, тем быстрее я иду, словно ноги, лёгкие, сердце — все работает лучше. Чем это объясняется, не знаю, но так оно и есть. И я думаю, в этом заключается причина моих успехов, именно это придавало мне не только силу, но и волю идти дальше, благодаря этому моя высокогорная жизнь — не только труд и усилия, но также и любовь. Глядя в этот вечер на морозное сумеречное небо, я ощущал внутри себя волну сил, тепла и счастья. И я подумал: «Да, я чувствую себя хорошо. И все идёт хорошо…» Я глянул на Ламбера.

— Са va bien, — сказал я, улыбаясь.

Может быть, в этот раз мы наконец-то будем идти и идти до самого осуществления мечты…

Мы пришли к Западному цирку, где не бывал до нас ни один человек, ни одно живое существо, кроме, возможно, залётной птицы. Глубокая, заполненная снегом долина, около семи километров длиной и трех шириной; налево Эверест, направо Нуптсе, впереди белая стена Лхотсе. Подойдя совсем вплотную к горе, видишь её не всю. Так было и с Эверестом — его верхняя часть терялась в вышине над нами. Но мы знали, каким путём идти, потому что путь был только один: вверх через весь цирк до подножья Лхотсе, затем по крутому снежному склону с левой стороны Лхотсе до большого седла между двумя вершинами — Южного седла. Потом… Но дальше мы даже не решались думать. Сначала надо было добраться до седла.

Три недели мы жили и работали в Западном цирке. Впрочем, швейцарцы называли его иначе и лучше: «Долина Безмолвия». Конечно, временами здесь завывал ветер. Иногда раздавались мощные раскаты — где-то в горах срывалась лавина. Однако чаще всего царила великая снежная тишина, нарушаемая только нашими голосами и дыханием, скрипом ботинок и вьючных ремней. Мы разбили лагерь IV, нашу передовую базу, примерно посередине цирка, затем лагерь V у подножья Лхотсе. Порой поднималась буря, и нам приходилось отсиживаться в палатках; но в целом мы продвигались по графику, и это было чрезвычайно важно.

Подобно всем весенним экспедициям на Эверест, мы шли вперегонки с муссоном. Нам надо было успеть не только подняться, но спуститься с вершины прежде, чем он разразится.

Лагерь V располагался на высоте примерно 6900 метров, Южное седло ещё на девятьсот с лишним метров выше. Путь, который мы выбрали, чтобы выйти к седлу, начинался от верхней части цирка, следовал по глубокому кулуару во льду и проходил затем вдоль огромного скального ребра, которое швейцарцы назвали Eperon des Genevois, или Контрфорс женевцев. Как и на ледопаде, требовались тщательная разведка, повторные попытки, неудачи, бесконечное вырубание ступеней и укрепление верёвок; в этой работе участвовали и шерпы и швейцарцы. Я работал в это время главным образом вместе с Ламбером. Не потому, чтобы кто-нибудь приказал, — просто так получилось. И я был очень доволен, потому что мы ладили хорошо и составляли сильную двойку.

К началу последней недели мая все приготовления были завершены. На полпути к седлу устроили склад; а кое-кто из альпинистов прошёл ещё выше, почти до вершины Контрфорса женевцев. Теперь мы были готовы к штурму Южного седла. В состав отряда, подобранного для этого штурма, — а также в случае удачи для первой попытки взять вершину, — входили Ламбер, Обер, Флори и я; с нами шли Пасанг Пхутар, Пху Тарке, Да Намгьял, Аджиба, Мингма Дордже и Анг Норбу. Мне приходилось выполнять двойную работу. Я оставался по-прежнему сирдаром шерпов и отвечал за заброску грузов, но теперь был ещё и членом штурмовой группы, «действительным членом» экспедиции. Впервые я удостоился такой большой чести. Я поклялся себе, что буду достоин её.

Первый старт состоялся 24 мая, однако погода заставила нас повернуть обратно. На следующий день — новая попытка, на этот раз более удачная. Мы шли по заранее вырубленным ступенькам, и ноша была не слишком велика; сначала мы продвигались довольно быстро. Однако через час случилась первая беда: у Аджиба внезапно поднялась температура, и он вынужден был повернуть обратно. К счастью, мы ушли ещё не очень далеко, и он мог возвращаться один; остальные поделили его груз и продолжали восхождение. К полудню мы вышли к нашему складу, где пополнили ношу поднятыми туда заранее палатками, продовольствием, топливом и кислородными баллонами. Кислород пока только несли, не пользуясь им. Наших запасов хватало только на то, чтобы пользоваться кислородом у самой вершины, где без него — кто знает! — могло оказаться вообще невозможно жить.

Мы шли ещё четыре часа, всего восемь с тех пор, как покинули цирк. Мы сравнялись с вершиной Нуптсе, 7827 метров, поднялись довольно высоко по Контрфорсу женевцев, и до седла оставалось немного. Однако солнце спускалось все ниже, и заметно похолодало. А тут ещё Анг Норбу и Мингма Дордже остановились, сложили свои ноши и сказали, что пойдут вниз, потому что выдохлись и боятся обморозиться. Я стал было спорить, но швейцарцы возразили:

— Не надо, они сделали что могли. Пусть идут.

И они были правы. Когда человек выложил все свои силы, притом в такой обстановке, в какой мы находились, он сам лучший судья своим действиям; вынуждать его поступать иначе, значит рисковать причинить ему вред, а то и совсем погубить человека. Итак, Анг Норбу и Мингма Дордже повернули обратно. Снова оставшиеся поделили дополнительную ношу, однако все унести не смогли, большая часть осталась до другого раза. Вдруг что-то хлестнуло меня по лицу. Это был спальный мешок Обера; каким-то образом он отцепился, ветер подхватил его и унёс, словно большую птицу.

Мы прошли ещё один час, потом ещё, но тут начало темнеть, и, хотя оставалось совсем немного, мы поняли, что сегодня нам до Южного седла не добраться. Остановились, отрыли площадку на крутом ледяном склоне и поставили две палатки. Трое швейцарцев забрались в одну; Пасанг Пхутар, Пху Тарке, Да Намгьял и я — в другую. Ветер крепчал, порой казалось, что нас снесёт. Но мы держались, и мне удалось даже после повторных попыток сварить немного супа. Затем мы решили поспать, однако было слишком холодно. В маленьких палатках мы лежали чуть ли не друг на друге, стараясь согреться; ночь казалась бесконечной. Наконец настало утро, неся с собой хорошую погоду. Мы посмотрели вверх — седло совсем близко. Сегодня мы будем там!

С бивака выступили вечером: Ламбер, Обер, Флори и я. Пху Тарке и Да Намгьял пошли обратно за оставленным грузом, Пасанг остался их ждать. Наша четвёрка шла все вверх и вверх, но на этот раз восхождение затянулось не слишком долго, и около десяти часов настало великое мгновение. Лёд и камень под нами выровнялись, мы достигли вершины Контрфорса женевцев. А впереди лежало, наконец, Южное седло. Вернее, даже не впереди, а под нами, потому что контрфорс возвышается над седлом со стороны Лхотсе метров на полтораста, и нам теперь предстояло спускаться. Сам я не дошёл до седла: швейцарцы двинулись дальше, захватив мою ношу, а я вернулся тем же путём, чтобы встретить остальных трех шерпов и помочь им нести.

Я надеялся встретить их поднимающимися вверх, однако просчитался, пришлось идти до самого бивака. Пху Тарке и Да Намгьял были там, поднялись, как было условлено, со своим грузом, но дальше не пошли, а Пасанг Пхутар, остававшийся на биваке все время, лежал и стонал в палатке.

— Я заболел, — сказал он мне. — Заболел и умираю.

— Ничего подобного, — ответил я. — Ты поправишься. Ты встанешь сейчас и понесёшь груз на Южное седло.

Он сказал, что не может. Я ответил, что он должен. Мы спорили, я выругал его, потом поколотил, чтобы он убедился, что ещё не умер. На этот раз дело обстояло совсем иначе, чем когда те двое решили вернуться. Если не доставить грузы на седло, альпинисты там погибнут. А если я оставлю Пасанга лежать в палатке, он умрёт и в самом деле, а не только в своём воображении. Он был действительно болен, выбился из сил и чувствовал себя скверно. Но идти он ещё мог. И должен был.

— Пошли! Пошли, Жокей! — подгонял я его. (Мы звали его Жокеем потому, что он был маленького роста и нередко участвовал в скачках в Дарджилинге.) В конце концов мне удалось поднять его на ноги и вытащить из палатки. Мы взвалили ноши на спины и пошли. Мы лезли, карабкались, спотыкались и добрались, наконец, все четверо до макушки Контрфорса женевцев, а оттуда вниз на седло. Теперь мы наконец-то имели все необходимое и могли начинать штурм вершины.

Много диких и пустынных мест видал я на своём веку, но ничего подобного Южному седлу. Оно лежит на высоте 7879 метров между Эверестом и Лхотсе и совершенно лишено мягкого снегового покрова — голая, смёрзшаяся площадка изо льда и камня, над которой, не переставая, проносится ветер. Мы были почти на наибольшей высоте, когда-либо достигнутой в горах человеком, а над нами возвышалась ещё громадной горой вершина Эвереста. Самый удобный путь шёл, как нам казалось, вверх по снежному склону, затем по гребню, но как пойдёт восхождение, мы не могли знать, пока не окажемся там. Мы даже не видели главной вершины, она укрылась за несколько более низкой Южной вершиной.

Настала ночь. Над седлом завывал ветер. Мы с Ламбером делили палатку на двоих и всячески старались согреться. Правда, эта ночь не была такой тяжёлой, как предыдущая, но все же нам пришлось нелегко. Утром стало ясно, что остальные шерпы не в состоянии продолжать подъем. Жокей все собирался умирать, причём было видно, что он по-настоящему болен; остальные чувствовали себя немногим лучше. Швейцарцы понимали, что для штурма вершины необходимо разбить ещё один лагерь, VII, на гребне над нами, и предложили Пху Тарке и Да Намгьялу специальное вознаграждение, если они попытаются перенести снаряжение. Однако оба отказались. Они не только выбились из сил, но и пали духом; не только не хотели идти выше, но умоляли и меня не делать этого. Однако я стоял на своём не менее решительно, чем они, и в конце концов было найдено единственно возможное решение. Мы подняли Жокея на ноги и крепко привязали его к Пху Тарке и Да Намгьялу, после чего они втроём двинулись вниз, а мы четверо стали готовиться к дальнейшему восхождению. Без помощи ушедших мы могли нести лишь небольшую часть необходимого для лагеря VII имущества, и надежды на успех заметно сократились. Однако делать было нечего.

И вот мы вышли в путь двумя связками — Обер с Флори, Ламбер со мной. Мы карабкались час за часом — от седла вверх по крутому снежному склону к подножью юго-восточного гребня, затем по самому гребню. Погода стояла ясная, гора защищала нас от западного ветра, тем не менее мы шли очень медленно — из-за высоты и трудностей, связанных с поиском надёжного пути. У нас была с собой только одна палатка, которую нёс я, и на один день продовольствия; сверх того каждый нёс по небольшому кислородному баллону. Впервые в горах я пользовался кислородом, однако он помогал нам мало. Аппараты действовали, только когда мы отдыхали или останавливались, а на ходу, когда кислород был нам нужнее всего, они отказывали. И все-таки мы продолжали восхождение. Достигли высоты 8200 метров, пошли ещё дальше. «Мой личный рекорд побит, — подумал я. — Мы выше, чем в 1938 году по ту сторону горы в лагере VI». Однако до вершины оставалось ещё свыше шестисот метров.

На высоте 8405 метров мы остановились. Дальше идти в этот день не могли. Как я уже говорил, мы несли очень небольшой груз. Вероятно, швейцарцы собирались в этот день произвести только разведку, оставить возможно выше палатку и немного продовольствия, спуститься обратно и вернуться наверх уже после того, как подойдут ещё носильщики. Но погода стояла на редкость хорошая. Мы с Ламбером сохранили некоторый запас сил. Я увидел небольшую почти ровную площадку, на которой можно было поставить палатку, показал на неё и сказал:

— Следовало бы переночевать здесь сегодня. Ламбер улыбнулся — он явно думал то же, что и я. Обер и Флори догнали нас, они переговорили втроём с Ламбером, и было решено, что первые двое уйдут вниз, а мы останемся. Утром, если погода удержится, попробуем взять вершину.

Обер и Флори сложили свои ноши. «Берегите себя», — сказали они со слезами на глазах. Они были в хорошей форме, как и мы с Ламбером, и могли тоже остаться, с такой же надеждой на успех, как мы. Но у нас была только одна палатка и очень мало продовольствия, и они без единого слова принесли жертву. Так принято в горах.

Обер и Флори ушли. Вот они превратились в маленькие точки, вот исчезли совсем. Мы поставили палаточку, спотыкаясь и задыхаясь от напряжения, однако, закончив работу, сразу же почувствовали себя хорошо. Погода стояла такая ясная, что мы даже посидели немного снаружи в угасающем свете солнца. Не зная языка друг друга, мы не очень-то могли беседовать. Впрочем, мы и не ощущали особенной потребности говорить. Я указал рукой кверху и произнес по-английски:

— Завтра — вы и я.

Ламбер улыбнулся и ответил:

— Са va bien!

Стемнело, стало холоднее, и мы забрались в палатку. Примуса у нас не было, но мы и не хотели есть. Ограничились небольшой порцией сыра, который запили несколькими глотками снеговой воды. Спальных мешков мы тоже не имели; лежали вплотную один к другому, хлопая и растирая друг друга, чтобы поддерживать кровообращение. Думаю, что мне от этого было больше пользы, чем Ламберу, потому что я среднего роста, а он такой длинный и огромный, что я мог согревать его только по частям. И все же он заботился не о себе, а обо мне; особенно он боялся, что я отморожу ноги.

— Мне что, — говорил Ламбер, — у меня пальцев нет. Но ты свои ноги береги!

О сне не могло быть и речи. Да мы и не хотели спать. Лёжа неподвижно без спальных мешков, мы, наверное, замёрзли бы насмерть. Поэтому мы возились и растирались, растирались и возились, а время шло бесконечно медленно… Наконец в палатку проник серый рассвет. Окоченевшие, промёрзшие насквозь, мы выбрались наружу и осмотрелись. Увиденное нас не обрадовало — погода ухудшилась. Она не испортилась безнадёжно, бури не было, но небо на юге и западе затянули тучи, усилившийся ветер хлестал по лицу ледяными кристалликами. Раздумье длилось недолго, и, как всегда, нам не нужны были слова. Ламбер показал большим пальцем в сторону гребня, я улыбнулся и кивнул. Мы слишком далеко зашли, чтобы сдаваться. Надо сделать попытку.

Казалось, ушёл не один час на то, чтобы прикрепить на обувь кошки окоченевшими руками. В конце концов мы двинулись в путь. Выше, выше, очень мёдленно, почти ползком, три шага — отдых, два шага — отдых, один шаг — отдых. Мы несли с собою три кислородных баллона, но они по-прежнему не действовали в движении, и кончилось тем, что мы бросили их, чтобы облегчить ношу. Примерно через каждые двадцать метров мы менялись местами, чередуясь в тяжелой работе по прокладыванию пути. К тому же пока задний выходил вперёд, передний мог постоять спокойно и передохнуть. Прошёл час, второй, третий. В общем лезть было не так уж трудно, но приходилось соблюдать крайнюю осторожность: с одной стороны гребня открывалась бездонная пропасть, с другой тянулся нависший над пустотой снежный карниз. Местами подъем становился круче, приходилось вырубать ступени. Здесь особенно ловко поднимался Ламбер. Со своими укороченными ступнями, без пальцев, он умещался на самом ничтожном выступе, словно козёл.

Ещё один час прошёл. Он показался нам долгим, как день или даже неделя. Погода все ухудшалась, то и дело налетал туман с вьюгой. Даже моё «третье лёгкое» начинало отказывать. Горло пересохло, болело от жажды; временами утомление брало верх, и мы ползли по снегу на четвереньках. Один раз Ламбер обернулся и сказал что-то, но я не понял его. Немного погодя он снова заговорил; я увидел, как он  улыбается сквозь толстый защитный слой глетчерной мази, и понял:

— Ca va bien! — говорил Ламбер.

— Ca va bien! — ответил я.

Но это была неправда. Дело не шло хорошо, и мы оба знали это. Однако так уж повелось у нас. Если все идёт хорошо — «  Ca va bien», если же нет, то все равно «  Ca va bien».

В такие моменты человек думает о многом. Я думал о Дарджилинге, о доме, об Анг Ламу и девочках. Я думал о Диттерте, который поднимался снизу со вторым штурмовым отрядом, о том, что если нам не удастся взять вершину, то, может быть, они сделают это. Я думал: «Нет, мы сами дойдём до вершины, это в наших силах! Но сможем ли мы потом вернуться обратно?» Вспомнились Ирвин и Меллори, как они исчезли навсегда по ту сторону горы примерно на этой же высоте. Потом я перестал думать. Мозг словно окаменел. Я превратился в машину, шёл и останавливался, шёл и останавливался, шёл и останавливался…

Вот мы опять остановились. Ламбер стоял неподвижно, пригнувшись в сторону ветра, и я знал, что он обдумывает наше положение. Я попытался думать и сам, но это было даже ещё труднее, чем дышать. Я посмотрел вниз. На сколько мы поднялись? Метров на двести по вертикали, подсчитал позднее Ламбер, и потратили на это пять часов. Я посмотрел вверх. Вот Южная вершина в ста пятидесяти метрах над нами. Это ещё не вершина, а только Южная вершина. А за ней…

Я верю в бога. Я верю, что иногда, когда человеку приходится особенно трудно, бог подсказывает, как поступать, и он подсказал это Ламберу и мне. Мы могли бы идти дальше. Возможно, смогли бы даже дойти до вершины. Но спуститься уже не смогли бы. Продолжать значило погибнуть. И мы не стали продолжать — остановились и повернули обратно… Мы достигли высоты около 8600 метров, побывали ближе всех к вершине Эвереста, поднялись на рекордную высоту. Но этого оказалось мало. Мы отдали все силы — и этого тоже оказалось мало. Мы молча повернули. Молча пошли вниз. Вниз по длинному гребню, мимо верхнего лагеря, снова вдоль гребня, вниз по снежному склону. Медленно-медленно. Вниз, вниз вниз.

Таков был предел, достигнутый Ламбером и мной. На следующий день мы спустились вместе с Обером и Флори с седла к Западному цирку, а нам на смену поднялась попытать счастья вторая группа — четверо швейцарцев и пятеро шерпов. Поначалу у них дело шло лучше, чем у нас, они преодолели расстояние от цирка до седла за один день, но дальше везение кончилось. Весь отряд заболел горной болезнью. Ветер усиливался, мороз крепчал, и через трое суток они вернулись, так и не дождавшись возможности совершить попытку штурма.

Что ж, мы не пожалели сил.

И я приобрёл хорошего друга.

15

НА  ЭВЕРЕСТ  СО ШВЕЙЦАРЦАМИ  (ОСЕНЬЮ)

— Но ведь сейчас осень, — сказала Анг Ламу.

— Да, осень.

— Ты ещё никогда не ходил в горы в это время года.

— Никогда.

— Так зачем же это понадобилось тебе теперь?

— Затем, что нам надо попытаться снова, — ответил я. — Мы должны испробовать все.

Много лет говорилось о том, чтобы отправиться на Эверест осенью. Зимой, понятно, о восхождении не могло быть и речи. Летом наступал период муссонов, с бурями и лавинами. Зато осенью восхождение представлялось возможным, и некоторые считали, что в это время года погода может оказаться даже лучше, чем весной. Однако до швейцарцев в 1952 году никто не сделал практической попытки. Швейцарцы не могли ждать до следующей весны по той простой причине, что на 1953 год непальское правительство обещало Эверест англичанам. Если швейцарцы думали сделать ещё попытку, надо было делать её в этом же 1952 году, когда они одни имели разрешение. Вернувшись летом на родину, они обсудили вопрос и приняли решение: повторная попытка состоится…

Только двое участников весенней экспедиции смогли приехать во второй раз: Габриель Шеваллей, возглавивший новый отряд, и Раймон Ламбер, — его, мне кажется, не удалось бы удержать, даже если бы его связали и сели на него верхом. С ними приехали чётверо новых спутников: Артур Шпёхель, Густав Гросс, Эрнест Рейсс и Жан Бузио, а также фотограф-альпинист Норман Дюренфюрт, сын знаменитого швейцарского исследователя Гималаев, перешедшего в американское гражданство. Пригласили и меня, не только в качестве сирдара, но и в качестве полноправного члена экспедиции, и я с гордостью принял почётное приглашение. Как и в прошлый раз, я составил шерпский отряд в Дарджилинге, причём в него вошли многие участники весеннего похода. В начале сентября мы опять были в Катманду.

По числу участников экспедиция несколько уступала предыдущей, но зато снаряжения стало больше. Весной некоторых припасов оказалось в обрез, и швейцарцы решили на Этот раз запастись поосновательнее, тем более, что осенью обычно холоднее. В результате наш караван насчитывал около четырехсот человек — швейцарцев, шерпов и непальцев-носильщиков; и если я раньше сравнивал одну экспедицию с военным отрядом, то теперь можно было говорить о целой армии. Я не помню, чтобы хоть одна экспедиция выступила в поход совсем без осложнений и затруднений. На этот раз речь шла о Дюренфюрте. Из-за своего американского паспорта он никак не мог получить непальскую визу и в ожидании её все ещё сидел в Индии. Мы оставили шерпу Анг Дава дожидаться его в Катманду в течение двух недель и доставить к нам, если все наладится.

Всю вторую половину сентября мы шагали вверх-вниз по горам Непала. Муссон начался в этом году с опозданием, а потому задержался дольше; большую часть времени стояла отвратительная погода. Столько дождя и грязи я не видал за всю мою жизнь. Многие заболели, в том числе Шеваллей. А когда мы подошли к Соло Кхумбу, стало совсем плохо — по мере подъёма мы столкнулись не только с сыростью, но и с холодами, и непальские носильщики чувствовали себя без специальной одежды все хуже. На четырнадцатый день мы преодолели перевал на высоте примерно 4000 метров, называющийся Шамунг-Намрекпи Ла, что в старину толковалось как «перевал, где ваша шляпа касается неба». Здесь было как в хорошую бурю на высокой горе. Многие непальцы совершенно выбились из сил, а двое даже умерли позднее — печальное начало для экспедиции.

Все это привело к тому, что многие носильщики ушли. Впрочем, мы заблаговременно сообщили в Кхумбу, что нам нужны шерпы-носильщики. Когда отряд к концу месяца пришёл в Намче Базар, муссон прекратился и на небе не было ни облачка. Снова мы, шерпы, свиделись со своими семьями и друзьями. Я навестил мать и сестёр. Снова были пляски, веселье, чанг. Как и весной, мы наняли много местных шерпов взамен непальцев и выступили со всем нашим грузом дальше. Мне кажется, я никогда не видел вершину Эвереста так отчётливо, как в те дни: ветер почти совершенно очистил чёрную скалу от снега, оставив лишь лёгкое белое облачко вокруг самой макушки.

Базовый лагерь разбили, как обычно, в верхней части ледника Кхумбу, после чего стали прокладывать путь через ледопад. Все изменилось за лето, приходилось искать новый маршрут, но приобретённый опыт значительно облегчал работу. Мы приготовились также к преодолению трещин, захватили с собой из Намче Базара жерди и доски и сооружали из них мостики. А для большой расщелины в верхней части ледопада, которая причинила нам столько хлопот, припасли длинную деревянную лестницу. Наш верёвочный мост был ещё цел, но из-за летнего снегопада опустился в трещину на несколько метров.

В это время нас догнали Дюренфюрт и Анг Дава; теперь группа была в полном составе. Впрочем, по-настоящему мы никогда не были в полном составе. В этой экспедиции постоянно кто-нибудь болел. Одно время в опасном состоянии находился шерпа Анг Норбу: у него образовалась громадная опухоль на шее. Доктор Шеваллей накачал его пенициллином, но это явно не помогало, и он решил сделать операцию. Палатка-столовая в лагере I превратилась в лазарет; на долю Рейсса, Шпёхеля и мою выпало держать Анг Норбу, пока доктор будет резать ему шею. Не могу сказать, чтобы это поручение пришлось мне по душе — трудно было поверить, что в одном человеке может содержаться столько крови и гноя. Впрочем, операция прошла успешно, и спустя несколько дней Анг Норбу был здоров.

Выше ледопада мы вышли в Западный цирк, или в долину Безмолвия. Только теперь уже там не царило безмолвие, а день и ночь завывал сильный ветер. Иногда он изменял направление, и мы слышали вой лишь в вершинах над нами, но потом снова обрушивался на нас, как страшный дикий зверь, спущенный с цепи богами. В это время мы не могли ни работать, ни передвигаться, только старались уберечь самих себя. И все же мы мало-помалу поднимались. Одновременно мало-помалу надвигалась зима. У нас было превосходное снаряжение. Особенно мне понравилась обувь — высокие, по колено, сапожки из оленьих шкур; никто не обморозил ног. Однако мы уже начали сомневаться, окажется ли вообще возможным существовать на больших высотах, если здесь в цирке такой мороз и ветер.

В конце октября мы разбили лагерь V у подножья стены Лхотсе и приготовились к штурму Южного седла. План предусматривал, что мы в основном пойдём по весеннему маршруту — вверх по ледяным склонам и кулуарам до Контрфорса женевцев. Мы разделились на отряды и принялись вырубать ступени и крепить верёвки. Однако едва началась эта работа, как произошёл несчастный случай. Это было 31 октября. Шеваллей и Шпёхель находились вместе с несколькими шерпами на крутом склоне неподалёку от лагеря V — всего четыре связки по три человека. Внезапно сверху донёсся гул, и на них посыпалось множество битого льда. Это не была большая лавина, просто несколько обломков сорвалось с верхней части склона; обычно такой обвал не опасен. Одиннадцать человек из двенадцати отделались благополучно. Они прикрыли головы и прижались возможно теснее к склону, так что в худшем случае их ударяло обломками по плечам. Однако шерпа Мингма Дордже, связанный вместе с Аджиба и моим юным племянником Топгеем, очевидно, смотрел как раз в тот момент вверх, потому что его ударило прямо в лицо. В следующий миг он безжизненно повис на верёвке, и остальные двое удерживали его, стонущего, с окровавленным лицом.

На такой крутизне невозможно передвигаться быстро, и прошло некоторое время, прежде чем товарищи смогли подобраться к ним. Шеваллей, Шпёхель и помогавшие им шерпы подошли к раненому и стали медленно спускать его в лагерь V, как вдруг случилась новая беда. На этот раз не посчастливилось четвёртой связке, в которую входили шерпы Айла, Норбу и Мингма Хрита. Один из них, видно потрясённый случившимся, споткнулся и заскользил вниз. И вот уже все трое катятся кувырком по склону; падение прекратилось только на ровной площадке метрах в шестидесяти от коварного места.

Снова потребовалось некоторое время, чтобы подойти на помощь. Остальные продолжали осторожно спускать Мингму Дордже. В конце концов все были внизу, и доктор Шеваллей оказал пострадавшим первую помощь; их уложили на надувные матрацы, принесенные из лагеря IV. Из троих сорвавшихся Мингма Хрита сломал ключицу, Айла и Да Норбу отделались царапинами и синяками. Они вряд ли могли принести экспедиции какую-нибудь пользу в дальнейшем, но зато хоть не было сомнений в том, что они поправятся. Хуже обстояло дело с Мингма Дордже. Оказалось, что он ранен не только в лицо: острый обломок льда вошёл в тело около ключицы и поразил лёгкое. Несколько часов спустя Мингма Дордже умер, несмотря на все усилия доктора Шеваллея.

Я находился вместе с другими в лагере IV, когда произошло несчастье. Печальная новость быстро дошла до нас, и мы поспешили наверх. Все шерпы, разумеется, были очень расстроены, но швейцарцы чуть ли не ещё больше, потому что они очень серьёзно воспринимали свои обязанности в отношении носильщиков и считали себя ответственными. Они попросили меня даже переговорить с людьми: если большинство из-за этой трагедии не захочет идти дальше, восходители без слов согласятся. Мы, шерпы, сидели и обсуждали вопрос до глубокой ночи. Понятно, что у всех было очень тяжёлое настроение. Некоторые довольно мрачно смотрели на наши перспективы, однако в конце концов все согласились, что нельзя подводить швейцарцев. Надо идти вперёд, пока возможно. На следующий день пострадавших переправили в базовый лагерь, а Мингму Дордже похоронили на боковой морене цирка, между лагерями IV и V. Мы сложили над ним высокую каменную пирамиду и приставили к ней деревянный крест, на котором написали имя покойного и дату гибели. Затем мы распрощались с нашим другом — первой жертвой Эвереста после Мориса Уилсона, пошедшего на восхождение в одиночку в 1934 году.

Было решено искать нового пути на Южное седло. Ещё весной мы опасались падающего льда в кулуаре у Контрфорса женевцев; а теперь случилась беда, погиб человек, и мы не хотели терять зря ещё людей. Не один день ушёл на то, чтобы разработать новый маршрут — не прямо от цирка к седлу, а правее по склонам Лхотсе, где опасность лавин казалась меньшей. Мы установили во время первой экспедиции, что для перехода от цирка к бассейну мало одного дня. Даже идя по старому маршруту, пришлось бы разбивать ещё один лагерь; на новом маршруте, значительно более длинном, мы решили разбить два лагеря. Предстояло опять приниматься за трудную, утомительную работу, связанную с высокогорными восхождениями: разведка пути, вырубание ступеней, укрепление верёвок, переноска тяжёлых грузов. В общей сложности мы повесили на этом участке около семисот пятидесяти метров верёвок. Постепенно на белой стене горы возникли ещё два лагеря — VI и VII.

Мы шли все дальше, забирались все выше. Ламбер и я, понятно, опять составили одну связку и большую часть времени шли впереди, прокладывая путь. Оба мы находились в отличной форме — «Са va bien!», к тому же часто пользовались кислородом; на этот раз аппараты оказались намного лучше, чем весной. Однако на такой высоте человек может не то что работать, а просто жить всего лишь короткое время, да ещё в такой ветер и мороз. С каждым днём все ближе надвигалась зима. Ни туч, ни буранов, как перед муссоном, небо оставалось ослепительно чистым, но мороз стоял такой, что пронизывал до костей даже сквозь самую тёплую одежду. А хуже всего, что дни становились все короче и короче. К двум часам пополудни солнце исчезало за гребнем Нуптсе; с этой минуты до следующего утра не было спасения от леденящего холода.

Мы ходили вниз, вверх, снова вниз. Однажды ночью в лагере IV на цирке разразилась страшная буря. Мы с Аджиба, находясь в палатке вдвоём, еле удерживали её на месте. Внезапно послышался слабый крик, мы выбрались с трудом наружу и увидели, что палатка Нормана Дюренфюрта, стоявшая рядом с нами, свалилась. Дюренфюрт был в это время одним из больных — ларингит и высокая температура. Он настолько ослаб, что теперь никак не мог выбраться из-под брезента. Мы с Аджиба принялись за работу и с огромным трудом натянули палатку снова, причём ветер чуть не унёс нас через весь цирк вместе с нею.

Погода начала оказывать плохое воздействие на нас не только физически, но и психически. Некоторые шерпы потеряли всякий интерес к работе, они думали только о том, как уйти вниз, подальше от ветра и мороза; мне приходилось подолгу спорить с ними и даже ругаться, чтобы заставить браться за дело. Сверх того постоянно кто-нибудь болел или прикидывался больным, и базовый лагерь на леднике превратился в лазарет. Кончилось тем, что мы остались совершенно без людей на склоне Лхотсе, и мне пришлось спуститься до самой базы за пополнением. На базе много говорили о йети. Один из носильщиков за несколько дней до этого увидел его поблизости от того места, где мы обнаружили следы весной. По его словам, йети был ростом около полутора метров, покрыт густой коричневой шерстью и передвигался на задних лапах. Голова заострена кверху, широкие скулы, мощные челюсти, которые йети угрожающе оскалил, тараща глаза в упор на носильщика, словно собирался напасть на него. Потом йети вдруг зашипел, повернулся, убежал и больше не показывался. Я сам говорил с носильщиком, который рассказывал об этой встрече, и убедился, что нет никаких оснований не верить ему. Собственно, его слова подтвердили уже сложившееся у меня впечатление, что йети большая горная обезьяна.

Однако у нас было дел по горло и без йети.

— Пошли! Пошли! — подгонял я людей на базе. — Нам надо влезть на гору. Давай!

В конце концов мне удалось собрать небольшую группу, и я повёл её через ледопад и цирк на склон Лхотсе, где нас ждала работа.

Через неделю с небольшим все было готово: ступени, верёвки, верхние лагеря и снаряжение. Но если мы хотели попасть на Южное седло и выше, надо было поторапливаться: наступала уже середина ноября, зима приближалась всерьёз. Для первой попытки назначили группу из десяти человек. В неё вошли Ламбер — руководитель, Рейсс и я — восходители и семь наиболее крепких шерпов, помогавших нам с грузом. Это были Ант Темпа, Пемба Сундар, Анг Ньима, Анг Намгьял, Гундин, Пемба и Топгей — большинство молодые и неопытные. Но они переносили ветер и холод лучше многих ветеранов, и я горжусь тем, что самым молодым был мой племянник Топгей — ему исполнилось всего семнадцать лет.

От цирка мы поднялись до лагеря VI, затем до лагеря VII. 19 ноября выступили к Южному седлу. Подъем был не очень крутой, потому что лагерь VII на склоне Лхотсе лежал уже довольно высоко и большая часть пути вела по диагонали к макушке Контрфорса женевцев и лежащему за ним седлу. Тем не менее мы двигались медленно, прокладывая путь по нетронутому снегу, и носильщикам то и дело приходилось ждать, пока мы с Ламбером и Рейссом вырубим ступени и закрепим верёвки. Подъем начался около девяти утра. В 16.30 мы находились на вершине выступа, а немного спустя ступили на седло — вторично в этом году. Уже стемнело, ветер и мороз достигали невероятной силы. Казалось, прошёл не один час, прежде чем нам удалось разбить лагерь около ещё видимых следов весеннего похода; едва натянули две палатки, как шерпы мгновенно нырнули в них. Спорить с ними было бесполезно. Мы с Ламбером и Рейссом имели важное преимущество при восхождении — кислород. Шерпы шли без кислорода и совершенно выбились из сил. Итак, мы продолжали возиться втроём, пока не поставили ещё две палатки. Теперь настал и наш черёд забраться в укрытие и отдохнуть. Чуть ли не вся пища превратилась в камень; все же мне удалось сварить немного шоколада и напоить всех. Началась ещё одна ночёвка у самой верхней точки земли.

Выше цирка мы ставили двойные палатки, одну внутри другой, однако здесь даже это плохо помогало. А когда брезенты тёрлись один о другой на сухом ледяном ветру, тесное пространство внутри наполнялось электрическими искрами, которые так и потрескивали возле наших голов. У Ламбера был с собой маленький термометр — он показывал минус тридцать градусов. Ламбер определял впоследствии скорость ветра в двадцать семь метров в секунду, причём это была постоянная скорость, а не порывы. Теперь даже он не считал, что все хорошо. Наконец настало утро. Буря не утихала, тем не менее мы приготовились выступать дальше. Другого выбора не было — или двигаться, или замерзать насмерть. На завтрак нам удалось подогреть немного чаю, и все. Затем мы вышли в путь. Остальные шерпы рвались вниз, а не вверх, и упрёкнуть их за это было трудно; однако только один из них, Гундин, был по-настоящему болен, и остальные согласились в конце концов продолжать восхождение. Наш лагерь на седле был теперь восьмым по порядку; носильщики несли на своих спинах снаряжение для маленького лагеря IX, который мы надеялись разбить на предвершинном гребне.

Однако лагерь IX так и остался на спинах носильщиков. Было уже 11.30, когда мы, наконец, собрались выступить. Ещё почти час ушёл на то, чтобы пересечь седло и начать восхождение по снежному склону, ведущему к гребню. На ледяной стене мы увидели останки разбившегося орла. Хотя мы отнюдь не летели, приходилось напрягать все силы, чтобы нас не унесло ветром. Благодаря кислороду наша тройка шла несколько впереди остальных. За полгода до этого мы с «Медведем» поднимались здесь гораздо легче, хотя и с плохими кислородными аппаратами. Теперь же нам не помогали и хорошие аппараты. Ветер и мороз были слишком сильными. Защищённые тремя парами рукавиц пальцы все же утратили чувствительность. Губы, нос — все лицо становилось синим. Носильщики позади нас еле двигались. Оставалось единственно разумное — и единственно возможное — решение: повернуть обратно, и мы знали это. Однако для нас с Ламбером это было ужасное решение. Мы совершали уже вторую попытку, мечтой нашей жизни стало взять Эверест вместе, а если мы повернём теперь, выдастся ли нам ещё когда-нибудь такой случай? Будь мы одни, мы, возможно, и пошли бы дальше. Я не говорю утвердительно — пошли бы или могли пойти, я говорю «возможно»; уж очень нам хотелось. Но позади нас брели обессиленные шерпы, рядом стоял Рейсс, мрачно покачивая головой. Мы остановились и простояли так некоторое время, сжавшись в комок от ветра. Не будь так холодно, что слезы замерзали на глазах, я бы, наверное, разрыдался. Я не мог глядеть на Ламбера, он — на меня. Мы молча повернули и пошли вниз.

Швейцарцы впоследствии говорили, что гора «стряхнула» нас. А уж после этого мы лишались всякой надежды на повторную попытку. В том месте, где мы сдались, метрах в трехстах над седлом, пришлось сбросить большую часть груза. На седле задержались лишь на столько, сколько было необходимо, чтобы забрать с собой Гундина (ещё немного, и он замёрз бы насмерть). Здесь осталось лежать около полутораста килограммов груза, заброска которого стоила нам таких трудов. Теперь ничто не имело значения — только выбраться поскорее из этого ада, лежащего так близко к небу. Это было состязание с морозом, бурей, смертью.

Ночь мы провели совершенно обессилевшие в лагере VII, где нас встретил доктор Шеваллей. На следующий день спустились до лагеря V в цирке. Никто даже не говорил о повторной попытке; думаю, среди нас не было такого, кто согласился бы подняться и на три метра вверх по горе… Мы думали лишь о том, чтобы уйти вниз, вниз, прочь от этого мороза, туда, где можно дышать, есть и спать, можно согреть руки и ноги, прогреть все кости. И мы шли вниз по цирку, по ледопаду, к леднику. После всего перенесённого нам показалось, что мы попали в жаркую Индию. Каким-то чудом никто не обморозился серьёзно, никто не потерял даже пальца. А может быть, тут дело не в чуде, а в превосходном качестве нашей одежды и снаряжения. Как бы то ни было, мы все пришли вниз, кроме бедного Мингмы Дордже. Нас «стряхнули», обратили в бегство, но мы остались живы.

В Намче Базаре я вновь повидал мать и сестёр. Когда туда дошла весть о смерти Мингмы Дордже, одна из моих сестёр очень взволновалась за меня. Она забрала детей и поднялась до лагеря I у подножья ледопада, неся корзину вещей, которые, по её мнению, могли мне понадобиться. Тогда я не видал её, потому что был высоко на горе, но зато теперь от души поблагодарил.

— Увидимся в следующем году, — сказал я им, стараясь казаться весёлым, хотя, конечно, не знал, что принесёт мне следующий год.

В начале декабря мы шли обратно по холмам Непала. Позади остался Эверест, окутанный зимними бурями. «Сердце обливается кровью», — записал доктор Шеваллей, думая о нашей второй неудаче; и мы все ощущали то же самое. Однако к нашей грусти примешивалась, как мне кажется, и некоторая гордость, потому что мы знали — никто в подобных условиях не смог бы сделать больше того, что сделали мы. Мы продолжали шагать. Дождь лил не переставая. И тут в довершение всего я вывихнул ногу — первый «несчастный случай» за все мои экспедиции на Эверест. Остальную часть пути мне пришлось проделать, опираясь на две лыжные палки вместо костылей.

Дни напролёт мы ходили мокрые до костей. Нога болела, меня лихорадило. И если Эверест все ещё продолжал оставаться моей мечтой, то теперь эта мечта начинала смахивать на бред больного.

16

ТЕПЕРЬ ИЛИ НИКОГДА

В Катманду нас встретили так, словно мы вернулись победителями, а не побеждёнными. Король лично вручил мне непальскую медаль Пратап Бардхак. Однако к этому времени я совсем расхворался и еле соображал, что происходит. Меня трепала малярия, поднялась высокая температура, но главное, сказывалось напряжение двух экспедиций в один год. Как всегда, швейцарцы отнеслись ко мне с исключительным вниманием. Они доставили меня на самолёте из Катманду в Патна, в Северной Индии, где я провёл десять дней в больнице «Святое семейство», учрежденной американскими миссионерами-католиками.

После этого швейцарцы выехали на родину, в Европу. Остальные шерпы вернулись поездом в Дарджилинг; я остался в больнице. Порой у меня поднимался такой жар, что я бредил. Мне казалось, что я снова на Эвересте, борюсь с морозом и ветром. Потом температура спадала, и я часами лежал совершенно неподвижно, не в силах поднять руки, даже открыть глаза… «Да, — думал я, — это было чересчур. Две экспедиции. Ветер и мороз. Да ещё две обязанности сразу — сирдар и восходитель. Слишком много работы, слишком много ответственности…» Я ощущал страшную слабость во всем теле. Затем снова поднималась температура.

Я вышел из больницы, потеряв семь килограммов. Когда я несколько дней спустя вернулся в Дарджилинг, родные пришли в ужас.

— Тебе надо отдохнуть теперь, — сказала Анг Ламу. — Отдыхать весь год, чтобы как следует поправиться.

И поначалу я только кивал, ничего не говоря, на большее у меня просто недоставало сил.

Между тем шёл уже 1953 год. Весть о двух швейцарских экспедициях облетела весь мир, и я получал письма из многих стран с приглашением участвовать в восхождениях, намечавшихся на весну. Ещё в больнице в Патна мне вручили письмо от майора Чарлза Уайли, который звал меня снова на Эверест с английской экспедицией; сам он должен был заведовать транспортировкой грузов. А затем и в Дарджилинге миссис Гендерсон из Гималайского клуба принялась уговаривать меня.

— Вы ведь часто ходили с англичанами, — настаивала она. — Они так просят именно вас.

Однако Анг Ламу возражала, а я был ещё слишком слаб, слишком устал, чтобы решиться. Миссис Гендерсон вооружилась терпением, понимая моё состояние, и в течение недели посылала мне молоко и «Овальтин», чтобы я скорее восстановил свои силы.

Я отдыхал и думал. Думал о швейцарцах, о двух предпринятых ими великих усилиях, о том, как счастлив и горд я был возможностью идти на восхождение с ними. Из всех чилина-нга, с которыми мне приходилось встречаться, — а их к этому времени набралось много, — швейцарцы пришлись мне по душе больше всех. Думаю, что если они когда-нибудь приедут снова в Соло Кхумбу, вдоль дороги везде будут стоять шерпы, приветствуя их поднятыми кверху чашами с чангом. Больше всего я желал бы пойти снова на Эверест с ними, идти по заоблачным высотам с моим другом Ламбером и достичь, наконец, нашей цели. Однако швейцарцев ждать не приходилось. Они использовали свою возможность; в 1953 году настала очередь англичан. В случае новой неудачи непальское правительство обещало дать разрешение на 1954 год французам. Три года до следующей попытки швейцарцев, если никто не возьмёт вершину до них.

А вероятность того, что вершину возьмут, была велика. Во время нашей весенней попытки мы с Ламбером подходили очень близко. При лучшем кислородном снаряжении или при более устойчивой погоде мы бы дошли. И вот теперь предстояла английская экспедиция, самая мощная, какую только можно себе представить.

В 1952 году, когда мы были на Эвересте, отряд англичан во главе с Шиптоном, при участии нескольких новозеландцев, совершил восхождение на близлежащую вершину Чо Ойю — для тренировки и испытания нового снаряжения. Сильно облегчала задачу англичанам разведка, произведённая швейцарцами. Но самое главное — они приготовились совершить отчаянное усилие, потому что привыкли считать Эверест «своей» горой, а тут он грозил выскользнуть у них из рук. Перед ними ходили на штурм швейцарцы. На очереди стояли французы, затем опять швейцарцы. Поздней осенью 1952 года путешественники, пришедшие в Соло Кхумбу через Нангпа Ла из Тибета, сообщили, будто на северной стороне из Ронгбука почти одновременно с нами ходила русская экспедиция. Следовало ожидать, что русские вскоре предпримут новую попытку. Кольцо вокруг высочайшей из вершин все сужалось, и можно было почти не сомневаться, что, если англичане не победят теперь, им уже не видать победы:

Я не знал никого из участников новой экспедиции. Вначале её возглавлял Эрик Шиптон, затем его сменил полковник Джон Хант; он много лет прожил в Индии и совершил не одно восхождение, однако мне никогда не приходилось с ним встречаться. С Хантом приезжал цвет английского альпинизма, а также двое новозеландцев (новый вид чилина-нга для меня!); один из них — Эдмунд Хиллари — участвовал как в разведывательном походе на Эверест 1951 года, так и в экспедиции на Чо Ойю в 1952 году. Я вспомнил осложнения, имевшие место в 1951 году в связи с бакшишем и оплатой непальских носильщиков и сказал об этом миссис Гендерсон.

— Но ведь это как раз одна из причин того, почему так важно ваше участие, — ответила она. — Вам легче других договориться с непальцами; если вы пойдёте, осложнений не будет.

— Я скоро решу, — сказал я ей. И продолжал размышлять.

На всем протяжении моего рассказа я был откровенным, хочу оставаться откровенным и дальше. Итак, скажу откровенно, я предпочёл бы идти на Эверест со швейцарцами. Вопреки стараниям некоторых лиц извратить мою мысль, это вовсе не значит, что я невзлюбил англичан. Мне приходилось совершать восхождения с англичанами чаще, чем с кем-либо другим, и я чувствовал себя с ними очень хорошо; а некоторых из них, например мистера Гибсона, майора Осместона, майора Уайта, мистера Тильмана, мистера Смайса, лейтенанта Марча, относил к числу своих лучших и самых близких друзей. И все-таки факт, что англичане обычно более сдержанны и чопорны, чем представители известных мне других народов; особенно же это проявляется, как я думаю, в отношении людей не их расы. Может быть, все дело в том, что они так долго правили на Востоке, может быть, это заложено в самой их природе, во всяком случае это факт, который мы, шерпы, имели возможность наблюдать не раз, так как на протяжении ряда лет ходим в горы с людьми многих национальностей. Швейцарцы и французы относились ко мне как к товарищу, к равному, что невозможно для англичанина. Англичане приветливы, они отважны, неизменно справедливы. Но столь же неизменно существует невидимая черта между ними и прочими, между сагибом и носильщиком; для шерпов, привыкших жить без такого рода «черт», это может быть чревато затруднениями и осложнениями.

«Все это верно, — думал я. — Но насколько это важно? Ты ладил с англичанами раньше, поладишь и теперь. К тому же речь идёт не о приёме и не о званом ужине, а об Эвересте… Эверест — твоя жизнь, твоя мечта. Что будет, если ты станешь ждать французов или швейцарцев? Что ты будешь чувствовать, если англичане возьмут вершину, а тебя не будет с ними? Для тебя, не меньше чем для них, вопрос стоит так: теперь или никогда».

Вы думаете, у вас голова идёт кругом. Принимаете решение, потом опять начинаете колебаться, потом снова решаетесь… «Мне почти тридцать девять, — думал я. — Я приближаюсь к концу своего „критического возраста“. Сколько я ещё смогу участвовать в восхождениях? Или я уже вышел из строя из-за переутомления и только что перенесённой болезни? Сколько раз я ходил на Эверест? Шесть, включая Денмана. Это будет седьмой раз — счастливое число у шерпов, как и у большинства народов. В нашей игре в кости, как у чилина-нга, „семь“ — хорошая цифра. Если семеро берутся за дело, у них больше надежд на успех, семеро детей в семье — самое счастливое число. У моей матери было семеро сыновей. Это будет мой седьмой поход на Эверест…»

Меня беспокоило моё здоровье. Пробыв некоторое время дома, я перестал болеть, но по-прежнему испытывал слабость и не восстановил своего веса. А что же будет после ещё одной большой экспедиции, третьей на протяжении немногим более года? Подобно швейцарцам, англичане хотели, чтобы я одновременно выступал в роли сирдара и восходителя, а я уже сказал себе, что такая комбинация — это чересчур. Но как же быть? Я думал так усиленно, что почти не спал по ночам. «Если так будет продолжаться, — подумал я, — то я только опять заболею»! И вот однажды я вышел из дому, направился к миссис Гендерсон и сказал: «Хорошо, я пойду». Чего я не мог сказать ей, что мне и сейчас трудно выразить надлежащим образом, — я решил идти потому, что иначе просто не мог.

Но одно дело было сказать «да» миссис Гендерсон, другое — убедить Анг Ламу.

— Ты слишком слаб, — возражала она. — Ты опять заболеешь или поскользнёшься на льду, упадешь и убьёшься.

— Что ты, я буду осторожен, — сказал я. — Как всегда.

— Это слишком опасно.

— Мне платят за восхождение, а не за детские игры. Я должен делать то, за что мне платят.

— Это безрассудство, — настаивала Анг Ламу. — Тебе нет дела до меня и до детей, нет дела до того, что будет с нами, если ты убьёшься.

— Ничего подобного. Но такова моя работа, моя жизнь. Неужели ты не понимаешь этого? Ты командуешь домашним хозяйством, и я не вмешиваюсь, зато, что касается Эвереста, я не позволю никому вмешиваться.

— Ты с ума сошёл. Ты убьёшь сам себя в этих горах. Ты погибнешь.

— Хорошо, я погибну. Но уж если мне придётся помирать, то лучше на Эвересте, чем под одной крышей с тобой!

Думаю, все мужья и жены иногда говорят друг с другом в таком духе. Мы разругались, потом помирились, потом опять разругались. Наконец Анг Ламу убедилась в моей решимости и сказала:

— Ладно, твоя взяла.

Итак, эта сторона была улажена. Однако я не менеё жены беспокоился о денежном вопросе, чем будет кормиться моя семья, независимо от того, вернусь я или нет. Мне предлагали хорошую по старым понятиям оплату: основное жалованье триста рупий в месяц (рядовые шерпы получали сто — сто двадцать пять), в случае моей гибели семье полагалась компенсация в размере двух тысяч рупий, то есть вдвое больше того, что было условлено со швейцарцами, и вчетверо больше того, что было раньше. Однако в мире произошли большие изменения, стоимость жизни заметно возросла, и даже такая оплата не составляла достаточного обеспечения. Я решил переговорить с Рабиндранатом Митрой, молодым образованным бенгальцем, владельцем типографии в Дарджилинге — за последние два года он стал моим близким другом и советчиком. Он обещал, если со мной что-нибудь случится, устроить сбор средств в пользу моей семьи.

Одновременно я усиленно тренировался, стараясь восстановить свою форму. Вставал рано утром, нагружал рюкзак камнями и совершал длительные прогулки по холмам вокруг города — так было у меня заведено уже на протяжении ряда лет перед большими экспедициями. Я не курил, не пил, избегал пирушек, которые обычно очень люблю. И все это время думал, планировал, строил предположения, как пройдет мой седьмой поход на Эверест. «На этот раз ты должен одолеть вершину, — твердил я себе. — Одолеть или погибнуть…» И ещё: «Все это так, но ты не можешь взять вершину один. Кто-то будет идти с тобой. На большой горе ты не можешь уйти от своих спутников и подняться на вершину один. Даже если бы ты сделал это и вернулся обратно живой, никто тебе не поверит… На этот раз с тобой не будет Ламбера. Кто же это будет? Кто-то будет, и мы взойдём на вершину вместе. Взойдём. Должны взойти. Либо я возьму вершину, либо погибну…»

Вместе с миссис Гендерсон мы подобрали двадцать шерпов, в соответствии с заказом англичан. Отряд получился сильный, в него вошло большинство ветеранов Эвереста, участники разведывательного восхождения 1951 года и швейцарских экспедиций. Старшим по возрасту был мой давнишний друг Дава Тхондуп. Хотя ему было уже около пятидесяти и он никогда не отказывался выпить, если представлялась такая возможность, он оставался одним из лучших восходителей[13]. Двое младших были мои племянники — Топгей, поднявшийся за год до этого на Южное седло, и Гомбу (сын моей сестры Ламу Кипа), в котором я также не сомневался. Памятуя осложнения 1951 года, а также слова миссис Гендерсон, я предупредил наших людей, чтобы они не устраивали споров и неприятностей из-за денежных вопросов — бакшиша не ожидается и требовать его не надо; если же возникнут недоразумения, пусть обращаются ко мне, и я постараюсь уладить вопрос ко всеобщему удовлетворению.

Я уже приступил к исполнению обязанностей сирдара со всеми вытекающими отсюда проблемами, а скоро мне опять предстояло стать к тому же и восходителем. Снова меня ожидала двойная работа, которая вымотала из меня все силы, когда я был вместе со швейцарцами. Однако ничего другого не оставалось. Ради возможности пойти на Эверест я согласился бы на любую работу, начиная с судомойки и кончая погонщиком йети.

Выход из Дарджилинга был назначен на 1 марта, и чем ближе надвигался этот день, тем лихорадочнее шли приготовления и тем больше мы волновались. С нами пошли многие женщины, одни до Намче Базара, другие до базового лагеря; говорят, после нашего ухода Тоонг Соонг Бусти напоминал заброшенную деревню. Поскольку швейцарцы побывали так близко от вершины, вероятность успешного штурма казалась большей, чем когда-либо, и нас провожали с особенным почётом. Когда я заходил проститься с друзьями, они клали мне на плечи особые шейные платки — кхада. Мой друг Митра (я зову его Роби Бабу) дал мне с собой небольшой индийский флажок, сказав при этом: «Донеси его до заветного места». А моя младшая дочь Нима вручила мне огрызок красно-синего карандаша, которым рисовала в школе; я обещал донести его тоже до «заветного места», если бог этого захочет и будет добр ко мне. Затем мы попрощались, и я был рад, что прощание с семьёй происходило дома, а не на глазах у людей, потому что не люблю выставлять на всеобщее обозрение свои чувства в подобных случаях.

Мы снова двинулись по знакомому пути: сначала вниз на равнину, затем поездом на запад до Раксаула, а оттуда вверх в Непал. Мы ехали в одежде, полученной в различных экспедициях, и представляли собой, должно быть, живописное зрелище. В Катманду нас ждали уже несколько англичан, остальные прибыли почти одновременно с нами. Помимо полковника Ханта, майора Уайли и Хиллари, которых я уже упоминал выше, собралось ещё семеро альпинистов: Том Бурдиллон, Чарлз Эванс, Альфред Грегори, Джордж Лоу (он, как и Хиллари, был с Новой Зеландии), Уилфрид Нойс, Джордж Бенд и Майкл Уэстмекотт. Приехали также экспедиционный врач Майкл Уорд, учёный Гриффит Паф, который собирался произвести разного рода наблюдения, и Том Стобарт, кинооператор. Наконец несколько позже прибыл корреспондент «Таймс» Джемс Моррис (его газета участвовала в финансировании экспедиции}».

Англичане встретили нас очень тепло, но, к сожалению, почти тотчас же начались осложнения. Должен повторить здесь то, что говорил раньше, — рассказывая о подобного рода недоразумениях, я стараюсь быть искренним, говорить лишь о том, что происходило на самом деле, никого не обвиняя и не упрекая. Шерпская поговорка гласит, что в большом доме не без ссор, — и действительно, я не помню экспедиции, в которой все прошло бы совершенно гладко от начала до конца. Но экспедицию 1953 года отличает от других большое внимание, которое уделяла ей впоследствии печать. Люди разного рода стали извращать факты для своих целей, так что многое в конце концов стало выглядеть совсем иначе, чем было на самом деле. В своей книге об экспедиции полковник Хант (ныне бригадир сэр Джон) почти совершенно не касается имевших место осложнений[14]; и, возможно, он прав, потому что составлял официальный отчёт, писал как англичанин для англичан, и, разумеется, ни одно из случившихся недоразумений не имеет какого-либо значения в сравнении с величием совершённого. Однако каждый человек рассказывает свою историю — точно так же, как он живёт свою жизнь, — основываясь на своей собственной точке зрения. А моя история не «официальная». Я не англичанин, я шерпа, я должен рассказывать то, что видел и пережил сам, а не кто-нибудь другой, иначе моя книга не будет искренней и не будет ничего стоить.

Первое осложнение возникло в день нашего прибытия в Катманду и было связано с устройством шерпов на ночёвку. Нам отвели для этой цели гараж, бывшую конюшню при британском посольстве (альпинисты разместились в самом посольстве), и шерпам это пришлось не по душе, особенно потому, что там не было туалета. Мне трудно упрекать их за это, ведь наш народ давно уже перерос уровень «кули»; я сообщил о недовольстве шерпов англичанам и хотел было обратиться в гостиницу, чтобы выразить этим наш протест. Однако было уже слишком поздно, кроме того, я стремился уладить недоразумение, а не усугублять его. Поэтому я сказал шерпам:

— Это только на одну ночь. Постараемся устроиться возможно удобнее.

Носильщики ещё поворчали, но согласились и стали укладываться; присоединился к ним и я, хотя мне отвели отдельную комнату. Все же утром они выразили своё неудовольствие, использовав дорожку перед гаражом в качестве уборной. Служащие посольства страшно рассердились и принялись ругать шерпов, да только вряд ли кто-нибудь обратил на них внимание.

Именно тут произошло моё первое знакомство с прессой; впоследствии мне приходилось иметь с ней дело ещё не раз. Я уже говорил, что часть расходов экспедиции была оплачена «Таймсом», поэтому англичане не разрешали давать каких-либо сведений другим газетам. Между тем слух об инциденте с гаражом быстро распространился, а поскольку я не был связан никакими соглашениями, меня немедленно окружали журналисты.

«Ничего заслуживающего внимания не произошло», — сказал я им. Однако не все корреспонденты добросовестны. Должен с сожалением признать, что мои слова были извращены с целью обострить отношения. Подобно горам, пресса может вознести человека на большую высоту и сбросить его глубоко вниз. Таков один из мучительных уроков, которые мне пришлось усвоить в связи со взятием Эвереста.

Как бы то ни было, несколько часов спустя и пресса и гараж остались позади. Мы доехали на автобусе до Бхадгаона, в нескольких километрах восточнеё Катманду, — там находилось снаряжение экспедиции. Начались обычные хлопоты: упаковка груза в тюки, распределение их между многочисленными носильщиками-непальцами и прочие дела, без которых не отправишь в путь большой караван.

Не обошлось и тут без шума. Выяснилось, что шерпам не выдадут экспедиционной одежды и снаряжения (за исключением спальных мешков), пока караван не придёт в Соло Кхумбу. Это задело их не меньше, чем происшествие с гаражом.

— Почему так? — спрашивали они. — В других экспедициях нам выдавали наши вещи сразу, мы хотим, чтобы так было и теперь.

Однако полковник Хант считал, что если не выдавать вещи сейчас, то они лучше сохранятся для использования в горах. Я снова оказался между двух огней, стараясь примирить обе стороны.

— Зачем столько шума из-за пустяков? — говорил я шерпам. — Если выдадут вещи сейчас, придётся самим же тащить все. А так это снаряжение несут непальские носильщики.

В конце концов мы выступили. Подобно большинству крупных экспедиций, мы следовали двумя отрядами, с промежутком в один день. Я командовал первой колонной, майор Уайли — второй. Уайли был отличный человек, он свободно говорил по-непальски и очень хорошо относился к местным носильщикам. Тем не менее у нас обоих было немало хлопот, потому что плохое начало повлекло за собой непрестанные жалобы и недовольство. То одно было не так, то другое. Даже из-за питания вышел спор: англичане ели в основном привезённые с собой консервированные продукты, а шерпам покупали продовольствие на месте, шерпы же считали, что должны есть то же, что англичане. В некоторых вопросах я считал шерпов правыми, в других — нет и так и говорил им. Хуже всего меня злило, когда они не высказывали ничего определённого, а только ворчали и бормотали. У меня такая натура — говорить прямо, что думаешь, и я предпочитаю, чтобы и другие так поступали.

— Ну ладно! Бросьте шуметь из-за пустяков, — говорил я им. — Нас ждёт гора!

И мы шли вверх-вниз, вверх-вниз через холмы, долины и реки. Несмотря на все неприятности, горы, как обычно, оказывали на меня воздействие — с каждым днём я чувствовал себя лучше. Вначале я побаивался, что совершил ошибку, согласившись идти, что болезнь слишком истощила меня. Теперь же я убедился, что со здоровьем все в порядке, и поблагодарил мысленно бога. Когда я думал об Эвересте и о предстоявших нам великих днях, жалобы товарищей казались мне кудахтаньем старых кур.

Мои собственные отношения с англичанами складывались вполне удовлетворительно. Правда, они не носили непринуждённого, товарищеского характера, как со швейцарцами. Я не делил палатку ни с кем из англичан, как это было с Ламбером, мы не шутили и не поддразнивали друг друга. Тем не менее полковник Хант был отличный человек и превосходный руководитель. Хиллари, с которым я уже тогда много общался, держался спокойно и дружелюбно, да и все остальные альпинисты относились ко мне внимательно и приветливо.

— Ну хорошо, они не такие, как швейцарцы, — говорил я моим недовольным товарищам-шерпам. — И почему бы им быть такими же? Это другой народ. Думайте побольше о горе и поменьше о своём мелком недовольстве, и все будет в порядке.

Мы пришли в Намче Базар 25 марта. Снова самый горячий приём, песни, пляски, потоки чанга. Снова мать и другие родные пришли из Тами повидаться со мной; встретившись с полковником Хантом, мать благословила его и всю экспедицию. Вместе с тем, как и оставшаяся в Дарджилинге Анг Ламу, она считала, что я слишком часто подвергаю себя опасности на Эвересте, и умоляла меня быть осторожным.

— Не тревожься, ама ла, — отвечал я. — На этот раз мы, похоже, взойдём на вершину, и тогда мне больше незачем будет ходить туда.

Я всем сердцем надеялся, что это так и будет.

Из Намче мы направились к монастырю Тьянгбоче; он должен был служить нам своего рода времённой базой. Здесь произошло последнее и самое большое осложнение организационного характера. И на этот раз все заварилось из-за одежды и снаряжения: раздавая их шерпам, англичане заявили, что большинство вещей выдаётся только для пользования при восхождении, с последующим возвратом, а не в полную собственность. Это вызвало невиданную дотоле бурю возмущения. Во всех предыдущих экспедициях, в том числе и английских, вещи выдавались без каких-либо условий, и большинство шерпов заявило теперь, что если не будет соблюдаться старый порядок, они вовсе не пойдут. Полковник Хант объяснил свою точку зрения: он считал неправильным заранее дарить вещи так, ни за что ни про что; вернее будет оставить их шерпам потом, в качестве вознаграждения за хорошую работу. Но шерпам эта идея отнюдь не пришлась по душе. Они считали одежду и снаряжение частью положенного им жалованья и отказывались продолжать путь, если не получат одежду именно на таких условиях.

Это был для меня самый тяжёлый момент за всю экспедицию. Вместе с майором Уайли, который тоже всячески старался восстановить мир, я чувствовал себя словно зажатым в тиски. Каждая сторона считала, что я действую на руку другой; шерпы намекали, что англичане нарочно платят мне большие деньги, чтобы я стоял за них. Порой я жалел, что я не рядовой носильщик, а один раз сказал майору Уайли:

— Послушайте, я взял с собой швейцарское снаряжение и собираюсь пользоваться им: Отдайте моё английское снаряжение другим, может быть, они успокоятся.

Разумеется, таким путём ничего нельзя было уладить. Споры и ругань продолжались, пока не был найден компромисс, на который пошли все шерпы, кроме двоих — Пасанга Пхутара (Жокея) и Анг Дава; оба ушли из экспедиции и направились домой. Пасанг (он был помощником сирдара) — способный и умный человек, и я жалел, что он уходит. Однако Пасанг вёл себя как политик: он был зачинщиком почти всех недовольств и осложнений; после ухода его и Анг Дава все остальные быстро успокоились. Я не боюсь признаться, что облегчённо вздохнул, потому что всегда ненавижу брюзжание и столкновения по мелочам, когда идёт речь о великом деле. Когда люди идут в горы, им следует забыть о кротовых бугорках. Кто идёт на большое дело, должен обладать большой душой.

Я проводил взглядом Жокея и Анг Дава, спускавшихся по тропе к Намче Базару, потом обернулся и посмотрел на других шерпов. Они уже не стояли с обиженным видом, а принялись за свою работу. Тогда я поглядел на то, что ждало нас впереди: горы, долины, ледники, а надо всем, словно огромные башни, великие вершины Ама Даблам и Тавече, Нуптсе и Лхотсе. А вот позади них в облачке снежной пыли и Эверест, древняя Чомолунгма. Я позабыл все остальное; неприятности, споры, ругань потеряли разом всякое значение. Во всем мире ничто больше не имело значения — только Эверест, борьба и мечта.

— Ну что ж, пошли на неё! — крикнул я.

И подумал: «Да, пошли на неё. Вверх по ней. Вверх — на этот раз, седьмой раз — до самой вершины».

Теперь или никогда…

17

В СЕДЬМОЙ РАЗ

Шерпы за работой, шерпы говорят между собой. Частью на родном языке, частью по-непальски, с примесью английского…

— Готовы выступать?

— А ча — все в порядке.

— Только хусиер — будьте осторожны. Бара сапур — переход предстоит большой.

Выступаем в путь, вверх по леднику, по моренам.

— А ча?

— Нет, не а ча. Той йе! Черт побери! (Обязательно с энергичным плевком.) Укладка перекосилась!

— Каи чаи на. Ничего.

— Той йе! (Плевок.) Как так ничего! Мне нужно остановиться. Куче куче. Пожалуйста.

— Ап ке укам. Делай как знаешь. Постой-ка, я помогу тебе… Теперь а ча?

— А ча. Туджи чей. Спасибо.

— Тогда пошли. Только хусиер. Здесь круто.

— Слишком круто. Той йе!

Снова плевки. Снова карабкаемся вверх, снова ледники и морены — и, наконец, очередной лагерь.

— Шабаш! Хорошо поработали! Справились.

— За сегодняшнюю работу нам, собственно, причитается бакшиш.

— Или хотя бы по пиале чанга.

— Был бы чанг, мы бы выпили за своё здоровье… Таши делаи! Будь здоров!

— Сам таши делаи! За всех нас!

— Шерпа синдабад! Да здравствуют шерпы!

Мы не пошли на Эверест сразу из Тьянгбоче. По плану полковника Ханта группа должна была сначала акклиматизироваться и практиковаться со снаряжением; для этого мы разбились на три отряда и выступили в горы поблизости. В одном отряде со мной были Хант, Лоу, Грегори и пять шерпов. В течение примерно недели мы тренировались, базируясь в лагере на высоте 5200 метров на леднике Нуптсе: совершали восхождения, вырубали ступени, проверяли кислородную аппаратуру и всесторонне готовили себя к настоящей работе. После этого мы вернулись в Тьянгбоче и вместе с другими отрядами стали прокладывать путь к леднику Кхумбу, к месту базового лагеря, который предполагалось разбить у подножья большого ледопада.

После ухода Пасанг Пхутара англичане и шерпы ладили гораздо лучше, однако по-прежнему случались отдельные недоразумения. Одной из причин раздоров было питание. Жаловались шерпы и на вес нош при тренировочных восхождениях: англичане установили шестьдесят фунтов на человека, а шерпы говорили, что это чересчур много. Мне удалось добиться уменьшения грузов до пятидесяти фунтов. Наконец я и сам поспорил немного с англичанами; речь шла о заброске в горы лесоматериалов для сооружения мостов через трещины. Альпинисты привезли с собой из Англии лёгкую длинную металлическую лестницу, которая разбиралась по секциям, и считали, что этого достаточно. Я возразил: трещин будет много, очень много, мы потеряем немало времени, перетаскивая лестницу туда и обратно, а из брёвен можно соорудить постоянные переходы. Англичан больше всего беспокоило, что придётся платить местным шерпам за переноску материалов. Но я настаивал на своём, и они согласились.

Собственно, с этих пор между англичанами и шерпами не случалось почти никаких недоразумений, установились прекрасные отношения. Экспедиция была очень велика, и порядки в ней царили чуть ли не военные; конечно, многие наши люди предпочли бы более свободную атмосферу, поменьше формальностей. Однако даже самые заядлые жалобщики должны были признать, что все организовано очень хорошо. Хант — мы звали его полковник Сагиб — порой вёл дело так, будто мы составляли воинское подразделение, но был всегда справедлив и внимателен. Майор Уайли, как я уже говорил, оказался превосходным начальником транспорта. Знакомясь ближе с остальными альпинистами, мы убеждались, что они тоже приветливые, симпатичные люди. И если я рассказал здесь о небольших осложнениях, то лишь с целью дать достоверный отчёт о вопросах, которые всячески искажались впоследствии, а совсем не для того, чтобы упрекать наших добрых друзей и товарищей по экспедиции. Не было человека счастливее меня, когда все недоразумения остались, наконец, позади. В качестве сирдара и восходителя я постоянно оказывался между двух огней и совсем не чувствовал себя приятно в таком положении.

В базовом лагере кипела работа: поступали и сортировались все новые грузы, кругом вырастали палатки. Лагерь напоминал целое поселение. Здесь собралось множество людей — не только непосредственные участники экспедиции, но и сотни местных шерпов, мужчин и женщин.

Почти сразу же начал подниматься вверх по ледопаду отряд во главе с Хиллари. Я в это время работал в основном с майором Уайли, следил, чтобы бесперебойно шла заброска многотонного груза. За каждым участником экспедиции были закреплены строго определённые обязанности — одни прокладывали маршрут через ледопад, другие переносили снаряжение, третьи были заняты с кислородной аппаратурой, радиоаппаратами, медикаментами и т. д. В это время врачи проверили здоровье всех участников, и выяснилось, к несчастью, что у одного из шерпов-ветеранов, Гьялтсена, шумы в сердце. Ему не разрешили идти выше. Таким образом наш отряд сократился на три человека, если считать Жокея и Анг Дава; правда, тут подоспел Дава Тхондуп. Выше базового лагеря должно было работать всего около сорока носильщиков; из них человек двадцать пять на участке от Западного цирка и дальше.

Мы получали почту еженедельно; с ней приходили письма от Анг Ламу и моего друга Митры. Новости были невесёлые: Митра созвал собрание, чтобы наладить сбор средств для моей семьи, но там было много разговоров и никакого толку, и теперь Анг Ламу беспокоилась за будущее. «Деньги, деньги, — думал я. — От них не спасёшься даже на вершине величайшей из гор». Но что я мог поделать? Ничего. Вместе с тем я не мог позволить домашним заботам отвлекать меня. Это может показаться жестоким и эгоистичным, но я благодарен горам за то, что они помогают мне забывать обо всем остальном, о всяких житейских затруднениях, даже о семье и доме; я думаю лишь о предстоящем мне деле. В базовом лагере и во все последующие дни только одна мысль занимала меня — Эверест, взять Эверест.

Думаю, что нет смысла вдаваться во все детали последовавших нескольких недель. Это уже сделано полковником Хантом в его прекрасной книге. Мы проложили маршрут по ледопаду — проложили заново, потому что лёд постоянно смещается. Вдоль маршрута выстроились вехи с флажками. Были вырублены ступени, укреплены верёвки, через трещины переброшены лестницы и деревянные мостики, и потянулась нескончаемая цепочка шерпов-носильщиков — сначала в лагерь II на ледопаде, а затем в лагерь III у подножья цирка. Погода стояла обычная для середины весны: с утра ясно, под вечер облачность и небольшой снег. Не было ни жестоких бурь, ни страшного ветра, ни морозов, которые мне пришлось испытать осенью. График был составлен так, что бригады чередовались на самой тяжёлой работе и каждый из нас время от времени спускался из верхних лагерей вниз, не только до базы, но даже ещё дальше по лёднику до селения Лобудже. Здесь бил ключ, окружённый весенней зеленью; благодаря меньшей высоте люди могли быстрее восстанавливать силы. Мне кажется, успех экспедиции во многом объясняется тем, что было время для таких вещей. Швейцарцам, как вы помните, приходилось постоянно спешить.

Между тем полковник Хант разрабатывал план восхождения на верхнюю часть горы, и наступил день, когда он сообщил в базовом лагере о своих намётках. Ещё до начала экспедиции мне обещали, что я буду включён в штурмовую группу, если позволит здоровье. Теперь я прошёл врачебную проверку, и врачи объявили, что я здоровее любого другого. Таким образом, я получал возможность пойти на штурм, о чем так мечтал и молился. Для взятия вершины отобрали ещё троих: Эванса и Бурдиллона (первая связка) и Хиллари (мой партнёр). Как именно мы должны были действовать, я объясню позднее. В случае неудачи наших двоек намечалось организовать третью; однако это сулило немало трудностей, и все надеялись, что такой надобности не будет.

Я был счастлив, как только может быть счастлив человек, но далеко не все шерпы разделяли мой восторг. Вершина ничуть не влекла их к себе, и они не могли понять меня.

— Ты сошёл с ума, ау Тенцинг, — говорили они мне. «Ау» значит «дядя»; так они стали звать меня в то время. Конечно, это звучало дружески и уважительно, но заставляло меня чувствовать себя чуть ли не стариком. Они не уставали твердить: — Ты с ума сошёл, ау Тенцинг. Ты погубишь себя, а как мы сможем потом смотреть в глаза ание (тёте) Анг Ламу?

— Не нойте, словно старые бабы, — отвечал я. — Все будет в порядке.

— Но даже если ты останешься цел, взойдёшь на вершину и благополучно спустишься обратно — все равно в этом ничего нет хорошего. Ты только у нас хлеб отобьёшь.

— Что вы такое говорите?!

— Если Эверест возьмут, не будет больше экспедиций, не будет работы.

— Это вы сошли с ума, — сердился я. — Если возьмут Эверест, о Гималаях заговорят во всем мире. Тогда экспедиций и работы станет больше, чем когда-либо.

Потом я просто перестал с ними спорить.

С момента распределения и до самого конца мы с Хиллари составляли одну двойку. От нас не требовали тяжёлой работы. Мы должны были беречь силы и заботиться о том, чтобы быть в наилучшей форме. Пока остальные прокладывали путь по склону Лхотсе, мы все время ходили туда и обратно между базовым лагерем и Западным цирком, перенося лёгкие грузы, тренируясь с кислородом и помогая молодым шерпам-новичкам преодолевать крутой ледопад. Сколько раз мы проделали этот путь, не знаю, но помню, что мы однажды прошли от базы до лагеря IV и обратно за один день; понятно, что это не удалось бы, если бы мы не шли быстро. Хиллари превосходный альпинист, обладает большой силой и выдержкой; особенно хорошо он шёл по снегу и льду, в чем много практиковался на Новой Зеландии. Как и положено людям дела, особенно англичанам, он мало говорил, но это не мешало ему быть хорошим и весёлым товарищем. Шерпы любили его — он всегда был готов делиться своими продуктами и снаряжением. Сдаётся мне, что мы составляли довольно комичную пару: Хиллари на целых двадцать сантиметров выше меня. Впрочем, это нам никогда не мешало. В совместных восхождениях мы отлично сработались, и из нас получилась сильная, надёжная связка.

Расскажу об одном случае, показывающем, как мы работали вместе. Уже под вечер мы спускались, страхуя друг друга, по ледопаду из лагеря II в лагерь I; Хиллари впереди, я за ним. Мы пробирались между высокими ледяными сераками[15], как вдруг снег под ногами Хиллари подался, и он провалился в трещину, крича: «Тенцинг! Тенцинг!» К счастью, веревка, которой мы страховались, была натянута, и я не растерялся — всадил ледоруб в снег и упал плашмя рядом. Мне удалось остановить падение Хиллари — он пролетел всего около пяти метров, — а затем постепенно вытащить его наверх. Я протёр дыру в рукавицах, поднимая своего напарника, однако руки не пострадали. Хиллари тоже был невредим, если не считать небольших ссадин. «Шабаш, Тенцинг! Хорошо сделано!» — поблагодарил он меня. Когда мы вернулись в лагерь, он рассказал остальным, что «не будь Тенцинга, пришёл бы мне конец сегодня». Это была высокая похвала, и я радовался тому, что смог его выручить. Вообще-то во всем этом не было ничего необычного. Без несчастных случаев в горах не обходится, и восходители должны быть всегда готовы помочь друг другу.

На цирке мы разбили лагеря III, IV и V, поблизости от тех мест, где годом раньше останавливались швейцарцы. Осенью 1952 года, спеша спуститься вниз, они оставили в лагере IV немало продовольствия и снаряжения; порывшись немного в снегу, я обнаружил теперь оставленное. Надо сказать, что мы пользовались имуществом швейцарцев на протяжении всего восхождения, начиная со штабелей дров у базы и кончая наполовину израсходованными кислородными баллонами у самой вершины.

Впрочем, у меня лично и без того было немало вещей, полученных в предыдущей экспедиции. Несмотря на превосходное качество британского снаряжения, я уже привык к швейцарскому и предпочитал его. Особенно мне нравились меховые сапоги — они так чудесно согревали ноги и были к тому же покрыты водонепроницаемым брезентом в отличие от английской обуви — и швейцарская палатка, в которой я чувствовал себя почти как дома.

Пока мы с Хиллари тренировались на цирке и ледопаде, другие участники прокладывали путь к Южному седлу. Они шли в основном так же, как мы осенью, после гибели Мингма Дордже, по склону Лхотсе вверх, затем к верхушке Контрфорса женевцев. Как и швейцарцы, англичане разбили на этом отрезке два лагеря. На это ушло около трех недель, и, конечно, чем выше, тем медленнее продвигался передовой отряд. Кое-кого поразила горная болезнь; Майклу Уэстмекотту и Джорджу Бенду пришлось в конце концов спуститься вниз. Оба были отличные альпинисты, а Уэстмекотта я считал лучшим в экспедиции по технике лазания. Интересно, что они были оба младшие среди англичан, а я часто замечал, что молодые люди, как бы сильны и ловки они ни были, обычно переносят высокогорное восхождение гораздо хуже, чем старшие, уже имеющие опыт работы на больших высотах.

Разумеется, не родился ещё тот человек, который не испытывал бы никаких трудностей на такой горе, как Эверест. Человеку грозит истощение, обмораживание, ему не хватает воздуха. Головная боль, воспаление горла, потеря аппетита, бессонница… На большой высоте англичанам, чтобы хоть немножко отдохнуть, приходилось пользоваться снотворными пилюлями. Мне было легче, чем большинству остальных, возможно благодаря моему знаменитому «третьему лёгкому». Конечно, я не мог взбежать бегом вверх по горе, однако и на этот раз, как это бывало раньше, я чувствовал себя по мере подъёма все лучше и лучше. Все время что-нибудь делать, постоянно быть чем-нибудь занятым — вот в чем секрет моей невосприимчивости к болезням и холоду. Проверять снаряжение, следить за палатками, греть снеговую воду для питья… А если уж совсем нечего делать, то я стучу ногами и руками о камень или лёд. Непрерывно двигаться, поддерживать циркуляцию крови, борясь с горной болезнью. Думаю, в этом одна из причин того, что у меня никогда не было головной боли и рвоты. И никогда я не принимал снотворных порошков. Если заболевало горло, то я полоскал его тёплой водой с солью. На очень большой высоте всегда пропадаёт аппетит, приходится заставлять себя есть, зато из-за сухости разреженного воздуха часто мучит страшная жажда. Мой опыт говорит, что в таких случаях хуже всего есть снег или пить холодную снеговую воду — от этого только сильнее пересыхает и воспаляется горло. Гораздо лучше чай, кофе или суп. Но ещё больше понравился нам во время восхождения 1953 года тёплый раствор лимонада в порошке. В предвершинной части горы мы поглощали столько этого напитка, что я стал называть нашу экспедицию «лимонной».

Работа на склоне Лхотсе продвигалась успешно, и на пути к Южному седлу появились лагери VI и VII. Порой разыгрывалась буря, и приходилось приостанавливать восхождение; порой дела не ладились, и полковник Хант ругался на чистейшем хинди. В основном же все шло хорошо.

К 20 мая передовой отряд был уже готов выступить из лагеря VII на Южное седло. Отряд состоял из Уилфрида Нойса и шестнадцати шерпов, но утром 21 мая, когда им предстояло идти последний отрезок, те из нас, кто был внизу в цирке, увидели в бинокли только две фигуры. Мы угадали, что это сам Нойс и наиболее сильный из его шерпов Аннуллу. Но что же случилось с остальными?

Тут как раз наступило время Бенду и Уэстмекотту спускаться вниз. Майор Уайли находился с несколькими шерпами в лагере VI, готовый идти с грузами в лагерь VII. В лагере VI, передовой базе в цирке, нас было семеро: полковник Хант, Эванс, Бурдиллон, Лоу, Грегори, Хиллари и я. Ханту не хотелось, чтобы мы расходовали силы за несколько дней до великого испытания: ведь мы составляли две штурмовые связки и вспомогательное звено. Все же кому-то надо было подняться проверить, в чем дело.

— Если там какое-нибудь недоразумение с шерпами, — сказал я, — то моя обязанность идти туда. Я поговорю с ними и добьюсь, чтобы они двинулись дальше.

Хиллари охотно вызвался сопровождать меня, и вскоре мы уже шли вверх. Мы в первый раз поднимались выше цирка, и, хотя нам предстоял особенно трудный переход, оба радовались тому, что идём, наконец, по настоящей горе. Пользуясь кислородом, мы поднимались спокойно и уверенно и под вечер достигли лагеря VII, высоко на склоне Лхотсе.

Нойс и Аннуллу были там, они уже вернулись с седла. Уайли со своим отрядом (они поднялись из лагеря VI) тоже был там, были и шерпы, которым полагалось идти вместе с Нойсом на седло. Некоторые из них жаловались на головную боль и на горло, все, конечно, устали, но по-настоящему больных среди них не было, а не пошли они главным образом потому, что боялись горы. Однако теперь, после успешной вылазки Нойса и Аннуллу, страх почти прошёл. Я побыл с шерпами, подбадривал их, массировал, поил чаем и лимонадом, и в конце концов они согласились сделать попытку на следующий день. В ту ночь нас сгрудилось в палатках лагеря VII девятнадцать человек — нельзя сказать, чтобы мы устроились очень удобно. Зато мы убедились, что не случилось никакой беды. С наступлением утра все двинулись в путь. Предполагалось, что мы с Хиллари не пойдём дальше лагеря VII, но уж, забравшись так далеко, мы хотели довести дело до конца и выступили вместе со всеми к седлу по маршруту, проложенному Нойсом и Аннуллу. В тот же день мы успели проделать весь путь обратно до лагеря IV в цирке; это составляло в общей сложности около полутора тысяч метров по вертикали в оба конца в течение тридцати часов. Мы устали, конечно, но не слишком, и после короткого отдыха снова были в отличной форме.

Настал момент начать штурм вершины. По плану сначала на седло должны были взойти Бурдиллон и Эванс вместе с полковником Хантом и несколькими шерпами, составлявшими их вспомогательный отряд. Затем восходители пытаются взять вершину, а мы с Хиллари в сопровождении Лоу, Грегори и другой группы шерпов идём на седло; если Бурдиллон и Эванс не достигнут цели, на штурм выступаем мы. Впоследствии было немало разговоров и путаницы относительно того, какая двойка была «первой» и какая «второй». Я попытаюсь здесь, в меру моих сил, внести ясность в этот вопрос. По времени Эванс и Бурдиллон, бесспорно, шли первыми. Им надлежало выйти из лагеря VIII на Южном седле и подняться возможно выше, если удастся, — до самой вершины. Но ведь от седла до вершины около тысячи метров, никто не разбивал для них бивака на полпути, и пройти за один день до вершины и обратно — это был бы исключительный подвиг. Возможно, это удастся, все может быть, но никто не требовал от них этого. Полковник Хант называл попытку Бурдиллона и Эванса «разведочной вылазкой» и сказал, что будет вполне удовлетворён, если они дойдут до Южной вершины и осмотрят оттуда последний отрезок предвершинного гребня.

Затем, если им не удастся продвинуться дальше, настанет наш черёд с Хиллари. Но для нас на гребне будет уже разбит возможно выше ещё один лагерь, девятый. Таким образом, мы совершим свою попытку, имея значительное преимущество перед предыдущей двойкой. В случае новой неудачи можно будет, проведя реорганизацию, сделать ещё третью попытку; пока же по плану получалось, что решающий штурм выпадал на нашу долю. После окончания экспедиции многие газеты писали, будто я возмущался тем, что мне не дали идти на штурм первым. Это чистейшая неправда. Мои шансы были ничуть не хуже, чем шансы других. Если уж на то пошло, то как раз мы с Хиллари были поставлены в наиболее благоприятные условия. На мой взгляд, план был во всех отношениях правильным и разумным. Такую гору, как Эверест, не возьмёшь тем, что будешь рваться вперёд очертя голову, стараясь обогнать товарищей. Восхождение осуществляется медленно и осторожно, совместными усилиями целой группы людей. Конечно, мне хотелось первым взойти на вершину — это была мечта всей моей жизни. Однако, если бы успех выпал на долю другого, я принял бы это как мужчина, а не как капризный ребёнок. Так заведено в горах.

Итак, 23 мая отряд Бурдиллона — Эванса покинул цирк. 25 мая мы последовали за ними: Хиллари и я, Лоу и Грегори и восемь наиболее сильных шерпов. На склоне Лхотсе нам встретились шерпы, которые разбили для нас лагерь на Южном седле, они пожелали нам успеха. А между тем не было даже известно, придётся ли нам вообще идти на штурм — ведь на завтра намечалась попытка Бурдиллона—Эванса.

Вокруг древка моего ледоруба я обернул четыре флажка. Два из них, английский и Объединённых Наций, привезла с собой экспедиция. Третий, непальский, нам преподнесли в Катманду. А четвёртый, индийский, был тот самый, который дал мне Роби Митра в Дарджилинге.

— Вы не возражаете, если я возьму его с собой? — спросил я полковника Ханта за несколько дней до штурма.

— Это отличная мысль, — ответил он.

И вот я иду по снегу со своими четырьмя флажками, но куда я их донесу, никто не мог знать. Ведь Бурдиллон и Эванс тоже несли с собой флажки и успели уже подняться намного выше нас.

Как и во время первого похода на седло, мы с Хиллари почти всю дорогу пользовались кислородом. Экспедиция была оснащена аппаратами двух типов: так называемым «закрытым», который подаёт чистый кислород, и «открытым», в котором кислород смешивается с окружающим воздухом. Бурдиллон и Эванс шли с аппаратами первого типа, мы с Хиллари — второго. Хотя наши аппараты не так облегчали дыхание, зато не чувствовалось резкого перехода, когда приходилось выключать их; вообще они производили более надёжное впечатление. Наряду со снаряжением, предназначенным для восхождения, мы пользовались в верхних лагерях ещё так называемым «ночным кислородом»; брали аппараты с собой в палатку, включали слабую струю смеси и дышали время от времени в течение ночи, когда испытывали сильное удушье или не могли уснуть.

Снова мы ночевали в лагере VII, только на этот раз не в такой тесноте — все остальные были теперь выше или ниже нас. Утро выдалось ясное, и вскоре после нашего старта мы увидели высоко над собой, у самой Южной вершины, две точечки — Бурдиллона и Эванса. Потом они исчезли, а мы продолжали восхождение через верхнюю часть снежного склона Лхотсе, вверх по женевскому контрфорсу, до его высшей точки, и, наконец, вниз к Южному седлу. В лагере VIII мы застали только шерпу Анг Тенсинга, которого мы звали Балу, Медведь[16]. Он был одним из двух носильщиков, сопровождавших полковника Ханта, однако почувствовал себя плохо в то yтро и не пошёл с остальными, когда они направились вверх. Анг Тенсинг сообщил нам, что отряд выступил совсем рано: Бурдиллон и Эванс — с заданием подняться возможно выше и полковник Хант с Да Намгьялом — они понесли снаряжение для самого высокого лагеря, предназначенного для нас с Хиллари. С тех пор Анг Тенсинг их не видел и знал, собственно, даже меньше нас — мы хоть видели две точки около Южной вершины.

Нам не пришлось долго ждать. Придя на седло, мы почти сразу же увидели полковника Ханта и Да Намгьяла, спускавшихся по снежному склону с юго-восточного гребня, и поспешили им навстречу. Оба страшно устали. Полковник Хант свалился и пролежал так несколько минут; я напоил его лимонадом и помог забраться в палатку. Отдохнув немного, Хант рассказал нам, что они поднялись примерно до 8340 метров, то есть метров на шестьдесят выше того места, где мы с Ламбером устраивали бивак годом раньше. Он надеялся подняться ещё дальше, до 8535 метров, однако сил уже не было, и они сложили на снег снаряжение для лагеря IX. Оставили и кислородные баллоны, которыми пользовались при восхождении. Тяжёлое состояние Ханта и Да Намгьяла как раз объяснялось тем, что они спускались совершенно без кислорода. Оба лежали по своим палаткам, я продолжал поить их лимонным соком и чаем, и постепенно они пришли в себя. Одно из самых моих приятных воспоминаний от экспедиции — это когда полковник Хант выглянул из спального мешка и пробормотал: «Тенцинг, я этого никогда не забуду».

Затем мы снова принялись ждать — Бурдиллона и Эванса, и это ожидание затянулось надолго. Я продолжал ухаживать за полковником и Да Намгьялом, но чаще всего стоял снаружи, глядя в сторону вершины и пытаясь угадать, что там происходит. Один раз, когда я заглянул в палатку Ханта, он сказал:

— Хорошо бы они сделали это к коронации королевы.

Я подумал: «Может быть, потому-то англичане и пошли первыми, а не мы с Хиллари». Однако тут же сказал себе: «Нет, это глупости. Нет ни „первых“, ни „вторых“ — Хант едва не поплатился жизнью, чтобы забросить припасы для меня и Хиллари. Нет ни „первых“, ни „вторых“ — есть только Эверест, и кто-то должён взять вершину». Я опять вышел наружу и стал всматриваться вверх, гадая о судьбе товарищей.

На седле, как всегда, было морозно и ветрено, лагерь казался таким заброшенным в окружении льда и обломков скал. Мы расположились там же, где и швейцарцы в прошлом году, и вокруг нас валялись палаточные шесты, свёртки, кислородные баллоны, словно оставленные призраками. Наш лагерь состоял из четырех палаток; из них одну заняли под снаряжение. Всего снизу было поднято около трехсот пятидесяти килограммов груза. Я гордился тем, что основную часть этой работы проделали шерпы. Всего за время экспедиции семнадцать шерпов побывали на седле, а шесть поднимались на него дважды, и все они шли с ношей около пятнадцати килограммов на брата, причём без кислорода. «Где бы мы были без них?» — спрашивал я себя. Ответ напрашивался сам собой: «У подножья горы».

Большинство шерпов, пришедших с нами, готовилось к спуску — они сделали своё дело, а в лагере не хватало места для ночёвки. Интересно, что среди них был самый старый участник экспедиции, Дава Тхондуп, и один из двух самых молодых, мой племянник Топгей. С ними поднялись Аннуллу, Анг Норбу и Да Тенсинг (совершенно верно, Тенсингов было много, и писались они по-разному). Поднявшиеся с первой группой Да Намгьял и Тенсинг Балу тоже пошли вниз.

— До свидания. Счастливо… Хусиер! Будь осторожен!.. Все будет а ча — в порядке.

И вот они ушли. Теперь на седле, кроме меня, оставались только трое шерпов: Анг Ньима, Анг Темпа и Пемба — их специально отобрали в помощь мне и Хиллари на переходе до лагеря IX.

Мы ждали и смотрели вверх. Ждали — смотрели вверх. И вот, наконец, уже под вечер, на снежном склоне показались две фигуры, спускавшиеся в сторону лагеря. «Они не дошли, — подумал я. — Слишком мало времени прошло, чтобы они успели дойти до вершины и вернуться». Мы поспешили навстречу восходителям — оба до того выбились из сил, что едва могли говорить и двигаться.

— Нет, — сообщили они, — до вершины не дошли.

Бурдиллон и Эванс взяли Южную вершину, не дойдя всего нескольких сот метров до цели и побывав в самой высокой точке, когда-либо достигнутой альпинистами. Дальше идти у них просто не было сил. Стоя на Южной вершине, они рассудили, как и мы с Ламбером годом раньше, что, пожалуй, смогут ещё добраться до главной вершины, но вернуться оттуда живыми — никогда. Их застигла бы ночь, а с ней и смерть. Восходители знали это и повернули обратно. Мы помогли Бурдиллону и Эвансу согреться, напоили их лимонадом и чаем. Оба до того хотели пить, что одолели разом по две кварты[17] жидкости, после чего мы дали им отдохнуть и прийти в себя. Однако попозже, когда восходителям стало лучше, я засыпал их вопросами: что они делали и видели, как маршрут, какие трудности.

— Тенцинг, я уверен, что вы с Хиллари справитесь, — сказал Эванс. — Но подъем очень труден, из верхнего лагеря придётся идти ещё часа четыре, а то и пять. К тому же там опасно, очень круто, карнизы, так что будьте осторожны. Впрочем, если погода удержится, вы дойдёте. Не придётся возвращаться на следующий год!

Эванс и Бурдиллон совершенно выбились из сил, заболели от утомления и, конечно, страшно переживали свою неудачу. И тем не менее они отвечали на все наши вопросы, делали все, что могли, чтобы помочь нам. Я подумал: «Вот так и должно быть при восхождениях. Вот как гора воспитывает благородство в человеке». Где бы мы с Хиллари были без друзей? Без восходителей, проложивших маршрут, и шерпов, поднявших грузы? Без Бурдиллона и Эванса, Ханта и Да Намгьяла, разведавших путь к вершине? Без Лоу и Грегори, Анг Ньима, Анг Темпа и Пемба, которые пришли сюда исключительно затем, чтобы помочь нам? Только благодаря их труду и самоотверженности мы получили теперь возможность штурмовать вершину.

Десять человек ночевали на седле в трех палатках. По плану мы должны были выступить на следующее утро, однако ночью подул необычайно сильный ветер, а на рассвете он ревел, словно тысяча тигров. О восхождении не приходилось и думать. Оставалось только ждать и надеяться, что ураган выдохнется; к счастью, у нас имелось достаточно припасов, чтобы выждать один лишний день. К полудню ветер поослаб. Идти на штурм было уже поздно, но Бурдиллон и Эванс приготовились спускаться. Полковник Хант собирался оставаться на седле, пока мы с Хиллари завершим нашу попытку, однако Бурдиллон чувствовал себя настолько плохо, что Хант решил сопровождать его вниз; с ними ушёл и Анг Темпа, который тоже жаловался на здоровье.

— Счастливо! Берегите себя! — сказал Эванс, уходя. — Помните: если вы возьмёте вершину, то в будущем году сможете отдохнуть.

Теперь в лагере VIII оставалось шесть человек: Лоу, Грегори, Анг Ньима, Пемба, Хиллари и я. Шли часы, мы отлёживались в палатках, стараясь сохранить тепло, и пили невероятное количество чая и кофе, бульона и лимонада; потом я достал сёмги, печенья и фруктов, и мы заставили себя немного поесть, хотя никто не был голоден. И все это время я прислушивался к хлеставшему по палаткам ветру. Он дул то сильнее, усиливая моё беспокойство, то слабее, успокаивая меня. То и дело я выбирался наружу и стоял на ветру, на морозе, глядя на высившуюся впереди часть горы.

Настала вторая ночь, а погода все ухудшалась. Мы лежали в спальных мешках, тесно прижавшись друг к другу и дыша «ночным кислородом», а англичане проглотили снотворные пилюли. Я прислушивался к ветру и думал: «Он должен прекратиться. Он должен прекратиться, чтобы мы завтра могли пойти вверх. Семь раз я ходил на Эверест. Я люблю Эверест. Но семь раз должно быть достаточно. Отсюда мы должны дойти до вершины. На этот раз победа будет за нами. Теперь или никогда…»

Прошёл ещё час, за ним другой. Медленно, страшно медленно тянулось время. Я вздремнул, проснулся, снова вздремнул. В полусне мой мозг продолжал работать… «Сколько людей погибло на Эвересте! — думал я. — Как на поле сражения. Но в один прекрасный день человек должен победить. И когда он победит…» Мысли летели дальше. Мне вспомнился профессор Туччи, как он обещал познакомить меня с Неру. Если я теперь дойду до вершины, это может и в самом деле осуществиться. Потом я подумал о Соло Кхумбу, о моем старом доме, об отце и матери. Подумал об их вере в бога, как они молились за меня, и решил сам помолиться богу и Эвересту. Тут мысли смешались, на смену им пришли сны. Снились мне яки, резвящиеся на пастбище, потом большая белая лошадь. У нас считается, что это хорошо — видеть во сне животных, и вот они явились мне во сне. А где-то за яками и лошадью маячило ещё видение — что-то высокое, белое, достающее до самого неба…

18

МЕЧТА СТАНОВИТСЯ ЯВЬЮ

28 мая… В этот день мы с Ламбером сделали последний бросок, пробились от нашего верхнего лагеря на гребне так высоко, как только могли. Теперь мы с Хиллари находились одним дневным переходом ниже, опаздывая на один день против прошлогоднего — ровно один год спустя.

На рассвете ветер все ещё дул, но к восьми часам стих. Мы поглядели друг на друга и кивнули разом — надо попытаться.

Однако в течение ночи случилась неприятная вещь: заболел Пемба, притом настолько, что было ясно — он не сможет участвовать в штурме. Накануне вышел из строя Анг Темпа, один из троих, назначенных сопровождать нас до лагеря IX, теперь Пемба. От первоначально намеченного отряда оставался один Анг Ньима. Это означало, что остальным придется нести большую поклажу, которая замедлит наше движение, сделает его ещё труднее. Но делать было нечего. Чуть раньше девяти вышли в путь Лоу, Грегори и Анг Ньима. Каждый нёс около двадцати килограммов да ещё кислородный аппарат. Примерно час спустя начали восхождение и мы с Хиллари, неся груз более двадцати килограммов каждый. Было условлено, что вспомогательный отряд возьмёт на себя тяжёлую и длительную работу — вырубать ступени во льду, так что мы сможем потом идти за ними следом нормальной скоростью, не утомляясь. Или, точнее, не слишком утомляясь.

Мы прошли между промёрзшими скалами седла. Затем ступили на снежный склон, за которым следовал длинный кулуар, ведущий в сторону юго-восточного гребня. Удобные ступени, подготовленные другими, значительно облегчили нам подъем, и, подойдя около полудня к подножью гребня, мы догнали их. Чуть выше и в стороне виднелось несколько шестов и обрывки брезента — здесь был когда-то наш с Ламбером верхний лагерь. Воспоминания нахлынули на меня… Мы немедленно двинулись дальше и ступили на гребень. Здесь было довольно круто, однако не слишком узко, скала служила достаточно надёжной опорой, если только не забывать о покрывающем её рыхлом снеге. Примерно пятьюдесятью метрами выше старого швейцарского лагеря мы достигли высшей точки, до которой дошли за два дня до этого полковник Хант и Да Намгьял; здесь для нас лежали на снегу палатка, продукты и кислородные баллоны. Все это мы навьючили на себя в дополнение к уже имевшемуся грузу. Теперь мы несли немногим меньше тридцати килограммов.

Гребень стал круче, и мы двигались очень медленно. Потом начался глубокий снег, и пришлось снова вырубать ступени. Большую часть времени это делал Лоу, мерно взмахивая ледорубом впереди нас, следовавших за ним по пятам. Около двух часов пополудни мы все заметно устали и решили искать место для лагеря. Мне вспомнилось местечко, которое мы с Ламбером приметили год назад, собираясь разбить там свой последний лагерь, если пойдём ещё раз на вершину; однако оно было все ещё скрыто где-то наверху, а на пути к нему не было такого места, где бы устояла палатка. И мы двинулись дальше. Теперь уже впереди шёл я — сначала все также по гребню, потом налево, через крутой снежный склон к намеченной мною точке.

— Эй, куда ты ведёшь нас? — спросили Лоу и Грегори. — Нам уже вниз пора.

— Осталось совсем немного, — ответил я. — Ещё пять минут.

Мы шли дальше, а я все не мог найти своё место и только твердил:

— Ещё пять минут… только пять минут.

— Да сколько же всего будет этих пятиминуток? — воскликнул недовольно Анг Ньима.

Наконец мы дошли. На снегу пониже оголённого гребня, под прикрытием большой скалы, имелась небольшая сравнительно ровная площадка, на которой мы и сбросили свои грузы. Последовало быстрое прощанье: «До свидания — счастливо», — Лоу, Грегори и Анг Ньима повернули обратно к седлу, а мы с Хиллари остались одни. Близился вечер, мы находились на высоте примерно 8500 метров. Вершина Лхотсе, четвёртая в мире, на которую мы до сих пор ежедневно смотрели вверх, была теперь ниже нас. На юго-востоке под нами торчал Макалу. Все на сотни километров вокруг было ниже нас, кроме вершины Канченджунги далеко на востоке и белого гребня, устремлявшегося к небу над нашей головой.

Мы принялись разбивать самый высокий лагерь, который когда-либо существовал, и закончили работу уже в сумерки. Сначала срубили ледяные горбики, выровняли площадку. Затем начался поединок с замёрзшими верёвками и брезентом. Оттяжки мы обвязали вокруг кислородных баллонов. На любое дело уходило в пять раз больше времени, чем понадобилось бы на равнине. В конце концов палатка была поставлена, мы забрались в неё и нашли, что внутри не так уж плохо. Дул лёгкий ветерок, мороз был не слишком большой, и мы смогли даже снять рукавицы. Хиллари стал проверять кислородную аппаратуру, а я разжёг примус и подогрел кофе и лимонад. Нас мучила страшная жажда, мы пили, словно верблюды. Затем съели немного супа, сардин, печенья и консервированных фруктов, причём последние до того замёрзли, что их пришлось оттаивать над примусом.

Как мы ни старались выровнять пол под палаткой, это не удалось вполне — одна половина была сантиметров на тридцать выше другой. Хиллари расстелил свой спальный мешок на верхней «полке», я на нижней. Забравшись в мешки, мы подкатились вплотную к стенкам палатки, чтобы прижимать её полы своим весом. Правда, ветер держался умеренный, но иногда налетали мощные порывы, грозя снести нашу палаточку. Лёжа таким образом, мы обсудили план восхождения на следующий день. Потом наладили «ночной кислород» и попытались уснуть. В пуховых мешках мы лежали во всей одежде, я даже не снял свои швейцарские меховые сапоги. На ночь альпинисты обычно разуваются, считают, что это улучшает кровообращение в ногах; однако на больших высотах я предпочитаю оставаться обутым. Хиллари же разулся и поставил свои ботинки рядом.

Шли часы. Я дремал, просыпался, дремал, просыпался. Просыпаясь, каждый раз прислушивался. В полночь ветер стих совершенно. «Бог милостив к нам, — подумал я. — Чомолунгма милостива к нам». Единственным звуком было теперь наше собственное дыхание…

29 мая… В этот день мы с Ламбером отступали от седла к цирку. Вниз, вниз, вниз…

Примерно с полчетвёртого утра мы начали понемногу шевелиться. Я разжёг примус и растопил снегу для лимонада и кофе, затем мы доели остатки вчерашнего ужина. По-прежнему было безветренно. Открыв немного спустя полог палатки, мы увидели ясное небо и спокойный ландшафт в утреннем свете. Я указал Хиллари вниз на маленькую точечку — монастырь Тьянгбоче, пять тысяч метров под нами.

«Бог моего отца и моей матери, — произнёс я про себя, — будь милостив ко мне сегодня».

Однако с самого начала нас ожидала неприятность: ботинки Хиллари замёрзли за ночь и превратились прямо-таки в чугунные слитки. Целый час пришлось отогревать их над примусом, разминать и изгибать. В конце концов вся палатка наполнилась запахом палёной кожи, а мы оба дышали так тяжело, словно уже шли на штурм. Хиллари был очень озабочен задержкой и беспокоился за свои ноги.

— Боюсь, как бы мне не обморозиться вроде Ламбера, — сказал он.

Наконец он обулся, и мы стали готовить остальное снаряжение. В этот решающий день на мне была одежда из самых различных мест. Сапоги, как я уже говорил, были швейцарские, куртку и некоторые другие предметы выдали мне англичане. Носки связала Анг Ламу, свитер подарила миссис Гендерсон из Гималайского клуба. Шерстяной шлем остался мне на память от Эрла Денмана. И, наконец, самое главное, мой красный шарф я получил от Раймона Ламбера. Он вручил его мне в конце осенней экспедиции и сказал с улыбкой: «Держи, может быть, пригодится». И с тех самых пор я твёрдо знал, для чего именно мне должен пригодиться шарф Ламбера.

В 6.30 мы выбрались из палатки наружу. Погода стояла по-прежнему тихая и безветренная. На руках у нас было по три пары рукавиц: шёлковые, затем шерстяные и сверху ветронепроницаемые. Мы нацепили на обувь кошки и взвалили на спины четырнадцатикилограммовые кислородные аппараты — вся наша ноша на последнем отрезке восхождения. Древко моего ледоруба было плотно обернуто четырьмя флажками, а в кармане куртки лежал огрызок красно-синего карандаша.

— Готов?

— А ча. Готов.

И мы пошли.

Ботинки Хиллари все ещё не размялись как следует, у него мёрзли ноги, и он попросил меня идти впереди. Так мы и двигались некоторое время, соединённые верёвкой, — от лагерной площадки вверх, к юго-восточному гребню, затем по гребню к Южной вершине. Местами нам попадались следы Бурдиллона и Эванса, по ним даже можно было идти, но большинство следов уже замело ветром, и мне приходилось вытаптывать или вырубать новые ступени. Спустя некоторое время мы добрались до места, которое я узнал: здесь мы с Ламбером остановились и повернули обратно. Я указал Хиллари на это место и попытался объяснить ему через кислородную маску, в чем дело, а сам думал о том, как отличается этот штурм от прошлого: тогда ветер и мороз, теперь яркое солнце; думал о том, что в этот день нашего решающего броска нам сопутствует удача. Хиллари уже разошёлся, и мы поменялись местами; мы так и продолжали затем сменяться — то один, то другой шёл впереди, делая ступеньки. Ближе к Южной вершине нам удалось отыскать два кислородных баллона, оставленные для нас Бурдиллоном и Эвансом. Мы соскребли лёд с манометров и обнаружили, к своей радости, что баллоны полны. Это означало, что у нас есть в запасе кислород на обратный спуск к седлу и что мы можем позволить себе расходовать больше на последнем отрезке подъёма. Мы оставили находку лежать на месте и пошли дальше. До сих пор все, за исключением погоды, шло так же, как в прошлом году: крутой зубчатый гребень, налево скалистый обрыв, направо снежные карнизы скрывают второй обрыв. Но дальше, как раз под Южной вершиной, гребень расширялся, образуя снежный откос, и главная крутизна находилась уже не по сторонам, а впереди нас — мы поднимались почти отвесно вверх по белой стене. Хуже всего было то, что снег оказался рыхлым и все время скользил вниз — и мы вместе с ним; один раз я даже подумал: «Теперь он уже не остановится, и мы проскользни с ним до самого подножья». Для меня это было единственное по-настоящему трудное место на всем подъеме — тут дело зависело не только от твоих собственных действий, но и от поведения снега под тобой, которое невозможно было предугадать. Редко мне приходилось бывать в таком опасном месте. Даже теперь, вспоминая его, я ощущаю то же, что ощущал тогда, и у меня пробегают мурашки по телу.

В конце концов мы все же преодолели стену и в девять часов ступили на Южную вершину, высшую точку, достигнутую Бурдиллоном и Эвансом. Здесь мы отдыхали минут десять, глядя на то, что ещё предстояло. Идти оставалось немного, каких-нибудь сто метров, однако эта часть гребня была ещё круче и уже, чем предыдущая, и хотя не казалась непреодолимой, но было очевидно, что нам придётся нелегко. Слева, как и прежде, зияла пропасть до самого Западного цирка в двух с половиной тысячах метров под нами. Палатки лагеря IV в цирке казались крохотными точками. Справа по-прежнему тянулись снежные карнизы, нависая над бездной, от края которой до ледника Каншунг внизу было свыше трех тысяч метров. Путь к вершине пролегал по узкой извилистой полоске между двумя пропастями. Стоило чуть уклониться влево или вправо — и тогда конец.

На Южной вершине случилось долгожданное событие: кончился кислород в первом из двух баллонов, которые каждый из нас нёс с собой, и мы смогли сбросить по баллону, сразу уменьшив груз до девяти килограммов. Ещё одно приятное открытие ждало нас, когда мы пошли дальше, — снег под ногами оказался твёрдым и надёжным. Это имело решающее значение для успешного преодоления последнего отрезка.

— Все в порядке?

— А ча. Все в порядке.

Сразу после Южной вершины начинался небольшой спуск, но затем мы опять принялись карабкаться вверх. Все время приходилось опасаться, что снег под ногами поедет или же мы зайдём слишком далеко на снежный карниз и он не выдержит нашего веса; поэтому мы двигались поочерёдно — один шёл вперед, а другой в это время обвязывал верёвку вокруг ледоруба и втыкал его в снег в качестве своего рода якоря. Погода по-прежнему держалась хорошая, мы не ощущали особой усталости. Все же то и дело, как. и на всем протяжении восхождения, становилось трудно дышать. Приходилось останавливаться и очищать ото льда патрубки кислородных аппаратов. В этой связи должен сказать по чести, что Хиллари не совсем справедлив, когда утверждает, будто я чаще сбивался с дыхания и без его помощи мог бы совсем задохнуться[18]. Мне кажется, что наши затруднения были одинаковыми и, к счастью, не слишком большими. Каждый помогал другому и принимал от него такую же помощь.

Отдохнув немного, мы возобновили восхождение, пробираясь все выше между пропастью и карнизами. И вот мы оказались перед последним серьёзным препятствием на пути к вершине: отвесной скальной стенкой, которая возвышается как раз на гребне, мешая дальнейшему продвижению. Мы уже знали эту скалу, видели её на аэрофотографиях и разглядывали снизу в бинокли из Тьянгбоче. Теперь вставал вопрос: как перебраться через скалу или обойти её? Оказалось, что имеется только один возможный проход — крутая узкая расщелина между самой скалой и прилегающим карнизом. Хиллари пошёл первым; медленно и осторожно он выбрался на широкий уступ. При этом ему приходилось подниматься спиной вперёд, упираясь ногами в карниз, и я напрягал все силы, страхуя его, так как очень боялся, что карниз не выдержит. К счастью, все обошлось. Хиллари благополучно выбрался на вершину скалы; затем поднялся и я с помощью верёвки, которую он держал.

Здесь я снова должен сказать по чести, что не считаю его рассказ, приведённый в книге «Восхождение на Эверест», совершенно точным. Во-первых, Хиллари определяет высоту скальной стенки примерно в двенадцать метров, я же думаю, что она не превышала пяти. Далее, из рассказа Хиллари следует, будто по-настоящему лез, собственно, только он, а меня он буквально втащил наверх, причём я свалился, «задыхаясь, обессиленный, подобно огромной рыбе, вытащенной из моря после ожесточённой борьбы». С тех пор мне не раз приходилось глотать эту «рыбу», и должен сказать, что мне это ничуть не нравится. Истина заключается в том, что никто не тащил и не волочил меня. Как и Хиллари, я лез по расщелине сам; а если он страховал меня в это время, так ведь и я сделал то же для него. Говоря обо всем этом, я должен объяснить одну вещь. Хиллари мой друг. Он превосходный альпинист и прекрасный человек, и я горжусь тем, что взошёл вместе с ним на вершину Эвереста. Однако мне кажется, что в своём рассказе о нашем завершающем восхождении Хиллари не совсем справедлив ко мне. Все время он даёт понять, что когда дело шло хорошо, то исключительно благодаря ему, если же были затруднения, то только из-за меня. Между тем это просто неправда. Никогда я не стану утверждать, будто мог бы взять Эверест в одиночку. Мне думается, что и Хиллари не следовало намекать, будто он мог совершить штурм один и я не дошёл бы до вершины без его помощи. Всю дорогу туда и обратно мы взаимно помогали друг другу — так оно и должно быть. Но мы не были ведомым и ведущим. Мы были равноправными партнёрами.

Одолев скалу, мы снова отдохнули. Естественно, мы дышим тяжело, поднявшись по расщелине, однако, вдохнув несколько раз кислород, я чувствую себя превосходно. Смотрю наверх — вершина совсем рядом; сердце бьётся в радостном волнении. Восхождение продолжается. Все те же карнизы справа и пропасть слева, но гребень уже не так крут. Теперь он представляет собой ряд покрытых снегом выступов, один за другим, один выше другого. Мы по-прежнему опасаемся карнизов и, вместо того чтобы следовать по самому гребню, уклоняемся чуть влево — здесь вдоль края пропасти тянется снежный откос. Метрах в тридцати от вершины нам попадается последний участок голой скалы. Видим ровную площадку, достаточную для разбивки двух палаток, и я спрашиваю себя: может быть, здесь, совсем рядом с наивысшей точкой земного шара, когда-нибудь будет разбит лагерь? Подбираю два камешка и кладу в карман; они спустятся со мной в тот мир, внизу. Но вот скала позади, мы снова окружены белыми выступами. Они уклоняются вправо; пройдя очередной выступ, я каждый раз спрашиваю себя: может быть, следующий выступ будет последним? Когда же последний? Наконец мы выбираемся на такое место, откуда видно то, что находится за выступами — голубой небесный простор и бурые равнины. Вдали раскинулся Тибет. А впереди — всего один выступ, последний. Гора не увенчана острым пиком. Нас отделяет от последнего выступа лёгкий для восхождения снежный откос, достаточно широкий, чтобы два человека могли идти рядом. Пройдя по нему метров десять, мы на миг останавливаемся, чтобы взглянуть наверх. Затем шагаем дальше…

Я много думал о том, что собираюсь рассказать сейчас: как мы с Хиллари достигли вершины Эвереста. Позднее, когда мы вернулись с горы, было много глупых разговоров о том, кто же ступил на вершину первым. Одни говорили — я, другие — Хиллари. Говорили, что дошёл только один из нас или даже никто. Говорили, что один из нас дотащил другого до вершины. Все это чепуха. Чтобы прекратить эту болтовню, мы с Хиллари подписали в Катманду заявление, в котором говорится, что мы «достигли вершины почти одновременно». Мы надеялись, что наше заявление положит конец всем толкам. Но нет, на этом не кончилось. Люди продолжали допытываться и сочинять истории. Они указывали на слово «почти» и спрашивали: «Как это понимать?» Восходители понимают всю бессмысленность такого вопроса, они знают, что связка представляет собой одно целое, и все тут. Но другие люди этого не понимают. Должен с сожалением признать, что в Индии и в Непале меня всячески побуждали заявить, будто я достиг вершины раньше Хиллари. По всему свету меня спрашивают: «Кто ступил на вершину первым? Кто был первым?»

Повторяю ещё раз: это глупый вопрос, отвечать на него нет никакого смысла. И вместе с тем вопрос этот задают так часто, он вызвал столько кривотолков, пересудов и недоразумений, что я теперь, после долгих раздумий, считаю себя вынужденным дать ответ. Отвечаю не ради себя и не ради Хиллари, а ради Эвереста и ради будущих поколений. «Почему, — спросят они, — вокруг этого вопроса устроили тайну? Разве тут есть чего стыдиться? Есть что скрывать? Почему мы не должны знать истину?..» Итак, пусть знают истину. Слишком велик Эверест, чтобы в отношении него можно было допустить неправду.

Немного не доходя вершины, мы с Хиллари остановились. Мы глянули вверх, пошли дальше. Нас соединяла верёвка длиной около десяти метров, однако я держал большую часть её смотанной в руке, так что нас разделяло не более двух метров. Я не думал о «первом» и «втором». Я не говорил себе: «Там лежит золотое яблоко. Сейчас оттолкну Хиллари в сторону и схвачу яблоко первый». Мы шли медленно, но верно. И вот мы достигли вершины. Хиллари ступил на неё первый, я за ним.

Итак, вот он, ответ на «великую загадку». И если после всех разнотолков и споров ответ покажется мирным и простым, то могу только сказать, что иначе и быть не могло. Знаю, многие мои соотечественники будут разочарованы. Они ошибочно придавали большое значение тому, чтобы я был «первым». Они относятся ко мне хорошо, даже замечательно, и я им многим обязан. Но ещё большим я обязан Эвересту и истине. Если это позор для меня, что я оказался на шаг позади Хиллари, — что ж, буду жить с этим позором. Однако сам я этого позором не считаю. И я не думаю, чтобы в конечном счёте на меня навлекло позор то обстоятельство, что я рассказываю все, как было. Снова и снова я спрашиваю себя: «Что будут думать о нас грядущие поколения, если мы оставим обстоятельства нашего подвига скрытыми в таинственной мгле? Не будут ли они стыдиться за нас, двух товарищей на жизнь и на смерть, которые скрывают что-то от людей?» И всякий раз ответ был один и тот же: «Будущее требует только истины. Эверест требует только истины».

И вот истина сказана, судите меня, исходя из неё.

Мы поднялись. Мы ступили на вершину. Мечта стала явью.

Первым делом мы сделали то, что делают все альпинисты, взойдя на вершину горы: пожали друг другу руку. Но разве можно было ограничиться этим на Эвересте! Я принялся размахивать руками, потом обхватил Хиллари, и мы стали колотить друг друга по спине, пока не задохнулись, несмотря на кислород. Потом мы стали смотреть кругом. Было полдвенадцатого дня, сияло солнце, а небо — во всю жизнь я не видел неба синее! Со стороны Тибета дул легчайший ветерок, и снежное облачко, всегда окутывающее вершину Эвереста, было совсем маленьким. Я глядел вниз и узнавал места, памятные по прошлым экспедициям: монастырь Ронгбук, деревню Шекар Дзонг, долину Кхарта, Ронгбукский ледник, Северное седло, площадку возле северо-восточного предвершинного гребня, на котором мы разбили лагерь VI в 1938 году. Потом я обернулся и окинул взором долгий путь, пройденный нами: Южная вершина, длинный гребень, Южное седло, Западный цирк, ледопад, ледник Кхумбу, дорога до Тьянгбоче и дальше по долинам и взгорьям моей родной страны.

А ещё дальше и со всех сторон вокруг нас высились великие Гималаи, занимающие большую часть Непала и Тибета. Чтобы видеть вершины ближних гор, таких гигантов, как Лхотсе, Нуптсе и Макалу, надо было теперь смотреть прямо вниз. Выстроившиеся за ними величайшие вершины мира, даже сама Канченджунга, казались маленькими холмиками. Никогда ещё я не видел такого зрелища и никогда не увижу больше — дикое, прекрасное и ужасное. Однако я не испытывал ужаса. Слишком сильно люблю я горы, люблю Эверест. В великий момент, которого я ждал всю жизнь, моя гора казалась мне не безжизненной каменной массой, покрытой льдом, а чем-то тёплым, живым, дружественным. Она была словно наседка, а остальные вершины — цыплята, укрывшиеся под её крыльями. Мне казалось, что я сам могу раскинуть крылья и прикрыть ими мои любимые горы.

Мы выключили кислород. Даже здесь, на высочайшей точке земли, можно было обходиться без него, если только не напрягать свои силы. Мы соскребли лёд, образовавшийся на масках, я сунул в рот леденец. Потом мы снова надели маски; но кислород не включали, пока не приготовились уходить обратно вниз. Хиллари достал фотоаппарат, спрятанный у него под одеждой для защиты от холода, а я развернул флаги, обмотанные вокруг ледоруба. Они были надеты на шнур, привязанный к концу ледоруба; я поднял его вверх, и Хиллари сфотографировал меня. Он заснял три кадра, и я считаю большой удачей, что один из кадров вышел так хорошо в таких трудных условиях. Флаги следовали сверху вниз в такой последовательности: Объединённых Наций, Великобритании, Непала и Индии. Те самые люди, которые так старались извратить ход нашей экспедиции, пытались и этому придать какой-то политический смысл. По этому поводу могу только сказать, что я совершенно не думал о политике. В противном случае я, вероятно, поместил бы индийский или непальский флаг выше, хотя и тут передо мной возникла бы нелёгкая проблема — кому отдать предпочтение. А так я рад тому, что выше всех был флаг ООН: ведь наша победа была не только нашей, не только победой наших наций, но победой всех людей.

Я предложил Хиллари сфотографировать его, однако он почему-то отрицательно мотнул головой — не захотел. Вместо этого он продолжал снимать сам все, что простиралось вокруг, а я тем временем был занят важным делом. Я вытащил из кармана взятые с собой сладости и огрызок красно-синего карандаша, полученный от Нимы, вырыл ямочку в снегу и положил все в неё. Увидев, что я делаю, Хиллари протянул маленькую тряпичную кошку, чёрную с белыми глазами — талисман, полученный им от Ханта; я положил кошечку туда же. В своём рассказе о восхождении Хиллари говорит, что получил от Ханта и оставил на вершине распятие; если это и было так, то я ничего не заметил. Я получил от него только тряпичную кошечку и положил в снег рядом с карандашом и сладостями. «Дома, — подумал я, — мы угощаем сластями тех, кто нам близок и дорог. Эверест всегда был мне дорог, теперь он ещё и близок мне». Прикрывая дары снегом, я произнёс про себя молитву и благодарность. Семь раз ходил я на гору своей мечты, и вот на седьмой раз, с божьей помощью, мечта стала явью.

«Туджи чей, Чомолунгма. Благодарю тебя…» Мы пробыли на вершине уже около пятнадцати минут. Пора было уходить. Ледоруб требовался для спуска, и я не мог оставить его с флагами, поэтому я отвязал шнур, расстелил флажки на снегу, а концы шнура засунул возможно глубже в снег. Несколько дней спустя индийские самолёты пролетели вокруг вершины, чтобы сфотографировать её, однако пилоты сообщили, что не обнаружили никаких оставленных нами предметов. Возможно, самолёты летели чересчур высоко, или ветер унёс флажки — не знаю.

Перед тем как уходить, мы ещё раз внимательно осмотрели все кругом. Удалось ли Меллори и Ирвину побывать на вершине перед своей гибелью? Не осталось ли здесь чего-нибудь после них? Мы смотрели очень внимательно, но не смогли ничего обнаружить. И все же они были здесь — в моих мыслях, и, я уверен, в мыслях Хиллари тоже. И не только они — все те, кто ходил на Эверест раньше, белые и шерпы; англичане и швейцарцы, замечательные восходители, отважные люди; тридцать три года они мечтали и шли на штурм, боролись и терпели поражения на этой горе, и наша победа оказалась возможной только благодаря их усилиям, опыту и открытиям. Я думал о наших товарищах внизу — без них, без их помощи и самопожертвования мы никогда не были бы здесь. Но всего ярче мне представлялся образ друга, образ Ламбера. Я видел его так близко, так отчётливо, что казалось, это не воображение, а он действительно стоит рядом со мной. Стоит мне обернуться, и я увижу широкую улыбающуюся физиономию, услышу его голос: «Са va bien, Тенцинг! Са va bien!»

Но ведь шарф Ламбера был и в самом деле со мной. Я обернул его потуже вокруг шеи. «Когда вернусь, — сказал я себе, — пошлю шарф хозяину». Так я и сделал.

После взятия Эвереста мне задавали множество вопросов, и не одни только политические. Вопросы восточных людей часто касались дел религиозных и сверхъестественных. «Увидел ли ты бога Будду на вершине?» — спрашивали меня. Или: «Видел ли ты бога Шиву?» Многие верующие всячески пытались заставить меня объявить, будто на вершине мне явилось видение или на меня снизошло откровение. Но и тут, хотя это может разочаровать людей, я должен говорить только правду, а правда заключается в том, что на Эвересте я не увидел ничего сверхъестественного и не ощутил ничего сверхчеловеческого. Я ощущал большую близость к богу, и этого было мне достаточно. В глубине сердца я поблагодарил бога, а перед спуском обратился к нему с весьма земной и деловой просьбой — чтобы он, даровав нам победу, помог нам также спуститься живыми вниз.

Мы включили кислородные аппараты и снова двинулись в путь. Как ни хотелось нам спуститься побыстрее, мы шли медленно и осторожно — ведь мы все-таки утомились и реагировали не так чётко, а большинство несчастий в горах случается именно из-за того, что уставший человек пренебрегает осторожностью при спуске. Шаг за шагом спускались мы по крутому снежному склону, чаще всего пользуясь ступеньками, которые сделали на пути вверх. Скалу с расщелиной преодолели без особых затруднений; я так даже просто сбежал по ней вприпрыжку. Затем опять пошли по гребню, вбивая каблуки в снег и скользя. Час спустя мы добрались до Южной вершины. Всю эту часть спуска Хиллари шёл впереди, а я сзади, страхуя его в опасных местах. Несмотря на утомление, мы сохраняли ещё силы. Больше всего нас беспокоила жажда, потому что вода во флягах замёрзла, а есть снег означало только подвергать рот и горло опасности воспаления.

На Южной вершине мы передохнули. Далее следовал крутой снежный откос: он был теперь даже ещё опаснее, чем во время подъёма. Хиллари напрягал все силы, чтобы не сорваться на спуске; он так сильно сгибал колени, что то и дело садился на снег. А я крепко сжимал в руках верёвку и натягивал её, на случай если он поскользнётся — ведь дальше внизу не было ничего до самого ледника Каншунг, тремя тысячами метрами ниже. Но и этот участок мы преодолели благополучно. Теперь самое худшее было позади. Немного спустя мы подобрали кислородные баллоны, оставленные Бурдиллоном и Эвансом, — подобрали как раз вовремя: наши собственные запасы были уже на исходе. Около двух часов пополудни добрались до верхней палатки, остановились и отдохнули; я подогрел на примусе немного лимонада. Мы пили впервые за много часов, и казалось, новая жизнь вливается в наши тела.

Но вот и лагерь IX остался позади. Мы пошли вдоль гребня, мимо остатков швейцарской палатки, вниз по большому кулуару к Южному седлу. Здесь кое-где сохранились наши старые следы, но кое-где ветер стёр их, а спуск был настолько крут, что приходилось вырубать новые ступени, потому что даже кошки не могли предохранить нас от скольжения.

Мы поменялись местами — теперь я шёл впереди, выдалбливая ступеньки то каблуком, то ледорубом. Часы тянулись бесконечно долго. Но вот показались палатки на седле и движущиеся точки около них. Постепенно палатки и точки становились все крупнее. Наконец мы ступили на более удобный откос над самым седлом. К нам навстречу спешил Лоу, начальник этого лагеря. Он обнял нас, тут же напоил горячим кофе, а затем довёл, с помощью остальных, до самого лагеря.

Грегори ушёл несколько раньше в этот же день вниз. Зато снизу поднялся Нойс с шерпой Пасангом Пхутаром[19], и теперь они с Лоу приняли все меры к тому, чтобы согреть нас и устроить поудобнее. Лоу уже напоил нас кофе, теперь Нойс принёс чай. Видно, он очень волновался и опрокинул примус, когда кипятил воду, потому что чай был с сильным привкусом керосина, но это не имело никакого значения. Глотая этот чай, я думал, что он для меня вкуснее самых свежих сливок, потому что приготовлен от души. Конечно, нас засыпали вопросами, но в тот момент мы долго были не в силах отвечать. Мы нуждались в отдыхе. Становилось темно и холодно, мы забрались в свои спальные мешки, Хиллари в одной палатке с Лоу и Нойсом, я в другой палатке с Пасангом. Я лежал тихо, дыша «ночным кислородом», и старался уснуть. Я чувствовал себя а ча — хорошо, но сильно устал. Было трудно и думать и чувствовать.

«Настоящая радость, — подумал я, — придёт позже».

19

«ТЕНЦИНГ СИНДАБАД!»

И радость пришла. А за ней и кое-что другое. Но сначала радость.

На следующий день снова выдалась замечательная погода, сияло солнце. И хотя мы, конечно, устали и ослабели после трехдневного пребывания на такой высоте, мы совершили длинный переход вниз до Южного седла в приподнятом настроении. Англичане оставили большую часть своих вещей в лагере VIII, я же нёс три-четыре сумки со снаряжением, флягу и один из двух фотоаппаратов Лоу, забытый им от волнения. В пути нам встречались поджидавшие нас друзья. В лагере VII майор Уайли и несколько шерпов; ниже лагеря VI — Том Стобарт со своим киноаппаратом. В лагере V собрались ещё шерпы, в том числе Дава Тхондуп и мой молодой племянник Гомбу. Каждая новая встреча сопровождалась взволнованными разговорами; в лагере V шерпы напоили нас чаем и настояли на том, чтобы нести мой груз всю остальную часть пути.

Наконец в лагере IV, передовой базе экспедиции, нас ожидала основная группа. Они поспешили навстречу, едва мы ступили на длинный снежный склон цирка, и мы сначала не показали виду, что возвращаемся с победой. Однако когда оставалось около пятидесяти метров, Лоу уже не мог больше сдержаться, поднял вверх руку с отставленным большим пальцем и указал зажатым в другой руке ледорубом в сторону вершины. С этой минуты началось ликование, какого, сдаётся мне, Гималаи не наблюдали за всю свою историю. В тяжёлых ботинках, по глубокому снегу товарищи спешили нам навстречу чуть ли не бегом. Хант обнял Хиллари и меня. Я обнял Эванса. Все обнимали друг друга.

— Это правда? Это правда? — твердил Хант снова и снова. И опять восторженно обнимал меня. Глядя на нас со стороны в ту минуту, никто не увидел бы какого-либо различия между англичанами и шерпами. Все мы были просто восходители, успешно штурмовавшие вершину.

Несколько часов мы пили, ели и отдыхали — и рассказывали, рассказывали без конца. Это был чудесный вечер, наверное самый счастливый в моей жизни. Я не знал в тот момент, что уже тогда произошли события, вызвавшие впоследствии немалые осложнения и недоразумения. Незадолго до того индийское радио передало неверное известие, будто мы потерпели неудачу. Теперь англичане послали победную весть — гонец доставил её в Намче Базар, а оттуда по радио сообщили в Катманду. Но телеграмма была зашифрована и адресована лично английскому послу, который переправил её в Лондон, а других известил только спустя сутки. Насколько я понимаю, англичане хотели, чтобы первой узнала новость королева Елизавета, а последующее опубликование известия должно было явиться звеном коронационных торжеств. Для англичан это подошло как нельзя лучше, восторгам и ликованию не было предела, зато для многих жителей Востока получилось как раз наоборот: они узнали новость с опозданием на день и притом с противоположного конца света. В таком положении оказался даже король Непала Трибхувана, в чьей стране находится Эверест!

Я уже сказал, что ничего не знал в тот момент — я сам мог бы сразу же послать шерпского гонца в Намче Базар, и возможно все получилось бы иначе. Но я спросил себя: «Зачем?» Я работал на англичан: как говорим мы, шерпы, я «ел их соль». Они организовали экспедицию — почему бы им не действовать по-своему и дальше? Итак, я не стал посылать никакого гонца и попросил остальных шерпов не сообщать никому новость, пока она не будет обнародована. А позднее стали болтать, будто я поступил так потому, что меня подкупили англичане, говорили даже, что меня подкупили, чтобы я говорил, будто Эверест взят, тогда как на деле мы не взяли его. На первое из этих обвинений отвечу только, что это совершённая неправда. Второе обвинение настолько смехотворно, что на него и отвечать не стоит.

Говоря, что я не послал никакой вести, я имею в виду официальное сообщение, предназначенное для опубликования. Впервые за много недель я был в состоянии думать о чем-то помимо восхождения, помимо ожидавшей меня вершины. Мои мысли обратились к любимым, которые ждали меня дома, и в эту ночь в лагере IV один из моих друзей написал с моих слов письмо Анг Ламу. «Это письмо от Тенцинга, — говорилось в нем. — Вместе с одним англичанином я достиг вершины Эвереста 29 мая. Надеюсь, вы будете рады. Больше писать не могу. Простите меня». После этих слов я подписал своё имя.

В лагере IV я провёл одну ночь. Половину ночи мы праздновали, половину — отдыхали. На следующее утро я думал только о том, чтобы завершить спуск — за один день прошёл вниз по цирку и ледопаду, затем до базового лагеря, вместе с шерпами Анг Черингом и Гомбу, моим племянником. «Теперь я свободен, — думал я все время. — Эверест освободил меня». Я был счастлив, потому что не знал, насколько ошибаюсь… В базовом лагере я также провёл лишь одну ночь, после чего прошёл больше шестидесяти километров вниз по ледникам и долинам до Тами, повидать мать. Я рассказал ей о нашей победе, и она была очень обрадована. Глядя мне в лицо, мать сказала:

— Сколько раз я отговаривала тебя ходить на эту гору! Теперь тебе не надо больше идти туда.

Всю свою жизнь она верила, что на вершине Эвереста обитают золотая птичка и лев из бирюзы с золотой гривой, — пришлось разочаровать её, когда она спросила меня об этом. Зато на вопрос, видел ли я с вершины Ронгбукский монастырь, я смог ответить утвердительно, и это очень порадовало её.

Я пришёл в Тами один и провёл здесь два дня с матерью и младшей сестрой. Впервые с самого детства я пробыл так долго в родной деревне. Все приходили повидаться со мной, чанг лился рекою, и я готов сознаться, что «утратил спортивную форму», как говорят англичане. Но затем, памятуя о своих обязанностях, подобрал около ста носильщиков для доставки снаряжения обратно в Катманду и отправился с ними в Тьянгбоче. Перед уходом я спросил мать, не согласится ли она пойти со мной в Дарджилинг и поселиться там у меня. Она ответила: «Это было бы неплохо, но я слишком стара, тебе будет слишком много хлопот со мной». Как я ни настаивал, она продолжала отказываться. Пришлось мне ещё раз расстаться со своей ама ла. Зато по пути из Тами в Тьянгбоче я встретил старшую сестру Ламу Кипу с мужем и двумя дочерьми, и они согласились переехать ко мне.

Тем временем экспедиция группа за группой возвращалась с горы в Тьянгбоче, и здесь царило страшное возбуждение и переполох. Было очень трудно найти достаточное количество носильщиков — близился период муссона, дождей, и мало кто соглашался идти с нами. К тому же взятие Эвереста вызвало почти столько же огорчения, сколько радости; шерпы опасались, что теперь не будет больше экспедиций, не будет работы. А ламы (они всегда относились неодобрительно к попыткам взять Эверест) пророчили, что наш успех навлечёт на всех немилость богов. Наконец нам удалось кое-как все уладить, и мы приготовились выступить в путь. Полковник Хант заявил, что пойдёт впереди главного отряда. Ему предстояли срочные дела, в том числе согласование моей поездки в Англию. Этого я не предвидел. Думая о будущем, я представлял себе только, что вернусь в Дарджилинг, отдохну, а затем, если хватит денег, построю себе новый домик. Я все ещё не имел ни малейшего представления о том, что меня ожидало.

Очень скоро, однако, я обнаружил, что отныне вся моя жизнь пойдёт иначе. Уже в Тьянгбоче мне вручили телеграмму от Уинстона Черчилля, а затем последовал целый поток посланий. Мне и самому хотелось отправить одно послание: передать Анг Ламу, чтобы она вместе с дочерьми встречала меня в Катманду. Я сказал об этом майору Уайли, добавив, что сам заплачу гонцу. Как всегда, он охотно вызвался помочь мне; послание было отправлено за счёт экспедиции. И в последующие дни нашего долгого путешествия до Катманду Уайли всячески заботился обо мне: давал добрые советы, помогал объясняться с иностранцами и отвечать на письма.

— Вы видите теперь, какая жизнь вам предстоит, — говорил он мне.

А между тем это было только начало, меня ожидал ещё не один горький урок.

Мы шли вверх и вниз по холмам и долинам Непала. С каждым днём толпы встречающих и восторги все возрастали. Спустя примерно десять дней, когда нас отделяло от Катманду восемьдесят километров, я получил приятную новость, что Анг Ламу уже прибыла туда с девочками. Однако большинство людей приходило к нам не с новостями, а за новостями. Вскоре я шёл в окружении целого отряда журналистов. Были здесь непальцы, индийцы, англичане, американцы, и, кроме рассказа о восхождении, многие из них добивались от меня всякого рода заявлений по национальным и политическим вопросам. Майор Уайли заранее предупредил меня, что так будет, и посоветовал быть осторожным; теперь я всячески старался следовать его совету.

Это было нелегко. Множество людей вертелось вокруг, засыпая меня целым градом вопросов, причём на половину вопросов они, сдаётся мне, тут же сами и отвечали. В Хуксе я дал интервью Джеймсу Бэрку из журнала «Лайф», купившего у «Таймс» право на информацию об экспедиции для Америки. Несколько позже я встретился с корреспондентом «Юнайтед Пресс Ассошиэйшенс» Джоном Главачеком, с которым впоследствии подписал договор на серию статей. Англичане были в этом отношении связаны: перед началом экспедиции они подписали соглашение, что все их рассказы и фотографии будут считаться собственностью всей экспедиции в целом, которая, в свою очередь, имела контракт с «Таймс». Я же, хотя и считался членом экспедиции, не был связан таким обязательством и мог заключать сделки по своему выбору. В Катманду и позднее в Нью-Дели по этому поводу были споры и дискуссии. Полковник Хант убеждал меня присоединиться к контракту с «Таймс». Однако я отказался. Впервые за всю мою жизнь у меня появилась возможность заработать крупную сумму денег, и я не видел, почему бы мне не воспользоваться этой возможностью.

Но это были все мелочи. Настоящие осложнения начались в Дхаулагате, немного не доходя Катманду, где навстречу нам вышла целая толпа непальцев и чуть не увела меня от всей экспедиции. После меня не раз спрашивали, были ли это коммунисты, но я просто не знаю этого. Зато я знаю, что они были националисты, притом фанатики, что их ничуть не интересовал Эверест и действительные обстоятельства его взятия, а только и исключительно политика. Они добивались от меня, чтобы я назвался непальцем, не индийцем. И ещё, чтобы я заявил, что достиг вершины раньше Хиллари. Я ответил им, что не заинтересован в политике и в ссорах с англичанами, и попросил оставить меня в покое. «До сих пор, — сказал я им, — никому не было дела до моей национальности. С чего вдруг такой интерес теперь? Индиец, непалец — какая разница?» Я пытался внушить им то же самое, что сказал в интервью Джеймсу Бэрку: «Все мы члены одной большой семьи — Хиллари, я, индийцы, непальцы, все люди на свете!»

Однако они никак не хотели угомониться. Они чуть не свели меня с ума. Они сами подсказывали мне ответы и заставляли подписывать бумаги, которых я даже не мог прочесть. И все это время толпа продолжала расти. Меня отделили от моих товарищей, толкали и вертели, словно куклу. «Чего они хотят от меня? — удивлялся я. — Знай я, что дела обернётся таким образом, я оставался бы у себя в Соло Кхумбу».

20 июня наш отряд спустился с предгорий на Непальскую равнину. В Бонепа, где начинается шоссе, меня усадили в «джип» и заставили переодеться в непальскую одежду. К этому времени я до того устал и растерялся, что позволял делать с собой все, что угодно. В каждом городе и деревне, через которые мы проезжали, происходили торжественные встречи. Толпы людей размахивали флажками и вымпелами. «Тенцинг синдабад!» — кричали они. — «Да здравствует Тенцинг!»

Конечно, мне были приятны такие горячие приветствия. Однако признаюсь, что предпочёл бы вернуться домой тихо и мирно, как это бывало всегда до тех пор.

В пяти километрах от Катманду меня поджидали жена и дочери; мы крепко обняли друг друга, счастливые завоёванной победой. Анг Ламу обернула вокруг моей шеи кхада — священный платок. Пем Пем и Нима повесили мне на плечи гирлянды, я рассказал Ниме, что положил её карандашик там, где она просила. Оказалось, что в течение последних недель у них была почти такая же суматошная жизнь, как у меня. Великую новость они узнали в Дарджилинге только утром 2 июня, в дождливый серый день, от друзей, услышавших её по радио. С этой минуты жизнь их совершенно изменилась. Важные чиновники приходили к ним с визитом, почта приносила множество посланий, строились всевозможные планы. По всему городу распространялись мои фотографии, а Рабиндранат Митра договорился с одним поэтом, и тот сочинил про меня песню, которую скоро распевали на всех улицах. Все это очень радовало моих родных, но больше всего им хотелось получить весточку от меня; между тем письмо, в котором я просил их приехать в Катманду, так и не дошло. Анг Ламу и сама собиралась ехать, только боялась, что я рассержусь, если она сделает это, не договорившись предварительно со мной.

— Почему нет телеграммы от моего мужа? — спрашивала она то и дело. — Я дам десять рупий тому, кто доставит мне её с почты.

Но телеграмма все не шла (я так и не смог выяснить, что с ней случилось), и, прождав одиннадцать дней, Анг Ламу решила ехать, будь что будет. У неё не было ни денег, ни подходящей одежды, но Митра дал ей сто рупий, заработанных на продаже моих фотографий, да потом раздобыл ещё четыреста рупий на поездку с помощью миссис Гендерсон из Гималайского клуба и других друзей. Анг Ламу выехала из Дарджилинга с дочерьми и прибыла в Катманду самолетом через Патна, опередив меня на четыре дня. С ними прилетели Пасант Пхутар (уже третий), ветеран-горец, наш близкий друг и родственник, и Лакпа Черинг, представлявший нашу ассоциацию.

Впрочем, в тот сумасшедший день, когда я сам добрался до Катманду, у нас вовсе не было времени переговорить обо всем этом. Не прошло и нескольких минут, как меня оторвали от родных и усадили вместо «джипа» в коляску, запряжённую лошадьми; туда же сели другие восходители, которых я не видел некоторое время, в том числе Хант и Хиллари. И вот мы двинулись через город, окружённые ещё невиданной толпой. Нас осыпали рисом, цветной пудрой, монетами, причём монеты колотили меня по черепу так, что я стал опасаться головной боли. Спастись от них было невозможно, потому что я не мог смотреть во все стороны одновременно. Большую часть времени я стоял в коляске, улыбаясь и сложив ладони пальцами кверху в традиционном древнем индийском приветствии намасте.

Событий было столько, что трудно вспомнить, что происходило раньше, что позже.

Прямо в нашей испачканной экспедиционной одёжде нас доставили в королевский дворец. Здесь участников восхождения приветствовал король Трибхувана, он вручил мне Непал Тара (Непальскую Звезду) — высшую награду страны; Хант и Хиллари получили другие награды. Как и многие другие обстоятельства этого времени, вопрос о почестях и полученных знаках отличия дал повод к осложнениям и недоразумениям. Дело в том, что в то самое время, когда мне вручили одну непальскую награду, а Ханту и Хиллари — другую, не столь высокую, из Англии поступило сообщение, что королева возвела их в дворянское звание, а в отношении меня ограничились медалью св. Георга. Шум, поднятый вокруг всего этого, был не только нежелательным, но просто бессмысленным. После того как Индия стала независимой, её правительство, подобно американскому правительству ранее, запретило своим гражданам принимать иностранные титулы. Таким образом, если бы королева и удостоила меня такой чести, то я сам и моя страна оказались бы только в неловком положении. Лично для меня это было каи чаи на — совершенно безразлично; дворянское звание не прибавило бы мне ни ума, ни красы. Поняв причину, я ничуть не чувствовал себя обиженным или задетым.

Политика, политика… Внезапно со всех сторон начались осложнения. Непальцы отнеслись ко мне замечательно, они встретили меня так, что я не забуду, даже если проживу сто жизней. Однако в своих усилиях сделать из меня героя они зашли чересчур далеко: они почти совершенно пренебрегали англичанами, вместо того чтобы отнестись к ним как к почётным гостям. Слишком многие непальцы говорили глупые вещи, стараясь извратить факты в своих политических целях. Каких только диких выдумок не было: и что я тащил Хиллари на себе до вершины, и что он вообще не дошёл до верха, и что я чуть ли не один совершил все восхождение. А тут ещё эти нелепые заявления, которые меня заставили подписать, воспользовавшись моей растерянностью. Кончилось тем, что полковник Хант вышел из себя и заявил, что я не только не герой, но, с точки зрения техники лазания, вообще второразрядный альпинист. А это, разумеется, только подлило масла в огонь.

Непальские и индийские журналисты ходили за мной по пятам. Руководствуясь политическими мотивами, кое-кто пытался заставить меня высказаться против англичан, а я, обидевшись на слова Ханта, и в самом деле сказал кое-что, о чем позже сам сожалел. К счастью, добрая воля в наших сердцах восторжествовала. Ни англичане, ни я сам не хотели, чтобы великое событие было превращено в нечто мелкое и жалкое. И вот мы собрались 22 июня в канцелярии премьер-министра Непала и составили заявление, призванное положить конец всем разнотолкам. Один экземпляр, предназначенный для Хиллари, подписал я, другой — для меня, подписал Хиллари. Вот что написано в том экземпляре, который хранится у меня сейчас:

«29 мая мы с шерпой Тенцингом вышли из нашего верхнего лагеря на Эвересте на штурм вершины.

Во время восхождения на Южную вершину то один, то другой из нас шёл впереди.

Мы перешли через Южную вершину и стали подниматься по предвершинному гребню. Мы. достигли вершины почти одновременно.

Мы обняли друг друга, счастливые своей победой; затем я сфотографировал Тенцинга с флагами Великобритании, Непала, Объединённых Наций и Индии.

Э. П. Хиллари»

Каждое слово в этом заявлении есть истинная правда. Именно так — мы достигли вершины почти одновременно.  И так оно и оставалось до настоящего времени, когда по причинам, которые я уже изложил, мне кажется правильным рассказать все подробности.

Наряду с вопросом о том, кто первый достиг вершины, было много толков и споров относительно моей национальности. «Какое это имеет значение? — спрашивал я снова и снова. — При чем тут национальность и политика, когда речь идёт о восхождении на гору?» Но разговоры не прекращались, и я решил обратиться к премьер-министру, мистеру Коирала. Я сказал ему:

— Я люблю Непал. Я родился здесь, это моя страна. Но теперь я уже давно живу в Индии. Мои дети выросли там, и мне надо думать об их образовании, об их будущем.

Мистер Коирала и остальные министры отнеслись ко мне приветливо, с полным пониманием. Они не пытались, подобно некоторым другим, оказывать давление на меня, а только сказали, что если я захочу остаться в Непале, то получу дом и другие льготы; далее они пожелали мне успеха и счастья, независимо от того, каким будет моё решение. Я остаюсь им глубоко благодарен за готовность помочь, когда я оказался в затруднительном положении. Как я сказал тогда для печати: «Я рождён из чрева Непала, а вырос на коленях Индии». Я люблю обе страны, чувствую себя сыном их обеих.

В Катманду мы оставались около недели, и каждый день устраивались новые торжества, новые церемонии, но происходили также новые осложнения. На этот раз мы, шерпы, спали не в гараже, а в непальской правительственной гостинице, так что в этом отношении все было в порядке. Впрочем, не совсем в порядке — приходилось защищать нас от толпы, которая осаждала экспедицию.

На один из вечеров в английском посольстве был назначен приём. Я получил приглашение, но отказался прийти; как и многое другое, это вызвало всевозможные пересуды, поэтому я объясню причину отказа. Дело в том, что годом раньше, находясь в Катманду вместе со швейцарцами, я пережил здесь неприятность. Из-за какой-то путаницы с организацией экспедиции я оказался однажды без ночлега и обратился тогда в английское посольство, поскольку останавливался там вместе с Тильманом в 1949 году. Меня ожидало разочарование: полковник Пруд, первый секретарь посольства, указал мне на дверь. Меня это сильно обидело, а так как в 1953 году полковник Пруд по-прежнему работал в посольстве, я не счёл для себя возможным принять приглашение. Такова единственная причина моего отказа, он вовсе не был задуман как недружественный жест в отношении моих товарищей по Эвересту.

Но вот я оставил Катманду, вылетев в Калькутту в личном самолёте короля Трибхувана. Вместе со мной летели только моя семья и Лакпа Черинг, который стал для меня чем-то вроде советника. Остальные направились в Индию другими путями. В Калькутте нас поместили в Доме правительства — снова празднества, приёмы, приветствия… Среди встретивших нас здесь был мой добрый друг Митра — я вызвал его по телеграфу из Дарджилинга. Первым делом я вручил ему красный шарф Раймона Ламбера и попросил переслать в Швейцарию. В Калькутте же я рассказал о восхождении для агентства Юнайтед Пресс, с которым подписал здесь контракт.

Несколько дней было похоже, что я не попаду в Англию. Мне казалось неправильным ехать без Анг Ламу и дочерей, а у экспедиции не хватало денег оплатить проезд всем. Правда, тут газета «Дейли Экспресс» предложила мне совершить большое турне, обязавшись покрыть все расходы. Однако, подумав, я отказался, так как опасался, что этому будет придан политический характер, а после того, что случилось в Непале, я всячески избегал таких вещей. Вместо этого я, все ещё надеясь, что выход будет найден, отправился из Калькутты в Нью-Дели, где собрались остальные участники экспедиции.

В Дели происходило то же, что в Катманду и Калькутте, только в ещё больших масштабах. На аэродроме состоялась грандиозная встреча — такой толпы я не видал за всю свою жизнь. Затем нас привезли в непальское посольство и устроили там.

В тот же вечер состоялся приём у Неру. Настал великий момент, о котором давным-давно говорил профессор Туччи в Тибете и о котором я думал в ту ночь в палатке, высоко на Эвересте. Все произошло так, как я надеялся и мечтал. С первого же мгновения «Пандичи» отнёсся ко мне, как отец, — ласково и дружелюбно, причём в отличие от многих других думал не о том, какую выгоду можно извлечь из меня, а исключительно о том, как помочь мне и сделать меня счастливым. На следующий день Неру пригласил меня в свою канцелярию и настоятельно посоветовал мне поехать в Лондон. Он считал, что и так уже вокруг восхождения было слишком много осложнений и споров, что лучше не примешивать к Эвересту политику. Он надеялся, что будет сделано все возможное, чтобы залечить причинённые раны. Я присоединился к его словам от всего сердца. И, наконец, для полноты счастья оставалось только услышать от него, что моей жене и дочерям будет обеспечен проезд до Лондона вместе со мной.

Однако «Пандичи» не ограничился этим. У меня было плохо с одеждой; он пригласил меня к себе домой, открыл гардероб и поделился своим. Он дал мне пиджаки, брюки, рубашки — все необходимое, а так как мы с ним одного роста, то все отлично подошло. Сверх того Неру подарил мне несколько вещиц, которые принадлежали его отцу и которыми он очень дорожил. Анг Ламу получила красивую сумочку и плащ, причём «Пандичи» сказал с улыбкой, что в Лондоне часто бывает хмурая погода. Наконец он вручил мне портфель. Я подумал: «Теперь я больше не бедный шерпа, а бизнесмен или дипломат». Чуть не единственное из одежды, чем он со мной не поделился, были белые конгрессистские шапочки — это имело бы политический смысл, а Неру был совершенно согласен, что мне следует держаться в стороне от политики.

В это же время возник вопрос о документах: несмотря на все мои путешествия, у меня до сих пор не было паспорта. Зато теперь я получил сразу два, индийский и непальский, что как раз отвечало моим собственным желаниям. Спустя несколько дней мы вылетели на Запад. Других шерпов с нами не было, за исключением Лакпа Черинга, который по-прежнему был моим секретарём и советником. Остальные шерпы, участники восхождения, не попали ни в Калькутту, ни в Дели, а вернулись прямо в Дарджилинг из Катманду. Зато в самолёте находилось большинство английских членов экспедиции, а из женщин, кроме Анг Ламу и моих дочерей, ещё и миссис — вернее, уже леди — Хант. Она прилетела встретить своего мужа, когда мы были ещё в Непале. Наш самолёт, принадлежавший британской авиационной корпорации, совершил первую посадку в Карачи, где мы задержались около часа, приветствуемые огромной толпой. Далее мы летели через Багдад, Каир, Рим. Наконец-то я видел страны за пределами Индии и Пакистана, о чем так давно мечтал!

В Риме нас встречали индийский и английский послы, там нам пришлось переночевать из-за неполадок с мотором. На следующее утро, когда мы снова сели в самолёт, полковник Хант выглядел заметно озабоченным, и я очень скоро узнал, чем именно. Оказывается, газеты как раз напечатали первую часть моего рассказа для Юнайтед Пресс, в которой шла, в частности, речь об известных недоразумениях во время экспедиции между англичанами и шерпами. Хант подошёл ко мне тут же в самолёте, и мы переговорили обо всем начистоту. Я сказал ему, как меня задело его заявление для печати, будто меня нельзя считать опытным альпинистом, а он, в свою очередь, рассказал о своих затруднениях. Майор Уайли ещё раньше обсуждал со мной это дело. Он подчёркивал, как важно, чтобы случившиеся недоразумения не послужили поводом для неприязни, и я согласился с ним. Теперь я повторил то же самое Ханту. Известные недоразумения имели место во время экспедиции и после. Отрицать это не было никакого смысла, и я просто рассказал корреспонденту все так, как оно мне представлялось, стараясь быть совершенно искренним. Но это вовсе не означало, что я затаил обиду или пытаюсь раздуть происшедшее, как это сделали другие в политических целях.

Мы говорили дружески и откровенно, и я думаю, что мы оба почувствовали себя лучше после этого разговора.

После Рима самолёт совершил посадку в Цюрихе. Мы задержались здесь очень недолго, но это было для меня чудесное время, потому что на аэродром встретить меня приехали многие старые швейцарские друзья. И самое главное, среди них был Ламбер. Он крепко обнял меня, воскликнув: «Са va bien!», а я рассказал ему про заключительный бросок, про то, как вспоминал его, когда стоял на вершине. Затем мы вылетели дальше, в Лондон. Перед самой посадкой полковник Хант спросил, не буду ли я возражать, если он выйдет из самолёта первый, держа в руке ледоруб с английским флагом. Разумеется, я согласился. Так и сделали, и скоро мы уже стояли на аэродроме, окружённые большой толпой встречающих.

В Лондоне меня с семьёй поселили в Индийском клубе; индийский посол мистер Кер отнёсся к нам с исключительным вниманием. Сразу же по прибытии остальные члены экспедиции разъехались по всей Англии, повидать своих родных, так что я остался в городе чуть ли не один. Впрочем, мне, конечно, не приходилось ломать голову над тем, чем заняться. Большая часть времени уходила на то, чтобы встречаться с разными людьми и пожимать им руки, сверх того надо было давать интервью газетам, позировать фотографам, разъезжать по городу и присутствовать на всякого рода официальных собраниях. Англичане приняли меня исключительно тепло и заботливо. Они приветствовали меня, уроженца чужой, далёкой страны, ничуть не менее горячо, чем своих соотечественников; я невольно сравнивал этот приём с тем, как встречали англичан непальцы.

Я побывал в стольких местах, что потерял им счёт. Я говорил по радио, выступал по телевидению, не успев ещё увидеть ни одного телевизионного приёмника, давал одно интервью за другим. В конце концов у меня просто закружилась голова от бесконечных расспросов о том, что я чувствовал на вершине Эвереста.

— Послушайте, у меня есть предложение, — сказал я журналистам. — Следующий раз вы совершите восхождение на Эверест, а я буду репортёром. Когда вы спуститесь, я спрошу вас тысячу и один раз, как вы себя чувствовали на вершине, и тогда вы будете знать не только, что я чувствовал на Эвересте, но и что чувствую сейчас.

Мы провели в Лондоне шестнадцать дней, которые пролетели, словно сон. Единственной неприятностью было то, что Пем Пем заболела вскоре по приезде, и ей пришлось провести все время в больнице. Зато Анг Ламу и Нима ходили со мной повсюду — по театрам, магазинам, достопримечательным местам. Один раз мы попали в увеселительный парк и катались там на американских горах. Они мне очень понравились, напомнив о спуске с горы на лыжах. Но Анг Ламу до того перепугалась, что все время стучала кулаком по моей спине, а когда катанье кончилось, воскликнула:

— Ты что, убить меня хочешь?!

Как и положено женщине, она лучше всего чувствовала себя в магазинах, и скоро у нас набралось немало вещей, которые предстояло везти в Индию. К тому же люди постоянно делали нам подарки. Я высоко ценил их доброту, однако считал, что нам не следует брать слишком много.

— Почему? — удивлялись Анг Ламу и Нима.

— Потому что это нехорошо, — отвечал я.

И начиналась семейная ссора. Помню, как мы зашли однажды в фотомагазин и хозяин предложил нам в подарок аппараты по нашему выбору. Нима немедленно отобрала себе дорогой «Роллейфлекс», но тут вмешался я:

— Нет, нет, так не годится. Возьми что-нибудь попроще.

Впоследствии, уже в Дарджилинге, она сказала моему другу Митре:

— Папа поскупился, не захотел, чтобы у меня был хороший аппарат.

Тогда я возразил:

— Не я поскупился, а ты пожадничала. В том-то и вся беда с вами, женщинами, вы всегда страдаете жадностью.

Полковник Хант пригласил нас к себе в деревню. Мы охотно поехали бы к нему, но не сочли возможным оставлять Лондон, пока не выздоровела Пем Пем; зато мы дважды побывали у жившего поблизости майора Уайли. Я повидал много старых друзей, в том числе Эрика Шиптона и Хью Раттледжа, с которым мы поговорили всласть о прошлом. Меня глубоко тронул доктор Н. Д. Джекоб, тот самый, который так тепло отнёсся ко мне в Читрале в годы войны, — он проехал около восьмисот километров, чтобы повидаться со мной.

За всем этим время проходило очень быстро. Порой, когда мне не нужно было встречаться с людьми или куда-то ехать, я отправлялся гулять по улицам Лондона. Эти прогулки доставляли мне громадное удовольствие. При этом я переодевался в европейскую одежду, чтобы меня не узнали, и иногда это удавалось. Для официальных целей я обычно надевал индийский костюм, пользуясь тем, что дал мне Неру в Нью-Дели.

Немного спустя в город стали съезжаться другие участники экспедиции, и, наконец, произошло самое выдающееся событие за все пребывание в Лондоне — представление королеве. Все улицы на пути в Бакингемский дворец были переполнены людьми; большое впечатление произвела на меня дворцовая охрана в красных мундирах и высоких меховых шапках. Перед представлением королеве был подан чай под открытым небом, причём и здесь собралось множество людей, так много, что я боялся быть раздавленным. Но тут же я подумал: «Нет, мне грех жаловаться. Я хоть худой, а вот каково приходится бедной Анг Ламу?»

После чая нас провели в большой зал во дворце, где мы увидели королеву и герцога Эдинбургского. Здесь находились все члены экспедиции и их родные; королева и герцог вручили нам награды и знаки отличия. Затем подали освежающие напитки, и на секунду я было подумал, что опять очутился на Эвересте, потому что нам предложили… лимонад! Королева была очень приветлива и внимательна, расспрашивала меня о восхождении, о других экспедициях, в которых я участвовал. Полковник Хант стал было переводить для меня, но тут я обнаружил, что сам достаточно хорошо понимаю и отвечаю по-английски, и это, разумеется, очень меня порадовало.

После приёма состоялся мужской обед, даваемый герцогом, причём мы были при всех наградах. Затем последовал ещё приём. И завтра и послезавтра все продолжались приёмы, большинство из которых давалось различными послами. Настал момент, когда вся моя жизнь казалась одним сплошным приёмом, и я невольно подумал: «Что было бы со мной, если бы все это время я пил не чай и лимонад, а чанг?»

Но вот настало время прощаться с Лондоном. Хант, Уайли и многие другие пришли проводить нас, и всякий мог видеть, что между нами нет никакой неприязни. Англичане приняли меня замечательно. Английские восходители, мои друзья, были прекрасными людьми. Несмотря на мелкие недоразумения и усилия людей, которые пытались раздуть их, мы провели большую и успешную экспедицию. И если полковник Хант когда-нибудь снова возглавит экспедицию в Гималаи, он убедится, что я готов всячески помочь ему, хотя бы и не смог сам пойти с ним.

— До свидания! Счастливо! Счастливо долететь!

И вот мы уже в самолёте, летим в обратном направлении, в Швейцарию. Экспедиция наконец-то окончилась совсем, я остался только со своей семьёй и моим помощником Лакпа Черингом. Швейцарская организация содействия альпийским исследователям, организовавшая обе экспедиции 1952 года, пригласила меня провести две недели в Швейцарии. И снова нас ожидал грандиозный приём и приятные встречи. Правда, на этот раз моё время не было исключительно занято приёмами, интервью и встречами с людьми. Проведя в Цюрихе всего одну ночь, я отправился со старыми друзьями в горы: теперь я получил возможность не только посмотреть знаменитые Альпы, но и походить по ним. Мистер Эрнст Фойц, представитель организации, и его жена сопровождали нас и позаботились, чтобы мы чудесно провели время.

Сначала мы направились в маленький горный курорт Розенлауи, где находится альпинистская школа, руководимая известным проводником Арнольдом Глаттхардом. Мы поднялись на красивый пик Семилистокк. Оттуда доехали до Юнгфрау, остановились в гостинице на Юнгфрауйох, а на следующее утро совершили ещё одно восхождение. В числе других вместе со мной шёл Раймон Ламбер. Мы стояли на вершине, смотрели на простиравшуюся под нами землю и думали, наверное, одно и то же: если бы погода была тогда немного лучше и если бы нам сопутствовала удача, мы стояли бы так год назад в высочайшей точке земли.

На другие восхождения у меня не было времени, но я получил большое удовольствие; мне очень понравились надёжные, крепкие скалы альпийских вершин. Особенно мне бросилось в глаза сходство швейцарских долин с моими родными местами в Соло Кхумбу, хотя, разумеется, высоты и расстояния в Альпах гораздо меньше, чем в Гималаях. Ещё мне было интересно видеть, как много людей ходит по горам — мужчины и женщины, старые и молодые, даже совсем маленькие дети.

Мы провели один день в Шамони, на французской территории. Здесь я встретил нескольких членов лионской экспедиции на Нанда Деви, знакомых мне по 1952 году, а также Мориса Эрцога, возглавлявшего великий штурм Аннапурны в 1950 году. Это был прекрасный человек, успешно прошедший через многие тяжёлые испытания. Я восхищался тем, как уверенно он ведёт свой автомобиль, несмотря на потерю пальцев на руках и ногах. К сожалению, время позволяло мне только посмотреть на Монблан, восхождение совершать было некогда. Впрочем, я сомневаюсь, нашлось ли бы место на горе для нас, даже если бы мы сделали попытку. В день моего пребывания в Шамони там собралось столько альпинистов, что гора была скорее похожа на вокзал.

Не успел я оглянуться, как прошли и эти две недели. Настала пора распрощаться с друзьями — и снова мы в самолёте, летим домой… «Домой, — подумал я. — Что меня ждёт там после такого длительного отсутствия?» Я оставил Дарджилинг 1 марта, теперь было начало августа, и в течение всех этих пяти месяцев я почти непрерывно находился в пути. Я достиг вершины Эвереста. Я спустился с Эвереста совсем в другой мир. Я проехал полмира, меня приветствовали толпы людей, я встречался с премьер-министрами и монархами. «Все изменилось для меня, — думал я. — И вместе с тем, по существу, не изменилось ничего, потому что в глубине души я остаюсь все тем же старым Тенцингом…» Я еду домой, это так. Но что ждёт меня дома? Что я буду делать? Что случится со мной?.. Сначала, очевидно, ещё приёмы, интервью, толпы людей, «синдабад». Ну, а после?

Я взошёл на свою гору, но ведь жизнь продолжается…

20

С ТИГРОВОГО  ХОЛМА

Снова Индия…

В Нью-Дели я ещё раз встретился с Неру, а также с президентом Индийской Республики Раджендра Прасадом. Они выслушали рассказ о моей поездке и снабдили меня добрыми советами на будущее. Ещё сильнее, чем прежде, я ощутил отеческое отношение ко мне со стороны «Пандичи» и решил, что если когда-нибудь в жизни у меня возникнут трудности или неприятности, я обращусь за советом только к нему.

Но вот, наконец, спустя много месяцев, проехав много тысяч километров, я вернулся в Дарджилинг. Мой старый дом в Тоонг Соонг Бусти был так набит присланными мне отовсюду подарками, что для нас самих уже не оставалось места. Сначала мы поселились в гостинице, потом переехали на небольшую квартиру, а одновременно стали подумывать о новом домике.

Я встречался с товарищами по последней экспедиции и старыми дарджилингскими друзьями. Снова восторженные толпы, приёмы, интервью, ликование… Приятно было, что меня так встречают дома, но я сильно нуждался в отдыхе, а отдыхать было некогда. Дни и недели проходили, словно сумбурный сон.

Несколько ранее, когда я ещё не выезжал из Непала, мой друг Роби Митра написал премьер-министру Западной Бенгалии (провинция, в которой находится Дарджилинг) доктору Б. Рою и предложил ему учредить Индийскую горнолазную школу со мной в качестве руководителя. Доктор Рой отнёсся одобрительно к этому замыслу, мне он тоже понравился, и вскоре после моего возвращения домой мы собрались вместе обсудить этот вопрос. Решили, что школа будет называться Гималайский институт альпинизма; задача её — развивать среди жителей Индии любовь к горам, а также дать возможность нашей молодёжи стать настоящими восходителями. Мне предложили руководить обучением и тренировкой, административное руководство поручалось Н. Д. Джайялу, моему старому товарищу по восхождениям на Бандар Пунч и Нанда Деви; он был теперь майором индийской армии. Центр школы предполагалось разместить в Дарджилинге, но так как вблизи города нет больших гор, необходимо было найти базу для практических занятий. Решили, что лучше всего подходит величественная горная цепь на севере, около Канченджунги.

Мы нуждались в консультации лучших специалистов и обратились к Швейцарской организации содействия альпинистским исследованиям. Из Швейцарии приехал Арнольд Глаттхард, руководитель альпинистской школы в Розенлауи. В октябре, примерно два месяца спустя после моего возвращения, мы отправились втроём — Глаттхард, Джайял и я — в Сиккимские Гималаи подобрать место для высокогорной базы. После длительных поисков остановили свой выбор на одном месте в районе Коктана и пика Канг; я побывал там с Джорджем Фреем за два года до этого. Здесь имелись не только снеговые горы, но и много скальных массивов, таким образом, местность подходила для всех видов восхождений и тренировок. Вернувшись, мы изложили свои предложения, и начался организационный период, причём намечалось открыть школу к осени следующего года.

А пока я оставался со своей семьёй в Дарджилинге; причём мы сразу убедились, что нас ждёт новая жизнь, мало чем похожая на прежнюю. Нас постоянно окружали толпы людей; приёмы и интервью не прекращались. При всей моей глубокой признательности за внимание и честь я временами приходил в отчаяние. Я всегда любил пройтись по улицам Дарджилинга, однако теперь обнаружил, что должен выходить в город до рассвета, если не хочу идти в сопровождении целой процессии. Гости являлись ко мне в дом не только по приглашению, не только в обычные часы, но круглые сутки, днём и ночью, причём некоторые чуть ли не силой врывались в двери и окна. Приходили представители всевозможных фирм и организаций, настаивая, чтобы я подписал им какие-то бумаги. А журналисты не оставляли меня в покое ни на минуту. Сплошь и рядом они извращали мои слова в своих целях, так что я потом не узнавал в их статьях собственных высказываний. Легко было понять, что полковник Хант вышел из себя в Неаполе, где его вертели во все стороны и приписывали ему чужие слова. Разумеется, чаще всего меня спрашивали, какова будет моя следующая экспедиция. В конце концов я стал отвечать:

— Я уже сейчас работаю в экспедиции — газетно-фотографической экспедиции…

Я чувствовал себя зверем в зоопарке. «Похоже, ламы из Тьянгбоче оказались все-таки правы, — думал я. — Бог Эвереста карает меня теперь».

Были неприятности и другого рода. Я получил немалую сумму денег от Юнайтед Пресс, да ещё поступили щедрые дары от ряда городов и организаций Индии, и мы могли жить уже не в такой бедности, как прежде. Одни относились к этому с полным пониманием, но нашлись и завистники; некоторые говорили даже, что Анг Ламу «зазналась» только потому, что она стала ходить с зонтиком в дождь. Другая неприятность была связана с Лакпа Черингом, моим советником. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что он не руководствовался моими интересами и наше сотрудничество кончилось. Была в этой истории, однако, своя хорошая сторона — его место занял Роби Митра, целиком посвятивший себя моим делам. С тех пор своим неутомимым трудом, добрыми советами и преданностью он сделал неизмеримо много, чтобы облегчить мне жизнь и сделать её счастливее.

Новый дом, который я купил, расположен на крутом склоне холма на окраине Дарджилинга; отсюда открывается чудесный вид на Сикким и вечные снега Канченджунги. Однако наш переезд состоялся не сразу, требовалось кое-что достроить. Анг Ламу приходилось работать айя во многих английских семьях. Она хорошо изучила западную меблировку и захотела обставить комнаты по-современному, оборудовать кухню на европейский лад. Состоялось обычное семейное препирательство, я говорил жене:

— До сих пор у нас все шло хорошо. Не поднимай того, что тебе не по силам. Лучше будем жить скромно.

Боюсь, однако, что это легче сказать, чем сделать. Даже по своему собственному адресу, при моих ограниченных потребностях, мне приходилось слышать упрёки в связи с моей страстью коллекционировать вещи, собранные за время многочисленных экспедиций и путешествий. «И что это он не избавится от этого хлама, — говорят некоторые. — Превратил свой дом в музей какой-то». Нет, мой дом не музей. Я храню в нем вещи, которые мне близки и дороги.

Дома у меня царит большое оживление. Помимо жены, дочерей и меня, в нем живут две мои племянницы (а теперь ещё и мать). Их родители, Ламу Кипа и лама Нванг Ла, с которыми девушки переехали из Соло Кхумбу, поселились в нашем старом доме в Тоонг Соонг Бусти; они часто бывают у меня в гостях, причём Нванг Ла «заведует» специально оборудованной молельней в моем доме.

Почти ежедневно я получаю письма и даю интервью. Пасанг Пхутар и многие другие родственники и друзья помогали мне перестроить дом, теперь они то и дело заходят ко мне. Посетителей всегда много, когда десятки, а когда и сотни, есть среди них старые друзья, а есть и совершенно незнакомые люди. Но самый важный житель моего дома — Гхангар, мой лхасский терьер с его многочисленным семейством. Единственный, кого вы не увидите в моей гостиной, — мой конь; он обитает в конюшне и усиленно торопится отъесться так, чтобы потерять всякую надежду на успех на скачках.

Меня всегда беспокоил вопрос о воспитании Пем Пем и Нимы. Несколько лет они ходили в непальскую школу, но теперь у меня появилась возможность поместить их в монастырскую школу в Дарджилинге. Здесь они учатся английскому языку, получают хорошее современное образование и встречаются с различными людьми. Для совершенствования моих собственных познаний в английском языке я приобрёл лингафон — благодаря ему, а также большой разговорной практике я могу с радостью сообщить, что начинаю говорить все более свободно. Конечно, мне очень хотелось бы научиться писать и читать, но жизнь так коротка, а дел так много… Я знаю уже все буквы, печатные и письменные, но мне все ещё трудно заставить их складываться в слова. Исключение составляет, понятно, моё собственное имя. Мне столько раз приходилось давать автограф, что я теперь, наверное, смог бы расписаться во сне левой рукой.

Едва я приехал домой, как на меня посыпались приглашения посетить другие части Индии и Востока вообще. Некоторые приглашения, например из Бирмы и Цейлона, я, к сожалению, не смог принять, зато побывал в Калькутте, Дели, Бомбее, Пенджабе и многих других местах. Как и в Дарджилинге, мне было приятно, что меня искренне приветствует так много людей, но, как и там, я страшно уставал от приемов, интервью и ликующих толп. Нередко происходили вещи, которые невозможны на Западе. От меня постоянно ждут, чтобы я рассказал о каких-то сверх естественных видениях на вершине Эвереста, и мне приходится разочаровывать людей. Многие стремятся прикоснуться ко мне, думая таким образом исцелиться от болезни. Были и такие, которые во что бы то ни стало хотели видеть во мне второго Будду или земное воплощение Шивы, а однажды в Мадрасе несколько старух зажгли лампады и повалились ниц передо мной. Мне оставалось только ласково заговорить с ними и помочь им подняться на ноги.

У меня было много возможностей заработать деньги. Конечно, моё состояние не сравнишь с богатством какого-нибудь магараджи, но все же я живу значительно обеспеченнее, чем прежде. Помимо гонорара от Юнайтед Пресс и даров городов и организаций, мне предлагали немало денег различные фирмы, желавшие использовать моё имя для рекламы. Правда, я принял только два таких предложения, после чего решил, что лучше не впутываться в подобные дела.

Я уже говорил о двух камнях, которые подобрал у самой вершины Эвереста. Было у меня и ещё несколько штук, взятых немного ниже, и едва из печати стало известно о камнях с Эвереста, как любители сувениров стали предлагать мне большие деньги за них. Однако я не стал ничего продавать. Несколько камешков я подарил Неру, остальные оставил себе. Кроме шарфа Ламбера, который я отослал хозяину, я не расстанусь ни с чем из того, что было на мне во время заключительного восхождения. Слишком дорог мне Эверест, слишком велик, чтобы я мог позволить себе наживаться таким путём.

В начале 1954 года я получил от ньюйоркского Клуба исследователей приглашение посетить США. Приглашение было передано через моего друга принца Петра Греческого и Датского, проживающего близ Калимпонга. Как ни хотелось мне согласиться, я решил в конце концов, что самым правильным будет отказаться. Причин было несколько, и все самые простые и исключительно личного порядка. Во-первых, в этот момент была в самом разгаре перестройка моёго дома. Он обошёлся мне вдвое дороже, чем предполагалось, подобно большинству домов, и я предпочитал оставаться дома, чтобы наблюдать за работами. Затем надо было сделать кое-что для горнолазной школы, в которой мне уже шло жалованье от правительства Западной Бенгалии. Далее, я не смог бы взять с собой жену и дочерей, да ещё клуб сообщил, что не может оплатить проезд Роби Митра, а он был мне просто необходим как переводчик и советник. И, наконец, я счёл самым правильным отложить поездку в Америку до издания моей книги, которая уже тогда планировалась и на которую я возлагал большие надежды. «Если я поеду теперь, — писал я принцу Петру, — это будет все равно, что возить напоказ дурачка, и люди получат обо мне неправильное представление».

Все эти причины казались мне простыми и естественными. Тем не менее и на этот раз разгорелись политические страсти, стали говорить, что мне запретили ехать из-за натянутых отношений между Индией и США в связи с американской военной помощью Пакистану. Это сильно задело меня. Я не люблю, когда меня втягивают в подобные истории или используют моё имя в целях определённой пропаганды. Могу только повторить по этому поводу то же, что говорил раньше. Мой отказ объясняется отнюдь не политическими, а исключительно личными причинами. Ни Неру, ни кто-либо другой из индийского правительства не запрещал мне ехать и не оказывал на меня никакого давления. Так я сказал тогда американскому послу мистеру Джорджу Аллену, который приехал в Дарджилинг побеседовать со мной, это же я повторю и теперь самым настоятельным образом. Мистер Аллен отнёсся весьма приветливо и с полным пониманием к моему объяснению и не стал настаивать.

Позднее, когда он снова приехал в Дарджилинг, чтобы вручить мне медаль американского Национального географического общества, мы долго самым дружеским образом беседовали о том, как и когда я посещу его страну. Повидать Соединённые Штаты — одно из моих самых сокровенных желаний. Это такая большая страна, полная жизни, людей, идей и предметов! Когда я поеду туда, то в числе прочего мои мысли будет занимать «джип» и киноаппарат. Ещё я мечтаю вдоволь покататься по большим, широким дорогам. Подобно большинству моих знакомых-американцев, я люблю скорость. Если я научусь сам водить машину до того, как приеду в Америку, то не избежать мне «тиккета»![20]

Я только что сказал о своей книге — это для меня очень важная вещь. Всю свою жизнь восходителя я имел дело с людьми, которые писали книги. Во многих из этих книг упоминается и моё имя. Мой дом полон книг. А после взятия Эвереста мне больше всего на свете хотелось иметь свою собственную книгу. К сожалению, я столкнулся со множеством препятствий и затруднений. Поскольку я не умею писать сам, требовался помощник, и поначалу мне казалось, что лучше всего найти себе помощника из индийцев. Однако агентство Юнайтед Пресс, с которым у меня был контракт, включая права на издание книги, хотело, чтобы запись вёл западный литератор, — такая книга будет более доступной для широкого читателя во всем мире, говорили они. Наиболее подходящей казалась им кандидатура какого-нибудь англичанина, и они предложили мне ряд имён на выбор. После долгого размышления я отверг эту мысль.

Подобно многому другому, что произошло после взятия Эвереста, этот отказ тоже дал повод к пересудам и извращениям. А ведь дело совсем не в том, что мне не нравятся англичане или у меня есть против них какое-то предубеждение, — просто мне подумалось, что если индиец не подходит в качестве сотрудника, то и англичанин не подойдёт. Что ни говори, во время восхождения имели место известные осложнения и недоразумения. И хотя — я повторяю это снова и снова — они сами по себе не имели большого значения, зато для меня было важно иметь возможность рассказать свою историю просто и искренне, не смущая других и не смущаясь самому. Все это задержало, к сожалению, появление книги; порой мне казалось, что её вообще не будет[21]. Все же в конце концов было достигнуто соглашение с американским литератором Джеймсом Рамзаем Ульманом. Весной 1954 года он приехал в Дарджилинг работать со мной. Случилось так, что начало нашей работы пришлось на день, который в моей религии называется Будда Пурнима (День полной луны) — трижды благословенный день рождения, обожествления и смерти Будды. Я сказал Джеймсу Ульману с улыбкой:

— Что ж, будем надеяться, это счастливый признак.

К этому времени я получил много приглашений участвовать в новых экспедициях. После на редкость напряжённой работы — три восхождения на Эверест на протяжении немногим более года, — о каком-либо большом восхождении в тот момент говорить не приходилось, однако я охотно пошёл бы с небольшой экспедицией, особенно с англо-индийским смешанным отрядом, собиравшимся в район Эвереста на поиски «ужасного снежного человека» — йети. К сожалению, мои многочисленные обязанности не допускали этого. Помимо всего прочего, в ту весну в Индии начался показ фильма «Покорение Эвереста», и меня так сердечно и настойчиво просили присутствовать на премьере в Дели и Бомбее, что я просто не мог отказать. И пожалел вскоре об этом — к утомлению от восхождений прибавилось ещё большее утомление от бесконечных приёмов и бесед, которые не прекращались уже девятый месяц. Я потерял в весе свыше десяти килограммов, моё здоровье было сильно подорвано. В Бомбее как раз стояла необычная жара, и тут я заболел. У меня поднялась высокая температура, напала страшная слабость. Пришлось прервать поездку и ехать домой. Доктор Рой (он не только глава правительства Западной Бенгалии, но и один из лучших врачей Индии) прописал мне длительный отдых. Несколько недель я провёл в полном покое, занятый только этой книгой. Я отдыхал от людей, от возбуждения, и постепенно мой вес и здоровье восстановились.

Когда начался показ «Покорения Эвереста» в Дарджилинге, я чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы присутствовать на премьере. Это было 29 мая, в день первой годовщины штурма, намечался большой праздник. Но тут из Непала пришла весть, что Эдмунд Хиллари, возглавлявший в этом году новозеландскую экспедицию на Макалу II, заболел в горах. К счастью, он быстро поправился, однако поначалу опасались, что это серьёзно, поэтому я попросил свести праздник к минимуму. В кинотеатре я сказал несколько слов по-непальски перед началом сеанса.

— Я глубоко сожалею, что мой друг Хиллари болен, — говорил я. — Сейчас не время веселиться — надо молиться за его быстрейшую поправку. Эверест был взят благодаря совместным усилиям многих людей, и я шлю наилучшие пожелания и поздравления моему товарищу по победе.

Есть ли необходимость лишний раз подчёркивать момент, который так важен для меня? Или и без того очевидно, что я не сказал бы так о человеке, если бы питал к нему неприязнь или злобу.

Открытие горнолазной школы намечалось на осень, а лето мы с майором Джайялом должны были провести в Швейцарии в качестве гостей Организации содействия альпинистским исследованиям для изучения лучших достижений техники восхождений и методики преподавания. К счастью, в начале июня здоровье позволило мне выехать, и я снова очутился в Альпах вместе с друзьями по прежним восхождениям. Не обошлось и на этот раз без «синдабада» — толпы людей, приёмы, интервью, — но в гораздо меньшем количестве, чем в предыдущем году. В общем и целом я мог жить спокойно, наслаждаться горами и заниматься тем делом, ради которого приехал. Сначала мы отправились в деревню Шампе, где молодые швейцарские альпинисты сдавали экзамены на звание проводника. Там, к сожалению, не обошлось без неприятностей: мне показалось, что со мной обращаются как с новичком. Впрочем, в конечном счёте все наладилось. Я по-прежнему любил Швейцарию, в её горах я чувствовал себя так, словно попал в родные Гималаи. «Здесь совсем как в Соло Кхумбу», — думал я не раз, только не тогда, когда смотрел на шоссе и железные дороги, мосты и электростанции.

Несколько позже приехали из Индии ещё шестеро шерпов. Их также пригласили швейцарцы пройти тренировочный курс для будущей работы в горнолазной школе; я сам отобрал этих людей перед отъездом из Дарджилинга. Среди них были ветераны Ангтаркай, Гьялцен Микчен — сирдар, Да Намгьял и Анг Темпа, участники экспедиций на Эверест, а также мои племянники Гомбу и Топгей. Мы перебрались в Рознелауи, где находилась школа Глаттхарда, и за несколько недель узнали много ценного о разных видах восхождений. В конце лета возвратились домой, а 4 ноября 1954 года Неру произвёл официальное открытие нашей собственной школы.

В первом сезоне можно было, разумеется, только положить начало работе школы. К концу года, когда стало слишком холодно, я опять оказался на некоторое время свободным и совершил путешествие, о котором давно мечтал. Я снова отправился в Соло Кхумбу, но только на этот раз взял с собой Пем Пем и Ниму. Мы выехали из Дарджилинга на рождество, поездом и автомашиной добрались до Джайнагара и Дхарана, около границы Непала, а оттуда продолжали путь пешком, причём девочки несли поклажи на спине, как и положено путешествующим шерпам. Для них это было совершенно ново, и мы немало повеселились. Но вместе с тем наше путешествие было своего рода паломничеством — ведь они ещё никогда не были на родине своего народа, не видали своей бабушки, моей матери, которой исполнилось уже восемьдесят четыре года. В стране шерпов нас встретили веселье, пляски. Побыв некоторое время в Намче Базаре и Тами, мы отправились дальше, посетить знаменитый Тьянгбоче и другие монастыри. Затем я прошёл с дочерьми почти до места базового лагеря 1953 года; и здесь они воздали почести Эвересту, который сделал шерпов великим народом, а нам принёс счастье.

В Соло Кхумбу мы дважды пережили интересное событие: впервые в моей жизни я увидел настоящие останки йети, «ужасного снежного человека». Оба раза это происходило в монастырях, в Кхумджуне и Пангбоче, и в обоих случаях нам показали череп заострённой формы, с сохранившейся кожей и волосами. На кхумджунском черепе волосы были короткие и жесткие, словно свиная щетина; пангбочанский череп покрывали более светлые волосы, возможно, он принадлежал более молодому животному. Ламы считали эти черепа драгоценными и сильнодействующими талисманами, причём они попали в монастыри так давно, что никто не знал, откуда они взялись. Тайна живого йети, на что он, собственно, похож, остаётся по-прежнему нераскрытой.

Случилось во время этого путешествия и другое событие, которого я давно ждал, — я забрал мать к себе в Дарджилинг. Настоящая дочь своего народа, она, несмотря на возраст, благополучно проделала немалый переход. Ей никогда ещё не приходилось бывать далеко от родного края, так что в Индии она пережила много неожиданного и удивительного. В Джайнагаре она впервые в жизни села в поезд. Вскоре после того как поезд тронулся, мать вдруг спросила меня с удивлением:

— Тенцинг, а где же дерево, которое я видела перед залом ожидания?

Мы с дочерьми громко рассмеялись, и я объяснил, что такое поезд. Тогда она облегчённо вздохнула и произнесла:

— Никогда в жизни я ещё не видела двигающиеся дома.

И вот впервые в Дарджилинге собрана почти вся моя семья.

Так обстоят мои дела к тому моменту, когда я кончаю свой рассказ. Что принесёт мне будущее, я, понятно, не знаю. Предстоит работа в горнолазной школе, в которой я надеюсь познакомить многих молодых индийцев с горами и научить их любить горы. Предстоит работа в Шерпской ассоциации, председателем которой я сейчас состою; в обязанности ассоциации теперь входит подбор шерпов для экспедиций и согласование ставок и условий работы. Мне хочется вообще быть полезным своему народу, насколько это в моих силах. Я начал с самых низов, знаю, что такое бедность и невежество, и хочу помочь своим соплеменникам развиваться и добиться лучшей жизни.

Но больше всего мне хочется помочь расширить знания молодёжи, у которой впереди вся жизнь. Правда, то, чем я могу поделиться, взято не из книг; это то, чему я сам научился за свою жизнь, чему меня научили люди, страны, горы, но прежде всего Эверест. Кое-что касается чисто практических вещей. Но не все — мне кажется, что я научился и другим вещам, притом более важным. Я узнал, что нельзя стать хорошим восходителем, каким бы ловким ты ни был, если нет в тебе бодрости и чувства товарищества. Друзья — это не менее важно, чем подвиг. Далее, что совместные усилия — единственный ключ к успеху; эгоизм делает человека маленьким. И ещё урок: ни один человек ни в горах, ни где-либо ещё не может ожидать от других больше того, что даёт сам. Будь человеком с большой душой! Помогай другим стать такими!  Вот чему я научился и чему следует научиться всем людям у великой богини Чомолунгмы.

Меня часто спрашивают, допускаю ли я, что Эверест будет взят ещё кем-нибудь. Ответ: да, разумеется. Когда именно состоится следующее восхождение или следующая попытка, никто не знает, но со временем он будет взят, наверное, не только из Непала, но и из Тибета; возможно даже произойдёт траверс с одной стороны на другую. Следующий вопрос, всегда сопутствующий предыдущему, труднее: можно ли взять Эверест без кислорода? Мне кажется, однако, что можно, при тщательной подготовке и благоприятных условиях. Только необходимо разбить ещё один лагерь, ближе к вершине, нежели наш лагерь IX в 1953 году, потому что на такой высоте человек может пройти за день лишь очень немного. И ещё нужно, чтобы выдались пять дней хорошей погоды подряд — лишь в этом случае альпинисты смогут пройти от Южного седла до вершины и обратно и остаться живыми. Так что если это когда-нибудь и будет сделано, то явится результатом не только большого уменья, выносливости и тщательной подготовки, но и исключительной удачи. Ибо ни один человек (а иногда, думается, — ни один бог) не властен над погодой на Эвересте.

Собираюсь ли я сам ещё совершать восхождения? Отвечаю: на другие, меньшие вершины — да. На Эверест — нет. Ходить на гору, принадлежащую к числу подлинных гигантов Гималаев, в качестве сирдара и альпиниста одновременно, неся двойную ответственность, — это слишком много для одного человека, больше таких испытаний в моей жизни не будет. Раньше иное дело. В 1953 году я чувствовал, что должен взойти на вершину Эвереста или умереть, и ради такой победы стоило постараться. Теперь же, когда победа завоёвана, я не ощущаю ничего подобного ни в отношении Эвереста, ни в отношении какой-либо другой горы, сравнимой с ним. Мне сейчас сорок, я не так уж стар, но и не молод, и меня не тянет больше покорять мировые вершины. Конечно, меня влекут к себе горы, потому что горы — этой мой дом и моя жизнь. Мне хочется совершить ещё не одно восхождение — с небольшими экспедициями на интересные вершины, с хорошими партнёрами. Всего больше мне хочется совершить восхождение с моим дорогим другом Раймоном Ламбером.

Помимо восхождений, мне хочется путешествовать. Надеюсь посетить Соединённые Штаты, когда эта книга выйдет там. Надеюсь снова побывать в Англии и Швейцарии, где меня так замечательно встречали, хочется повидать ещё много мест, где я не бывал. Я чувствую, что многое узнал в путешествиях, причём не только о городах, авиалиниях и географии. Я узнал, что мир велик, что его не охватишь взором из маленького захолустья, что повсюду есть и хорошее и плохое, что если люди отличаются от тебя, это ещё вовсе не значит, что ты прав, а они не правы. Часто говорят, что жители Запада большие материалисты, чем восточные люди, но не следовало ли бы добавить, что они ещё и честнее? Во всяком случае об этом говорит опыт моих встреч с чиновниками и дельцами. Затем, мы на Востоке любим говорить о своём гостеприимстве, однако приём, оказанный мне в Лондоне, заставляет меня прямо-таки стыдиться, когда я сравниваю его с тем, как встречали англичан по возвращении экспедиции в Катманду.

Эти два маленьких примера вовсе не означают, что я настроен против своего собственного народа — напротив, я горжусь тем, что я индиец и непалец. Однако мне кажется, что предвзятость и национализм принёсли большой вред. Обида нанесена также и Эвересту, причём отчасти виноват в этом и мой народ. Мир слишком тесен, а Эверест слишком велик, чтобы к ним можно было подходить иначе как с точки зрения понимания и терпимости между людьми — вот самый важный урок, который я почерпнул из своих восхождений и путешествий. Каковы бы ни были расхождения между Востоком и Западом, они ничто в сравнении с общностью, которая объединяет всех людей мира. Каковы бы ни были осложнения, возникшие в связи с восхождением на Эверест, они ничто в сравнении с общим делом и общей победой; через полмира я протягиваю руку моим английским партнёрам Ханту, Хиллари и многим другим и всем их соотечественникам.

После взятия Эвереста мой собственный народ отнёсся ко мне замечательно. Все отнеслись ко мне очень хорошо. Но, очевидно, как и у всех людей, у меня было и хорошее и плохое, награды и неприятности, всего понемногу. Порой толпа вокруг становилась такой плотной, а давление таким сильным, что я мрачно думал: нормальная жизнь больше невозможна для меня, единственный путь к счастливой жизни — это удалиться вместе с семьёй в уединённое место, где можно жить в покое. Но это означало бы поражение и отступление, и я молюсь, чтобы обошлось без этого. Лишь бы меня оставили в покое с политикой, тогда все будет в порядке. Лишь бы меня не вертели и не крутили в своих целях, не спрашивали, почему я говорю на том или ином языке, почему ношу индийскую, непальскую или европейскую одёжду, почему флаги были именно в такой последовательности, а не в другой, когда я поднял их в руке на вершине Эвереста.

Это задевает меня не столько ради меня самого, сколько ради Эвереста: он слишком велик, слишком драгоценен для такой мелочности. Моя самая заветная надежда на будущее — чтобы мне дали прожить мою жизнь с честью и я не опозорил Эверест. Будущие поколения спросят: «Что за люди первыми взошли на вершину мира?» И мне хотелось бы, чтобы ответ был таким, которого мне не надо стыдиться.

Ибо именно в этом, кажется мне, заключается подлинное значение Эвереста: он высочайшая точка не одной какой-то страны, а всего мира. Он был взят людьми Востока и Запада вместе. Он принадлежит нам всем. И мне тоже хочется принадлежать всем, быть братом всем людям, а не только представителем определённой расы или определённого вероисповедания. Как я сказал в начале своего рассказа, я счастливый человек. У меня была мечта, она осуществилась. Все, что мне теперь осталось просить у бога, — это чтобы я оказался достоин того, что выпало на мою долю.

Итак, Эверест взят. Моя жизнь идёт дальше. В этой книге я оглянулся на прошлое, но в жизни надо смотреть вперёд.

Однажды, только однажды в своей новой жизни я сделал то, что так часто случалось в старой: поднялся на рассвете на Тигровый холм у Дарджилинга и посмотрел вдаль на северо-запад. Со мной не было никаких туристов, лишь несколько друзей. Можно было стоять спокойно и смотреть, как вырастают в утреннем свете великие белые пики. Я смотрел, и вот уже я перенёсся в другое утро, даже другой год. Вернулось прошедшее, и я стою на холме с семью американскими леди и говорю им:

«Нет, не эта — это Лхотсе. И не та — то Макалу. А вот та, маленькая такая».

«Та, маленькая»… Вероятно, странно говорить так о величайшей горе на земле. А может быть, и не так странно и не так уж неверно, потому что что такое Эверест без глаза, который его видит? Велик ли он или мал — это зависит от души человека.

Недолго виден Эверест с Тигрового холма. Вот поднялось солнце, набежали облака. Он уже не велик и не мал — исчез. Пора и мне уходить вниз в Дарджилинг, домой, к семье, к новой жизни, которая так отличается от старой. Один из друзей спрашивает:

— Ну, как? Что ты чувствуешь теперь?

Но я не могу ответить ему. Я могу ответить только в душе и только самому Эвересту, как я сделал в то утро, когда наклонился и положил на снегу на вершине красносиний карандашик:

— Туджи чей, Чомолунгма. Благодарю.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1] Тенцинг неоднократно изменял написание своего имени, но обещает, что данное написание окончательное и официальное. (Прим. Дж. Ульмана.)

[2] Есть много других носящих имя Анг Черинг, в том числе один награждённый медалью Тигра. Это имя очень распространено среди шерпов, и я постараюсь не смешивать тёзок в моей книге.

[3] В предисловии к русскому изданию книги Ханта «Восхождение на Эверест» ошибочно указано, что с Уилсоном ходили шерпы. (Прим. пер.)

[4] Боюсь, что я неправильно пишу эту фамилию.

[5] Канченджунга (8585 метров) была взята весной 1955 года экспедицией Чарлза Эванса.(Прим. пер.)

[6] В 1955 году, отправившись в Соло Кхумбу, я увидел два черепа йети. Но об этом расскажу позже.

[7] Одна из самых распространённых шуток в экспедициях — это когда кому-нибудь подкладывают камни в ношу, чтобы она стала тяжелее. Наши белые начальники не видят в этом, однако, ничего смешного, да, кажется, и я тоже.

[8] Сам я никогда особенно не увлекался кино. Единственный фильм, который я видел за последние годы, это «Покорение Эвереста».

[9] Разумеется, за исключением тех случаев, когда альпинисты знают нас лично и отбирают людей сами. Кроме того, иногда шерпов набирают через частных агентов, таких, как Карма Паул.

[10] Единственный шерпа, переживший аварию 1937 года, был мой старый друг Дава Тхондуп. В момент катастрофы он находился в базовом лагере.

[11] Седло названо так в честь англичанина Томаса Лонгстаффа, одного из первых исследователей этого района.

[12] — Вот это человек!(Франц.) (Прим. пер.)

[13] Он болел и не смог выйти вместе со всеми из Дарджилинга, но присоединился к нам позднее в базовом лагере.

[14] Дж. Хант, Восхождение на Эверест. Издательство иностранной литературы, 1956 год.(Прим. пер.)

[15] Сераки — ледяные выступы на поверхности ледника в виде зубцов, шпилей и т. п.(Прим. ред.)

[16] Ламбер, Тильман, Анг Темпа, а теперь ещё и Анг Тенсинг — не правда ли, много «медведей» было в наших экспедициях!

[17] Английская имперская кварта равна 1,136 литра. (Прим. ред.)

[18] Тенцинг имеет в виду рассказ Хиллари о восхождении (см. главу XVI книги Ханта).(Прим. пер.)

[19] Здесь речь идёт о другом Пасанг Пхутаре, не о Жокее, который покинул экспедицию в Тьянгбоче.

[20] «Тиккет» — предупреждение за быструю езду.(Прим. пер.)

[21] Тем временем, словно нарочно для того, чтобы осложнить дело, во Франции без моего ведома вышла книга обо мне, позже переведённая на ряд других языков. Написанная журналистом, который беседовал со мной в течение получаса, когда я был в Швейцарии в 1953 году, она изобиловала ошибками и была недвусмысленно направлена против англичан. У меня было немало неприятностей из-за неверного представления, которое она давала как о восхождении, так и о моем взгляде на экспедицию.

Высочайшие вершины мира

Программа 14 Восьмитысячников

60 лет назад человек впервые поднялся на вершину высотой свыше 8 тысяч метров. В далекие 50-е, да и последующие 60-е, никто не мог представить, что горные гиганты могут стать объектом коллекционирования. Тогда каждое из восхождений считалось подвигом. Психологический рубеж в этом плане был преодолен Райнхольдом Месснером в 70-е году, когда он доказал, что восьмитысячные гиганты могут покоряться в альпийском стиле, в двойках и даже соло. Месснер по праву возглавляет список восходителей на все 14 восьмитысячников. Сбор этой коллекции южнотиролец завершил в 1986 году. Сейчас уже 18 альпинистов официально признаются восходителями на все 14 вершин выше 8000 метров. Слово официально здесь немного условно. Статистика ведется частными лицами (Элизабет Хоули, Эберхард Юргальски и др.) признанными в качестве авторитетов большей частью альпинистской общественности. Они берут на себя право сомневаться в реальности того или иного заявления о достижении вершины. Так их мнение расходится с позицией китайской стороны, считающей, что трое тибетцев из военной команды достигли всех 14 вершин.

В любом случае, 14 восьмитысячников уже не рассматриваются как выдающееся альпинистское достижение. И собрать подобную коллекцию может любой восходитель высокой квалификации, достаточно мотивированный и располагающий свободным временем. А это значит, что в ближайшем будущем такую коллекцию смогут собирать и менее квалифицированные альпинисты. Можно ставить своей целью взойти на все вершины, можно просто ходить одну гору за другой, но главное остается – нужно быть внимательным и осторожным, нужно не упускать мелочей и готовиться, тренироваться. Снежные гиганты Гималаев и Каракорума сказочно, божественно красивы, а восхождение на них - это бесценный и яркий жизненный опыт, это целая гамма эмоций, которые хочется испытывать вновь и вновь. Хотя следует помнить и не забывать никогда: Гималаи могут быть совершенно безжалостными и коварными, могут жестоко наказывать на малейшую расслабленность или неточность. А порой и быть несправедливыми…

Список вершин восьмитысячников

1. Эверест. Другие названия Чомолунгма, Джомолунгма, Сагарматха.

Высота: 8848м, с 2009 года эта высота признана компромиссной и официальной (8850м или 8844 м – по разным измерениям).

27˚59'16" с.ш. 86˚55'40" в.д..

Расположена в хребте Махалангур-Гимал (Кхумбу-Гимал) на границе Непала и Тибета.

Дополнительные вершины:

Южный пик - 8760 м. Северо-восточное плечо - 8393 м.

Первое восхождение: Британская экспедиция 1953 год, руководитель Джон Хант. Первые на вершине: Эдмунд Хиллари (Новая Зеландия) и Тенцинг Норгей (Непал – Индия).

Первое российское (советское) восхождение - 1982 год (руководитель Е.И. Тамм), новый маршрут по ЮЗ стене. На ряду с другим российским маршрутом 2004 года, это самый сложный путь к  высочайшей вершине мира.

 Главная вершина мира представляет собой огромный скальный массив, сложенный преимущественно метаморфизированными известняковыми породами. Из десятка проложенных маршрутов, популярностью пользуются два. Эверест стал ареной массового и специфического альпинизма, здесь на вершину мира заводят людей с невысоким уровнем подготовки. И делается это с каждым годом всё более умело.

2. К-2 (Чогори, Кьяогелифенг)

Высота: 8611 м.

35˚53' с.ш. 76˚31' в.д.

K-2 расположена в районе Балторо-Мустаг, пакистанском Каракоруме. На языке балти Чогори означает "большая гора". Геодезический номер К-2 не имеет ничего общего с тем, что эта гора оказалась второй по высоте вершиной Земли. Вершину К2 называют самой красивой в мире, и самой жестокой. Самые сильные альпинисты мира проводят у подножья этой величественной пирамиды месяца, и так и достигнув вершины.

Восточная предвершина - 8230 м.

Южная предвершина - 8132 м.

Первое успешное восхождение: итальянская экспедиция 1954 года, руководитель Ардито Дезио. Первые на вершине Акилле Компаньони и Лино Лачаделли. Первый российский восходитель Владимир Балыбердин 1991 год.

Сложнейший в техническом плане маршрут на вершину К2 по Западной стене был пройден в 2007 году российской сборной командой, руководитель Виктор Козлов.

3. Канченджанга (Канченджунга, Канченфанга)

Высота: 8598м. 27˚42' с.ш. 88˚09' в.д.

Тибетское название Канг-чен-дзе-нга - пять сокровищ великих снегов.

Крайний юго-восточный форпост Гималаев, массив со многими вершинами расположен в треугольнике Непал-Индия-Китай. Главный его гребень на протяжении 6 км превышает высоту 8000 м. Траверс всех вершин Канченджанги советской командой 1989 года остается непревзойденным в истории событием, по количеству восхождений на восьмитысячники.

Южная вершина - 8490 м.

Промежуточный пик - 8496 м.

Западная вершина, Ялунг Канг - 8433 м.

Восточная вершина - 7700 м.

 Первое восхождение британской экспедиции 1955 года. Руководитель Ч. Эванс, вершины достигли Д. Браун и Д. Бенд. 

4. Лхоцзе. Высота: 8511м.

27˚58' с.ш. 86˚56' в.д.

 Тибетское название "Лхо-цзе" означает "южный пик". Гора расположена тремя километрами южнее Эвереста, в тени соседа.

Первое восхождение было совершено по характерному кулуару с ледника Кхумбу швейцарскими альпинистами.

Южные стены массива представляют собой эталонные по сложности маршруты, собственно самый сложный маршрут на Лхоцзе пройден советской командой в 1990 году. Восходители С. Бершов и В. Каратаев.

Западная промежуточная вершина - 8426 м.

Лхоцзе Средняя - 8376 м. Русская вершина, после нескольких попыток побежденная сборной России (рук. Виктор Козлов).

Лхоцзе Шар (восточная вершина) - 8398 м.

5. Макалу (Макалуфенг) 8481м.

27˚53' с.ш. 87˚05' в.д.

Отдельно стоящий массив, расположенный в 16 км юго-восточнее Эвереста в Махалангур-Гимале (Восточный Непал). Юго-восточная вершина - 8010 м.

Первое восхождение команда Франции, руководитель Жан Франко, первые восходители Лионель Террай и Жан Кузи.

По Западной стене экспедицией Екатеринбурга проложен российский маршрут, который является самым сложным на этой красивой вершине.

6. Чо Ойю, 8201 м.

28˚06' с.ш. 86˚40' в.д.

Гора расположена в 29 км северо-западнее Эвереста в Махалангур-Гимале на границе между Непалом и Китаем. Название означает бирюзовая богиня. В нормальных условиях – это одна из самых доступных вершин выше 8 тысяч метров, считающаяся хорошей тренировкой, проверкой перед восхождением на Эверест.

 Первое восхождение совершено легкой экспедицией под руководством австрийского профессора геологии Херберта Тихи. Его партнерами были

7. Дхаулагири I  8167м

28˚42' с.ш. 83˚30' в.д.

Красивая и труднодоступная гора с одной вершиной расположена в центральной части Непала, в Дхаула-Гимале, западнее каньона Кали-Гандака. Дхаулагири очень долго сдерживала попытки восхождения сильнейших альпинистов мира, отбив ряд попыток. 

 В настоящее время классический маршрут считается достаточно доступным, хотя сложности и опасности остаются.

Уникальным является маршрут пройденный российской командой по Северному склону горы, руководитель Сергей Ефимов. На Западной стене сложнейший маршрут пройден командой Казахстана (руководитель Е. Ильинский).

8. Манаслу (Кутанг) 8156 м

28˚33' с.ш. 84˚34' в.д.

Единственный восьмитысячник в районе Гуркха-Гимал, в Центральном Непале, восточнее Марсианди-Гандака и группы Аннапурна-Дхаулагири. Подходящего объяснения названию горы до сих пор отыскать не удалось. Первоначально геодезической службой Индии она именовалась пиком-30, а позже, вплоть до 50-х годов, называлась также Кутанг-I.

Восточная вершина - 7895 м.

Северная вершина - 7154 м.

9. Нанга-Парбат (Диамир) 8125 м.

35˚13' с.ш. 74˚35' в.д.

Этот гигантский массив западной оконечности Гималайского хребта находится в излучине Инда в Пакистане. Со своими многочисленными гребнями, висячими ледниками и скальными бастионами, эта вершина на 4 км возвышается над подножьем, превосходя по этому показателю все другие вершины мира.  Нанга-Парбат на санскрите означает "голая гора ужасов".

Предвершина - 7910 м.

Северная вершина I - 7816 м.

Северная вершина II - 7785 м.

Серебряный отрог - 7597 м.

Северо-восточный пик - 7530 м.

10. Аннапурна (Моршиади) 8091м.

28˚36' с.ш. 83˚49' в.д.

Аннапурна расположена в восточной части Центрального Непала между ущельями рек Кали-Гандак и Марсианди. Это высочайшая вершина целой горной цепи, протянувшейся с запада на восток. Аннапурна первой из всех восьмитысячников пустила к себе восходителей. Однако потом оказалось, что эта вершина вовсе не такая сговорчивая. По количеству неудач и смертей, с Аннапурной может сравниться только К2.

Первое восхождение - 1950 год, экспедиция Франции, руководитель М. Эрцог, первые на вершине Л. Ляшеналь и М. Эрцог.

Центральная вершина - 8051 м.

Восточная вершина - 8029 м.

Черная скала (Рок Пуар) - предвершина восточной вершины - 7485 м.

11. Хидден-Пик (Гашербрум I, K-5) 8068 м.

35˚43' с.ш. 76˚42' в.д.

Изящная пирамида, именем которой (Гашербрум - светящаяся стена) называют весь огромный хребет в восточной части ледника Балторо. Так как для вершины Гашербрум II  другого названия не найдено и эти две горы часто путают, то за первой из них, самой высокой в этой группе, закрепилось название, которое предложил Мартин Конвей: Хидден-Пик.

Первое восхождение было совершено американскими восходителями.

12. Броуд-Пик (Фальхан Кангри) 8047 м. Каракорум, Пакистан.

35˚48' с.ш. 76˚34' в.д.

Обширный и широкий (Broad) массив юго-восточнее К-2, который возвышается прямо над ледником Балторо.

Промежуточный пик - 8016 м.

Северная вершина - 7538 м.

13. Шиша Пангма (Госаинтан, Гаосендангтен, Геосенжанфенг)

8046 м. 28˚21' с.ш. 85˚47' в.д.

Гора расположена несколько к северу от главного гималайского хребта, полностью на территории Тибета. Это обособленный массив с покрытым обширным оледенением северным склоном и крутой южной стеной. Он полностью находится в пределах границ Китая, что не позволило совершить на него первовосхождение альпинистам «золотого гималайского века». Наличие центральной и главной вершин часто становится причиной разочарования альпинистов, которые по незнанию не ходят на главную вершину.

Первое восхождение совершено китайскими альпинистами.

14. Гашербрум II (K-4) 8035 м.

35˚46' с.ш. 76˚39' в.д.

Каракорум.

Пирамидальная вершина в середине грандиозного гребня Гашербрумов (I-IV), замыкающего ледник Бальторо и отделяющего территорию Пакистана от Китая. Со стороны ледника Бальторо классический маршрут ведет по технически несложному, но временами опасному леднику. При определенных условиях – это самый легко достижимый восьмитысячник. Однако, такие условия еще надо поймать.

Маршрут с севера пройден один раз альпинистами из Италии.

ВВЕДЕНИЕ

Своими могучими хребтами Кавказ протянулся от теплых берегов Черного моря до мутного Каспия. Широкие долины — Куры на востоке и Риона на западе — делят его на две части — северную и южную, на Большой и Малый Кавказ, которые соединены невысоким Месхийским хребтом. Здесь, в сердце Кавказа, лежат “долы и горы” жемчужины Советского Союза — орденоносной Грузии.

“Грузия — это один из счастливейших уголков мира, насыщенный природными богатствами”, сказал тов. Молотов на приеме делегации советской Грузии руководителями партии и правительства в марте 1936 г.

И действительно, где еще найдешь такое исключительное богатство и разнообразие природы!

Кристально прозрачен воздух этой страны. Черное море плещет у лесистых хребтов Аджарии и Абхазии. Зеленые купы садов и бесконечный ковер виноградников покрывают склоны Кахетии и Имеретии, сбегая к серебряным извивам Риона и Алазани; стада овец бродят по альпийским пастбищам Юго-Осетии, Сванетии и Хевсуретии, в синеве ледников поднимаются Тетнульд, Ужба и Казбек.

В высокогорья Грузии стекаются в летние месяцы тысячи трудящихся со всего Союза. Идут, вооруженные стальными кошками и ледорубами, победители вершин — альпинисты, идут любители горных речных долин и более скромных высот — туристы-“перевальники”. Тысячи начинающих туристов пересекают Грузию по Военно-Грузинской и Военно-Осетинской дорогам. Но трудно назвать в Грузии, да пожалуй и на всем Кавказе, вершину, более популярную и более посещаемую туристами, чем Казбек. Лишь Эльбрус, высочайшая кавказская вершина, равняется славой с Казбеком (5043 м), хотя последний и занимает только пятое место по высоте над уровнем моря в кругу других высочайших вершин Кавказа. Его превосходят своей высотой, кроме Эльбруса (5633 м), — Дых-тау (5225м), Шхара (5186 м), Коштан-тау (5158м) и, наконец, Джанги-тау (5053 м). Географически все эти вершины объединены с Казбеком областью Большого Кавказа.

Большой Кавказ занимает сто сорок пять тысяч квадратных километров. Это целая система горных цепей различной длины и высоты, которые протянулись параллельно Главному хребту.

Западная часть Большого Кавказа начинается невысокими, мягкими по очертаниям хребтами у Таманского полуострова, которые расширяются и растут по мере приближения к Эльбрусу. Здесь, между Эльбрусом и Казбеком, лежит область высочайших вершин, область снега и льда; она носит название Центрального Кавказа. Казбек замыкает ее на востоке, и к Апшеронскому полуострову восточная часть Большого Кавказа снова понижается, хотя и не так постепенно, как западная. Вершины Казбека поднимаются на северных склонах центральной части Большого Кавказа. Вдоль Главного хребта здесь протянулись параллельно четыре горных цепи: два невысоких хребта Черных гор — Лесистый и Пастбищный — сменяет более высокий Скалистый хребет, который своим отвесным южным склоном обрывается к последнему (перед Главным) Боковому хребту.

Боковой хребет на всем своем протяжении распадается на ряд мощных горных массивов, часть которых соединена с Главным хребтом высокими хребтами-перемычками. Массивы Бокового хребта отделены друг от друга глубокими ущельями горных рек и увенчаны вершинами Эльбруса и Казбека.

Массив Казбека, как уже сказано, замыкает на востоке центральную часть Большого Кавказа. Его соседи по Боковому хребту на востоке — хребет Куро-Шино, на западе — группы Тепли и Адай-хоха; на юге — высокий хребет-перемычка с перевалом Труссо (3140 м) соединяет массив Казбека с Главным хребтом. С этого хребта берут начало реки Терек и Ардон. Первая из них огибает Казбекский массив с юго-востока и через Дарьял устремляется к г. Орджоникидзе, а вторая — с юго-запада огибает и Казбек и группу Тепли, выходя на соединение с Тереком в Орджоникидзенскую котловину через Кассарское ущелье (на Военно-Осетинской дороге).

Массив Тепли ущельем реки Фиагдон отделен от Казбекского массива, и последний рассматривают обычно как самостоятельный. Среди его могучей ледниковой области поднимаются две вершины: Казбек на востоке и Джимарай-хох — на западе. Поэтому часто массив называют Казбекско-Джимарайским, понимая под ним горную область, лежащую между Фиагдоном и Тереком.

Географическое понятие Казбекского массива не совпадает с Казбекским районом Грузинской ССР. Последнее значительно уже. Проходящая через массив административная граница Северо-Осетинской АССР и Грузинской ССР делит его на две части.

Область Джимарай-хоха с большинством рек его северо-западного склона и северные склоны Казбека относятся к Северной Осетии, а юго-восточная часть массива от перевала Труссо по Дарьял образует высокогорный и самый северный Казбекский район Грузии.

Ущелья Казбекского района популярны благодаря Военно-Грузинской дороге, которая прошла через них и стала в течение последних 150 лет наиболее доступным и удобным путем через Главный хребет.

Суровая и по первым впечатлениям несколько однообразная красота этих мест особенно поражает своей контрастностью с предшествующим и последующим путем по Военно-Грузинской дороге.

Еще Пушкин был поражен “мрачною прелестию” этих ущелий. Его спутники, поднимаясь по Тереку, “вспоминали Иматру и отдавали преимущество реке на севере гремящеи”, “но я”, замечает Пушкин, “ни с чем не мог сравнить мне предстоящего зрелища” (А. С. Пушкин. Путешествие в Арзрум, глава I).

Лермонтов, проскакав ущельями Терека и Дарьяла, так обратился к читателям “Героя нашего времени”: “Избавляю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были” (М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени. Максим Максимыч).

И действительно, здесь нужно побывать, чтобы оценить все своеобразие этого высокогорного уголка Грузии.

Турист-новичок, впервые отправляющийся в горы, вряд ли найдет на Кавказе более доступное место для первого горного путешествия, где можно совершить ряд небольших пешеходных экскурсий с заключительными подъемами к леднику. Перед туристом со стажем ущелья района и перевал Труссо открывают путь в Севере-Осетинскую АССР, к Военно-Осетинской дороге, а Архотский и Джутский перевалы — в Хевсуретию, Пшавию и Тушетию.

Альпинистов в район Казбека привлекают десятки снежных пиков Казбекско-Джимарайского массива и прежде всего сам Казбек — двуглавый “страж востока”.

Цель этой книжки — дать туристу, который собирается побывать в ущельях Казбекского района Грузинской ССР, первоначальные сведения о маршрутах в пределах этого района и путях восхождения на Казбек.

ПУТЬ К КАЗБЕКУ

Еще 200—300 лет тому назад путь от Москвы к Кавказу был труден и опасен. В старых делах Посольского приказа сохранились сведения о первых путешествиях на Кавказ послов Московского государства. На тяжелых стругах плыли они по рекам Москве, Оке и Волге, с низовьев последней пробирались верхом по опасным ногайским степям. Около трех месяцев длилось такое путешествие. Добравшись до терских казачьих городков Кизляра, Аристова или Моздока, южной границы Московского государства XVI—XVII вв., послы углублялись в горные ущелья реки “Терки”, шли по опасным горным тропам Дарьяла, мимо Казбека “проведывать дороги в Грузинскую землю, и землю грузинскую — какова земля” (Цитируется по книге проф. Полиевктова — Экономические и политические разведки Московского государства XVII в. на Кавказе, Тифлис, 1932).

Теперь этот путь в братскую республику нашего великого Союза, в цветущую Грузию, к ее высочайшей вершине — Казбеку прост и доступен, и наши туристы добираются в 40 раз. быстрее путешественников XVI—XVII вв. Скорый поезд пробегает в 43 часа 2000 км, отделяющих Москву от г. Орджоникидзе. Новенький двадцатисемиместный ЗИС доставит вас по Военно-Грузинской дороге к ст. Казбек через 1 ч. 40 мин. после выезда из Орджоникидзе. Много новых и интересных впечатлений можно получить за эти 45 часов пути.

Москва — Орджоникидзе

Первые два дня скорый поезд идет через Мичуринск, Воронеж, Донецкий бассейн и, миновав широкий Дон, через 34 часа после отхода из Москвы пересекает перед Армавиром Кубань и начинает подниматься от Азовско-Черноморских степей к Северному Кавказу. На полпути между Армавиром и ст. Невинномысской проводит граница Орджоникидзевского края. Поезд время от времени замедляет ход, поднимаясь на отдельные возвышенности Ставропольского плато.

Плато плоско, и глаз не замечает постепенного подъема. Кругом бесконечные степи, тысячи гектаров обработанных полей и бескрайное небо. Тем неожиданнее для глаза, когда вскоре после ст. Курсавка на горизонте справа появляются два мощных снежных конуса Эльбруса, далекие и бледные очертания которых легко принять за небольшое белое облачко.

Громада Эльбруса далеко выдвинута вперед среди остальных вершин Центрального Кавказа, и ранним ясным утром обе его вершины (западная 5633 м, восточная 5595 м) обычно хорошо видны.

Вскоре на горизонте один за другим начинают вставать куполовидные холмы Пятигорья.

На нашем пути это первые результаты тектонических процессов, создавших всю горную систему Кавказа и его высочайшие вершины. Расплавленная вулканическая магма здесь не имела силы взорвать верхние осадочные породы земной коры; она только взгорбила их и застыла под ними, образовав вершины причудливой формы. Вода и ветер долгие тысячелетия размывают и разрушают эти вершины, добираются до застывшей магмы; они уже обнажили ее на вершине Развилки. Многочисленные горячие и холодные серные, углекислые и щелочные источники пробиваются на поверхность земли у подножья Пятигорья: они также свидетельствуют о его вулканическом происхождении.

После ст. Суворовской среди вершин Пятигорья, к которым быстро приближается поезд, виден Эльбрус.

От ст. Минеральные Воды вагоны электрической железной дороги увозят курортников к Кисловодску, Железноводску, Ессентукам и Пятигорску.

В вагоне после схлынувшей массы курортников резко выделяются группы пассажиров-туристов. Вместо чемоданов и портпледов с полок высовываются туго набитые рюкзаки, кое-где над спальными местами поблескивает зубец ледоруба. На коленях у пассажиров разложены карты, ведутся наблюдения из окон вагона.

Поезд медленно поднимается на водораздел между реками Кумой и Подкумком. Вскоре после Минеральных Вод открывается лучший вид на все Пятигорье. В центре встает островерхий Бештау (Беш — пять, тау — гора). До него от железнодорожного полотна по прямой линии не больше 25 км. Хорошо видна центральная вершина (1400 м) и две более низкие (1170 м и 1365 м). К северу от Бештау, с каждым мгновением удаляясь от нас, последовательно одна за другой идут вершины: Острая, Железная, пикообразная голая Развилка и самая близкая, всего в 16—17 км от железной дороги, — Змеевая. За ней раскинул свои горбы далекий Верблюд (30—35 км). К юго-западу от Бештау за резким понижением хребта поднимается лесистый Машук (992 м) и совсем близкая Лысая гора.

Если раннее утро ясно и солнечно и облака не успели затянуть юго-восточный горизонт, то вскоре в 10—12 км перед следующей ст. Георгиевской откроется вид на цепь снежных великанов Кавказа.

Мы отделены от них почти 150 км, и они кажутся издали лишь воздушной грядой курчавых причудливых облаков. Это северный склон Центрального Кавказа, район от Тетнульда до Коштан-тау, где с северо-запада на юго-восток встают один за другим величайшие массивы Бокового хребта с вершинами Гестола, Джанги-тау, Дых-тау и Коштан-тау. Два легендарных гиганта охраняют этот мир снега и льда, Протянувшийся на сотни километров. На юго-востоке — еще невидимый нам Казбек, а на северо-западе — ледяной массив Эльбруса. Оба они двуглавы, оба в отдаленные времена истории земли извергали раскаленную лаву из своих кратеров, которые сейчас скованы снегами и льдами.

Вскоре после ст. Прохладной поезд пересекает многоводную Малку. Ее истоки находятся в, ущельях Эльбруса; на плоскогорье она принимает воды Баксана, Черека и других рек Центрального Кавказа, чтобы 15-ю км восточное железнодорожного полотна соединиться с Тереком, сливая воды Эльбруса с водами Казбека.

Терек здесь круто поворачивает на восток и, замедляя свое течение, несет эти воды через Моздокские и Кизлярские степи к Каспийскому морю.

Мы встретимся с ним в его верхнем течении, и первая встреча ожидает нас за ст. Котляревской.

Поезд пересекает Терек и идет его правым берегом навстречу быстрым и мутным, но уже спокойным волнам. Трудно представить, что в 130 км от нас он с оглушительным ревом несется в теснине Дарьяла.

Пройдя после ст. Эльхотово Татартубские ворота, промытые Тереком в невысоком Кабардинском хребте, поезд входит в зеленую котловину, со всех сторон окруженную невысокими горными хребтами. Только справа по ходу поезда эти хребты поднимаются высокой стеной, и если они не покрыты облаками, то белая шапка Казбека впервые встретит нас здесь и будет сопровождать до самого г. Орджоникидзе.

От ст. Эльхотово до Орджоникидзе поезд идет около двух часов, пересекая Орджоникид-зенскую котловину с северо-запада на юго-восток и поднимаясь до высоты 640 м над уровнем моря к Орджоникидзе — столице Северной Осетии.

Северо-Осетинская АССР расположена на северном склоне Кавказского хребта, между ущельями Уруха на западе и Терека на востоке. Горная часть составляет 63% ее территории.

Мы видим на черноземных почвах котловины бесконечные колхозные поля.

Станция Даргкох — центр вареньеварочной промышленности; в г. Алагире, который лежит в конце 30-километровой ветки, отходящей от Даргкоха, развита фруктовая и овощная консервная промышленность. В 30 км от Алагира по Военно-Осетинской дороге — крупнейшие Садонские рудники по добыче свинцовоцинковой руды и Мизурская рудообогатительная фабрика. Перед ст. Беслан справа по ходу поезда вырастают серые здания Бесланского маисового комбината, одного из крупнейших предприятий по переработке кукурузы на крахмал и патоку.

От ст. Беслан до г. Орджоникидзе по железнодорожной ветке всего 23 км. На этом участке у ст. Колонка из окна вагона можно увидеть один из многочисленных ледников Казбека — Майлийский, который спускается с северных склонов его массива. Перед самым городом, слева по ходу поезда, встают один за другим цехи второго индустриального гиганта Северной Осетии — завода Электроцинк. Так же как и Маисовый комбинат, он построен в годы первой пятилетки. Город радует цветниками привокзальной площади, асфальтированным Пролетарским проспектом, по которому звеня бегут ширококолейные трамваи ленинградского типа. Много зелени, много новых зданий.

Панорама Кавказского хребта, открывающаяся из гор. Орджоникидзе

Город Орджоникидзе (прежде Владикавказ, что значит “Владыка Кавказа”) был основан русским самодержавием в 1789 г. на месте осетинского аула у входа в ущелье Терека, по которому сооружались тогда первые километры Военно-Грузинской дороги. Он сыграл роль опорного пункта для дальнейшего покорения Кавказа, а затем стал одним из многих чиновничьих городков барской России и транзитным пунктом на оживленном пути к столице покоренного Кавказа — Тбилиси.

В городе можно провести ряд экскурсий:

1) Краеведческие музеи Осетинский и Ингушский (Музейный пер. 3) открыты ежедневно до 4 час. дня.

2) Пролетарский парк (Пролетарский проспект).

3) Посещение завода Электроцинк, Маисового комбината и Гизельдонской ГЭС — только по предварительной договоренности. До Гизельдонской ГЭС ежедневный автомобильный рейс от автовокзала на углу улиц Ленина и Куйбышева.

4) Интересна поездка до курорта Армхи (автомобили от конторы курорта, ул. Советов, 1. Стоимость проезда в один конец 6 руб.).

В городе следует остановиться на 1—2 дня и перед выездом по Военно-Грузинской дороге познакомиться с панорамой хребтов, открывающейся отсюда.

Город красиво расположен у подножия горных хребтов самой восточной части Центрального Кавказа. Пирамидальные тополя поднимаются над железными и черепичными крышами. Бушующий Терек делит город на две части.

Лучшие виды на город и окружающие хребты открываются с улицы Косты Хетагурова, с минарета мечети, превращенной теперь в музей (Надтеречная ул.), а также из Пролетарского парка (Пролетарский проспект). Лучшим временем для наблюдений является раннее утро или время перед закатом солнца.

Горные цепи, образующие северный склон Кавказского хребта, видны особенно четко. Бурный Терек, берущий начало в 100 км выше, разрезает их в меридиональном направлении. К востоку от Терека проходит граница Чечено-Ингушской АССР, и хребты, видимые на правом берегу, находятся в ее пределах. Глаз приятно ласкают мягкие очертания двух передних хребтов, объединяемых общим названием Черных гор. Склоны первого из них, Лесистого хребта, покрыты буком, чинарой и карагачем. Заросли малинника и орешника чередуются с лопухами гигантских размеров. К западу от Терека расположена вершина Лысая, а к востоку — Иль (Тарская). Обе вершины немногим выше 1000 м. Второй хребет — Пастбищный — в верхней своей части покрыт лугами. К западу от Терека он поднимается горой Фетхус (2000 м).

Над Черными горами встает суровый Скалистый хребет. Он поднимается на востоке от Терека плоской вершиной Мат-лам по-ингушски или Мат-хох по-осетински; русское название вершины — Столовая гора (3005 м). На западе другая вершина — Адай-хох (Не нужно смешивать с одноименной снежной вершиной Бокового хребта) — закрывает длинным хребтом центральную часть Казбекско-Джимарайского массива, который выступает к западу от Адай-хоха остроконечной пирамидой серебристого Джимарай-хоха, а к востоку — двумя шапками Казбека, круто обрываясь к Тереку.

Орджоникидзе — Казбек

Ранним утром от автовокзала на Театральной площади отходят первые машины и, переехав мост через Терек, начинают набирать скорость на широком шоссе Военно-Грузинской дороги. На первых километрах пути, слева, сразу за городом виден высокий обелиск — памятник борцам, убитым и расстрелянным бандами деникинцев в годы гражданской войны.

Военно-Грузинская дорога проходит ущельями Терека по северным склонам Большого Кавказа, одним из наиболее сильных понижений в Главном хребте — Гудаурским, или Крестовым, перевалом (2345 м), спускается по р. Арагве, а затем Куре к г. Тбилиси. Она соединяет кратчайшим путем республики Закавказья с центральными районами Советского Союза. Вместо 30 часов железнодорожного пути через Баку Военно-Грузинскую дорогу можно проехать на легковом автомобиле за 6—7 часов.

До ст. Казбек всего 47 км. Весь путь легко разбить на несколько участков.

От г. Орджоникидзе до сел. Балта (13 км) дорога пересекает Черные горы. Слева — широкая долина Терека, вдали поднимаются лесистые склоны, белеют мазанки ингушских селений под красными черепичными крышами. Горы постепенно обступают шоссе. Оно проходит у самого, подножия горы Фетхус (справа) и пересекает Пастбищный хребет, минуя остающееся слева ингушское селение Балта.

От сел. Балта до Казбека (18,5 км). Справа у самого шоссе поднимается белая стена Скалистого хребта, сложенная из известняков. Южные склоны хребта опускаются почти отвесно. Открывается широкая котловина Джераховского ущелья. Леса почти исчезают.

К востоку от ущелья отходит узкая долина с впадающей в Терек рекой Армхи. Это так называемая “долина солнца” с большим ингушским высокогорным курортом Армхи. В средине Джераховского ущелья, у самого Терека, видны развалины старого укрепления.

К долине Армхи подходят первые отроги Бокового хребта. Шоссе приближается к ним в южной части Джераха. Низкорослые сосны покрывают угрюмые склоны, сланцевые осыпи спускаются к самой дороге. Ущелье становится тревожным и мрачным даже в солнечный день. Глухо шумит Терек. Среди его русла, близ ст. Ларе, горой лежит валун-гигант — Ермоловский камень. Он вынесен обвалом Девдоракского ледника. Высота валуна 19,5 м, а длина достигает 29 м.

Невдалеке у склонов хребта расположен рабочий поселок: в окрестностях Ларса идет разработка шиферного сланца. За ст. Ларе находится так называемый Чертов мост над бешено ревущим Тереком. Автомобиль, минуя его, въезжает в узкую гранитную щель Дарьяла. Здесь проходит административная черта, отделяющая Северную Осетию от Грузии. До ст. Казбек остается 11 км. Многие туристы покидают автомобиль, чтобы пройти пешком через одно из наиболее интересных ущелий Большого Кавказа.

КАЗБЕКСКИИ РАЙОН

Казбекский район — наиболее северная часть территории Грузинской ССР, которая выходит здесь за пределы Главного Кавказского хребта. Он занимает 1100 кв. км и граничит на севере и западе с Северо-Осетинской, а на юго-востоке с Чечено-Ингушской автономными республиками. На юге он граничит с наиболее северной частью Душетского района Грузии — Мтиулетией.

В территорию района не входят северные склоны Главного Кавказского хребта (от вершины Зилга-хох на западе до вершины Чаухи на востоке), юго-восточная часть Казбекско-Джимарайского массива, хребты Куро-Шино, Шан и ущелья, которые лежат между ними.

В 53 селениях, расположенных на склонах этих ущелий, живут преимущественно грузины-мохевцы (Мохевцы в переводе с грузинского языка значит жители ущелий) и осетины. Последние занимают юго-западную часть района: ущелье Труссо и район Крестового перевала.

Геология района. До того как Кавказ превратился в современную высокогорную страну, он пережил сложную и длительную геологическую историю. Территория Кавказа то представляла собой сушу, то заполнялась морями, на дне которых накапливались мощные осадки. И только в сравнительно недавнюю геологическую эпоху Кавказ высоко поднялся над уровнем моря, при этом породы, слагающие его, испытали сильное сжатие.

В геологическом строении Кавказского хребта принимают участие, главным образом, толщи осадочных пород, среди которых выступают значительно более древние массивно-кристаллические породы.

Казбекский район от Главного хребта до Гвилетского моста сложен глинисто-аспидными сланцами. Толща сланцев прорезана диабазовыми и порфиритовыми жилами, среди которых встречаются кварцевые прожилки.

В северной части района залегает гранитный массив. Он начинается за пределами Казбекского района у с. Нижний Ларе, отсюда тянется к югу, встречаясь со сланцевой толщей около Гвилетского моста.

Массив раскалывает надвое мрачная трещина Дарьяла, среди угрюмых склонов которого ревет и пенится Терек, проложивший себе путь по дну этого ущелья.

Сеть трещин разбивает гранитные массивы в широтном и меридиональном направлении; некоторые из них заполнены также жилами порфиритов и диабазов, составляющими около 20% общей массы гранитов,

Значительные вертикальные поднятия Большого Кавказа сопровождались усиленной вулканической деятельностью, когда расплавленная магма из недр земли прорывалась по линиям разлома земной коры и изливалась на поверхность в виде потоков лавы.

В Казбекском районе во многих местах можно наблюдать застывшие потоки красной, розовой и серой лавы, различной по времени извержения и по своему химическому составу. Академик Левинсон-Лессинг выделяет здесь несколько типов лав: андезиты, андезито-дациты, андезито-базальты и др.

Излияние лав происходило неоднократно, перемежаясь с периодами оледенения. Излившиеся лавовые потоки покрывались ледниками и отлагаемым ими моренным материалом.

Наиболее древний и длинный лавовый поток прослежен вдоль левого склона долины Мна-дон. Его длина 15 км, а южный конец образует над сел. Коби стену высотою в 200 м.

Более молодое излияние, перекрывающее древние по происхождению лавы, произошло в северо-восточную сторону к сел. Арша.

Наиболее мощные потоки спустились из кратера потухшего теперь вулкана Непискало, расположенного на Главном хребте. Северный лавовый поток Непискало спускался в долину р. Байдары, а восточный — к ущелью Арагвы по южному склону хребта.

Арагва промыла этот поток лавы и обнаружила его мощность, достигающую 300 м. В нем разработан так называемый Млетский спуск, участок Военно-Грузинской дороги между с. с. Гудаури и Млети на границе Казбекского района. Им же сложен и Крестовый перевал.

Полезные ископаемые. Еще в 900-х годах предприниматель Бицлер эксплоатировал Девдоракское медное месторождение, а в верховьях Бешеной балки были сделаны попытки эксплоатировать месторождение Богуми. Однако, процент содержания меди оказался невысоким. В районе встречается серный колчедан, халькопирит, пирротин, цинковая обманка, свинцовый и сурьмяный блеск, но незначительными гнездами. Месторождения пирротина и халькопирита, имеющие промышленное значение, найдены только на большой высоте (3500 м).

Среди неметаллических ископаемых нужно отметить горный хрусталь, друзы которого обычно предлагают здесь туристам.

Район богат и стройматериалами: найдены сланцы, вполне пригодные для использования как кровельный материал.

Широкое признание получили казбекские андезиты, продукты вулканической деятельности Казбека, которые используют как кислотоупорный материал в химической промышленности. Разрабатывают, главным образом, лавовые потоки около сел. Арша и в местности Сакецети.

Оледенение. Вулканическая деятельность, во время которой были извержены потоки андезитов, имела место в ледниковую эпоху, когда Кавказские хребты покрывались толщей ледников, о которых только отдаленно напоминает современная ледниковая область Кавказа.

Древнее оледенение обусловило рельеф альпийской области Кавказа. О нем в районе свидетельствуют заостренные скалистые гребни хребтов и их вершины. Ущелья, лежащие между этими хребтами, получили своеобразную форму “трогов” — горных долин с крутыми склонами, плоским, широким дном и многочисленными моренными отложениями древних ледников.

В районе Казбека легко проследить основные зоны высочайшей альпийской части Кавказа, характерные для всего Большого Кавказа. Это прежде всего высокогорная область, область вечных снегов, современных ледников и голых, лишенных растительности скал. В Казбекском районе к ней относится прежде всего область Казбекского массива, а также вершины хребтов Куро и Шан и массив Чаухи. Зона троговых долин в районе резко отличается от предшествующей области спокойными, как бы сглаженными течением ледников, формами своего рельефа. Особенно характерно в этом отношении Хевское ущелье у сел. Коби с подходящим к нему ущельем Труссо. Широкая котловина у сел. Казбек так же резко контрастирует с узким ущельем Дарьяла.

Реки и озера. По склонам и дну троговых долин района текут многочисленные потоки, ручьи и реки, основной областью питания которых служат снежники и ледники высокогорной области. Они сливают свои воды в Терек, одну из крупнейших рек Предкавказья (518 км), первые 52 км которой протекают в пределах Казбекского района. Терек берет свое начало из горного потока, стекающего от ледника вершины Зилга-хох в районе перевала Труссо, и от ледников южного склона Казбекского массива. В начале он течет вдоль Главного хребта, но, пройдя ущелье Труссо, круто поворачивает на север и течет в меридиональном направлении, Уклон Терека в среднем равен 30 м на 1 км, но в Дарьяле доходит до 60 м на 1 км.

Крупнейший приток верховий Терека, Гудушаурская Арагва, берет начало также на северных склонах Главного хребта около Бусарчильского перевала (с южной стороны которого лежат истоки Черной, или Гудамакарской, Арагвы) и впадает в Терек в 4 км от сел. Казбек.

Среди остальных притоков наиболее крупные — Чхери, Кабахи, Кистинка. В районе мало озер (см. стр. 41), но зато он исключительно богат выходами минеральных источников. Наиболее известны из них Паншетская группа и источники, расположенные в ущельях Байдары и Труссо.

Дебит некоторых источников в ущельи Труссо исчисляется в сотнях тысяч ведер в сутки.

Климат. Район находится в полосе высокогорного климата с продолжительной и снежной зимой, коротким летом, ранней осенью и поздней весной. Зоне ледников и фирна свойственны сильные температурные колебания, обильные атмосферные осадки (дождь, град, снег и иней) и вместе с тем сильная солнечная радиация. Количество осадков в районе увеличивается по мере приближения к Главному хребту. Так, среднее количество осадков для сел. Гвелети (1370 м) равно 625 мм, а для Коби (1987 м) — 1105 мм. В средней, наиболее населенной части района (Казбек — Коби) среднегодовая температура + 5,0°, зимняя — 18°, а летняя +14,0°. Летом, даже в самую жаркую часть дня (июль, начало августа), около с. с. Казбек — Коби в ущельях дует легкий прохладный ветер, тогда как в ущельи Труссо ветров почти совсем нет.

Почвы и растительность. Хотя нижние склоны ущелий района лежат в полосе горных лесов, леса здесь нет: он вырублен. Остатки лиственных рощ с раскидистыми березами сохранились около с. с. Гергети и Сиони. Пристально всмотревшись в уступы отвесных гранитных стен Дарьяла, можно разглядеть приютившуюся н” них карликовую сосну.

За рощей сел. Гергети, у сел. Удо, на склонах хребта Куро в ущельи Кистинки можно встретить заросли шиповника, малины, красной смородины. В долине Терека часто встречаются кусты облепихи.

Фиолетово-зеленые склоны ущелья поражают своей грандиозностью и пустынностью. Трудно представить, что на этих склонах, задернованных тонким слоем (от 50 см до 1 м) горно-луговых почв, расположены высокотравные субальпийские луга (1500—2500 м) с травой до пояса. Они усеяны цветами, поражающими своими размерами и яркостью окраски: белые и розовые анемоны, голубые скабиозы, желтый василек, голубые и сочные незабудки, ярко синие колокольчики, красные пики иван-чая, клевер с очень крупными розовыми, белыми или красными цветками, тимофеевка, вероника, розовый тмин и многие другие.

На высоте около 2500 м эти луга незаметно переходят в альпийские. Растения здесь имеют низкий укороченный и стелющийся по земле стебель. Здесь можно встретить те же незабудки и колокольчики, но с низким стеблем, сине-голубые генцианы, венчик которых гораздо больше их стебля, голубые виолы, скромную манжетку, клевер.

Почвенный покров в верхних частях альпийских лугов начинает прорываться обнажениями коренных пород. Среди скал, почти у самых ледников расстилаются белые поляны рододендронов и заросли крупной черники. Альпийские луга доходят кое-где до высоты 4000 м а граничат с областью скал, фирна и льда.

Животный мир. В районе встречаются лисицы, зайцы, зимой волки часто заходят в горные селения. Наиболее интересным из встречающихся здесь животных является тур, древний обитатель высокогорных областей Кавказа. От Дома туриста туров можно наблюдать иногда в бинокль на склонах хребта Куро; их встречают в ущельи Чачского ледника и особенно часто в долине р. Кистинки.

Из пернатых интересны: орел-стервятник, (можно увидеть в районе Крестового перевала), красноносая альпийская галка, горная индийка “шуртхи”, мелодично насвистывающая свою несложную песню, и др.

В ущельях Казбекского района

Всего в районе шесть ущелий. На севере — Дарьяльское, которое переходит в более широкое и центральное по своему положению и значению Хевское ущелье. Оба они вытянуты в меридиональном направлении и как бы служат продолжением друг друга. На юго-востоке к Хевскому ущелью подходит ущелье Сно, на юго-западе — ущелье Труссо, а на юге к нему же спускается от Крестового перевала узкая долина р. Байдары. Несколько особняком стоит ненаселенное, но крайне интересное в туристском отношении, Кистинское ущелье, которое примыкает к Дарьялу.

На всем протяжении с севера на юг по Дарьяльскому, Хевскому и Байдарскому ущельям район пересечен магистралью Военно-Грузинской дороги, поднимаясь последним ущельем к Крестовому перевалу и от него к сел. Гудаури. Эти ущелья — наиболее посещаемая туристами часть Казбекского района, в то время как остальные посещались мало. Ниже дано маршрутное описание отдельных ущелий района и наиболее интересных точек, расположенных в них.

Дарьяльское ущелье

Дарьяльское ущелье наиболее узкое (до 300 м) малонаселенное ущелье Хеви. На первом километре находится так называемый замок Тамары; на втором километре отходит Кистинское ущелье, из которого в Терек впадает река Кистинка. На четвертом километре расположен Гвилетский мост, где шоссе переходит на левый берег Терека и идет дальше по направлению к сел. Казбек. От моста идут пути к сел. Гвилети, озерам Тба, Девдоракскому леднику и альпинистскому лагерю, расположенному возле него.

Высота наиболее низкой части Дарьяльского ущелья (Дарьяльский пост) 1268 м, Гвилетского моста — 1404 м.

От Гвилетского моста до сел. Казбек 8 км с подъемом на 306 м. На этом отрезке Дарьял расширяется, постепенно переходя в Хевское ущелье.

Населенных пунктов в Дарьяле два: Дарьяльский пост, в котором живут несколько мохевцев, и сел. Гвилети, населенное ингушами, выходцами из соседней Ингушетии.

Замок Тамары представляет собою остатки защитных сооружений Дарьяльского прохода, воздвигнутых в первые века нашей эры (II—III вв.). Скала, на которой он расположен, поднимается над Тереком почти на 60 м и находится в начале ущелья против его наиболее узкой части.

Сохранилась западная башня, остатки стен толщиною в 1—2 м и высеченный в них сводчатый проход.

Терек в Дарьяльском ущельи

Из крепости открывается вид на Дарьял, Терек и Кистинское ущелье на востоке. К северу от скалы видна полуразрушенная боевая башня, а у подножия скалы — развалины Дарьяльского укрепления, выстроенного российским самодержавием при постройке дороги — в начале XIX в.

Народная фантазия связала скалу и сооружения на ней с эпохой расцвета Грузии (XI—XIII вв.), отождествив заключенную в этом замке Тамару Имеретинскую по прозвищу “Коварная” (XVI в.) с царицей Тамарой, воспетой Руставели (XII—XIII вв.).

Лермонтов в балладе “Тамара” использовал одну из этих легенд.

Маяковский после поездки по Военно-Грузинской дороге блестяще спародировал легенду о Тамаре стихотворением “Тамара и Демон”.

Маршрут. Около Дарьяльского укрепления нужно переехать через Терек в подвесной “люльке” и крутой тропинкой подняться к самому замку.

Ущелье р. Кистинки лежит между двумя скалистыми хребтами: Куро-Шино на западе и Шан на востоке. Ее долина вначале представляет резкий контраст с мрачным пейзажем Дарьяла. Бурная Кистинка играет пеной своих каскадов, которые после дождей принимают молочно-белый оттенок. Склоны покрыты зеленью, на них много цветов, малины, красной смородины, черники.

Зато верхняя часть ущелья сурова и пустынна. Это типичная троговая долина с крутыми склонами и большим количеством моренных отложений. Склоны на протяжении первых 2 км служат продолжением гранитов Дарьяла, а выше сложены сланцевой толщей. Ущелье круто поднимается сначала в юго-восточном направлении, а затем в южном, образуя ряд террас. На высоте около 1500 м открывается вид на Казбек, а затем — на Девдорак.

Около отметки в 3000 м находится один из наиболее высоких уступов (Кибе), от которого получил название лежащий 2 хм выше ледник Кибе-ша (Кибе — по-ингушски лестница).

Подъем на уступ и переход по морене ледника — наиболее трудная часть маршрута, за исключением еще более трудного спуска от перевала к сел. Джута.

Ледник лежит в верхней части ущелья; образованной сходящимися здесь цепями Куро, Шино и Шан. Он имеет небольшой уклон и занимает площадь немногим более 4,6 кв. км.

В южном направлении за ледником, который можно пересечь или обойти справа, лежит перевал Кибе-ша (3570 м). С него видны Гвелисмта, остроконечная Чаухи и другие вершины Главного хребта. Внизу глубокое ущелье с лежащим в нем сел. Джута, к которому от перевала Кибе-ша идет спуск по очень крутому склону.

Подъем до ледника требует одного дня пути (14—15 км), а маршрут через перевал — 1,5—2 дня. Маршрут доступен только тренированным группам.

Ночевать можно в палатках или среди скал у подножия уступа Кибе. Летом в зоне альпийских лугов обычно бывают коши мохевцев, которые пасут здесь баранту. Ущелье и туры, которых здесь можно встретить, описаны А. Казбеги в его романе “Отцеубийца”.

Гвилетский водопад. За Гвилетским мостом — глубокое, но короткое ущелье, в конце которого с высоты немного более 20 м двумя каскадами низвергается горный поток, берущий начало между хребтами Арч-корт и Сарцевис.

Склоны ущелья сложены из глинистых сланцев, размытых потоком. Стена, замыкающая ущелье, образована твердыми породами, плохо поддающимися размыву. Слева от водопада выходит кварцевая жила, которая внизу у второго каскада пройдена разведочной штольней (здесь был обнаружен серный колчедан). С фонариком или спичкой можно осмотреть первые метры штольни, не углубляясь в нее, так как крепления подгнили и переход представляет опасность.

Гвилетский водопад

Маршрут от Гвилетского моста (1404 м над уровнем моря) идет вверх по Гвилетис-Цхали тропинкой по сланцевой осыпи, придерживаясь нижних ее разветвлений. Около первого каскада и штольни приходится влезать на скалу 2—2,5 м высотой, чтобы пройти ко второму. Близко подходить к водопаду нельзя, так как часто вместе с водой, особенно после дождей, падают крупные камни.

Расстояние от Гвилетского моста до водопада — 3/4 км с большим подъемом.

По хребту Арч-корт. От Девдоракского лагеря можно совершить нетрудный, но интересный подъем на хребет Арч-корт, который вместе с хребтом Сарцевис отделяет с юго-восточной стороны ущелье Девдоракского ледника от ледника Абано.

Маршрут. Подъем от лагеря идет по тропинке, поднимающейся по склонам хребта в восточном направлении. По обеим сторонам тропы идут рощицы высокогорной березы, в них заросли черники и брусники, встречаются грибы.

Выше тропинка переходит через два небольших снежника, которые в жаркое лето полностью тают. Между снежниками, на расстоянии около 150 м от каждого, протекает ручей.

После второго снежника тропинка круто поднимается вверх и выводит на травянистый хребет, на высоту приблизительно в 3000 м. На этом отрезке пути хорошо заметен переход от субальпийского высокотравья к низкотравным альпийским лугам. Высокий иван-чай, ромашка, колокольчики уступают место стелющимся по земле рододендронам, мхам и другим растениям с чрезвычайно низким стеблем.

С хребта Арч-корт открывается вид на Снежные вершины окрестных хребтов Куро и Шан с разделяющим их глубоким Кистинским ущельем на востоке. На северо-востоке поднимается Столовая гора, а на юго-востоке — скалистые пики Чаухи и другие вершины Главного хребта.

Еще более замечательный вид открывается от первого пика Арч-корт (около 3800 м) и по дороге к нему, которая идет вверх по хребту в западном направлении. Отсюда вершина Казбека кажется совсем близкой, Девдоракский ледник виден от верхних ледопадов до языка. На юго-востоке в Хевском ущельи появляется сел. Казбек и впадина Бешеной балки.

На этом же участке пути можно встретить туров, горную индейку, увидеть парящего коршуна.

За первым пиком в хребте Арч-корт поднимаются два других. Этим путем было совершено восхождение группой инструкторов Девдоракского лагеря летом 1937 г.

Путь от лагеря до первого пика занимает около 5 часов.

Девдоракский медный рудник. Девдоракское месторождение лежит на северном склоне хребта Арч-корт, ограниченном на севере Девдоракским ледником, а на западе небольшим Шанторским. Здесь на различной высоте (от 2500 м) расположено несколько заброшенных штолен.

Прогулка к штольням знакомит с верховьями Девдоракского ущелья и с одноименным ледником.

Маршрут от Девдоракского альпинистического лагеря идет на юго-запад правым берегом р. Амилишхи, в сторону ледника по старой разрушенной рудничной тропе. Тропу пересекают четыре кулуара; в трех из них обычно бывают снежники. По пути два небольших водопада. От последнего травянистого склона перед мореной ледника тропа зигзагами начинает подниматься к штольням. Наиболее доступны из них три. Между первой и второй штольней на крутом утесе сохранились развалины дома, откуда открывается вид на ущелья Девдорак, Дарьял и Кистинское и хребты Шан и Куро.

Озера Тба. Озера расположены на старой морене Девдоракского ледника, сложенной из сланцевой мелочи и черных трахитов. Она соответствует одной из последних стадий отступания ледника в ледниковый период. Два озера лежат в 100 м одно от другого. Верхнее на высоте 1592 м над уровнем моря имеет в длину 60 м, а в ширину около 20 м. Длина нижнего озера — 55 м при ширине в 40 м. Оно лежит на 20 м ниже первого. Глубина озер достигает 9—11 м. Они пополняются водой за счет выпадающего снега и дождей.

Маршрут идет от Гвилетского моста 1,5 км по колесной дороге левым берегом Терека с подъемом на 190 м. Дорога выше озер через 2 км приведет к сел. Гвилети (1624 м), а через 5 км — к Девдоракскому леднику, около которого раскинут обычно альпинистский лагерь (2400 м).

Девдоракский ледник. См. описание и маршрут на стр. 132.

Хевское ущелье

Ущелье лежит между хребтами Курс и Шино на востоке и отрогами Казбекского массива на западе. Широта его 800—1000 м, а у сел. Казбек достигает 3 км. Это наиболее населенное центральное ущелье района. Не доезжая 1/4 км до сел. Казбек, около моста через Терек расположен Дом туриста. Отсюда можно совершить наибольшее количество экскурсий в окрестности, а также найти проводников и лошадей для длительных путешествий или восхождений.

Хевское ущелье

В 7 км от сел. Казбек по Военно-Грузинской дороге расположен рабочий поселок Андезит (имеются кооператив, больница); на 9-м км лежит сел. Сиони и на 19-м км — сел. Коби. От шоссе отходят дороги в боковые ущелья: на 4-м км от сел. Казбек — дорога к сел. Сно, расположенному в Сновском ущельи, и от сел. Коби — в ущелье Труссо.

Сел. Казбек (1710 м) — центр Казбекского района. В селении 262 дома и около 1200 жителей.

Лучший вид на селение — с площадки у ворот Дома туриста и с плоской крыши здания, находящегося за музеем.

Селение расположено на берегу Терека у подножья хребта Куро на громадном конусе выноса нескольких балок (крупнейшая из которых на северо-востоке — Бешеная), перекрывающих древнюю морену ледника, спускавшегося некогда с Куро. В восточной части селения сохранились родовые башни, развалины старых мохевских жилищ. На самом берегу — бывший дворец Казбеги, теперь краеведческий музей. В этом дома в 1848 г. родился Александр Казбеги, который впоследствии стал талантливым писателем, певцом горского крестьянства (1848—1894 гг.).

Рядом с дворцом Казбеги находится здание б. церкви (постройки 1809 г.) и белые башни укрепления. Теперь в его стенах помещаются школа, врачебный пункт и сельсовет. В юго-восточной части селения расположены белое здание исполкома (в нем же почта и аптека), рядом автовокзал и универмаг. Большинство жилищ двухэтажные, нового типа, со скатной железной кровлей.

Казбекский краеведческий музей. С прошлым Мохевии можно ознакомиться, побывав в Казбекском краеведческом музее, основанном в 1935 г. Его любовно собранные материалы вводят посетителя в историю Хеви (Хеви в переводе с грузинского значит ущелье). Они показывают прошлое маленького горского племени, защищавшего в течение ряда столетий важнейший стратегический путь с севера в Грузию — Дарьяльский проход, воссоздают картины труда и быта старой Мохевии, знакомят с жизнью и творчеством Александра Казбеги (могила и памятник Ал. Казбеги в саду перед музеем) и его современника, поэта пшавов и хевсур В. Пшавела.

Внешняя канва жизни Александра Казбеги похожа на авантюрный роман. Он получил типичное дворянское воспитание: деспот отец, культурная и образованная мать, гувернеры, французский пансион Гаке в Тифлисе. Вместе с тем еще в раннем детстве его деревянную резную колыбель качала няня мохевка Нино, а подростком он получил от матери прозвище драчуна (мочхубари) за постоянное участие в драках мальчишек на уличках селения.

Родители отдали его в Тифлисскую гимназию, но отец решил ограничить обучение сына всего четырьмя классами. Тогда Александр тайком бежал из родительского дома, но его вернули и учредили над беглецом строгий домашний надзор. Только через год, когда смерть отца дала ему полную свободу действий, он уехал в Россию и поступил в Петровскую сельскохозяйственную академию. Через три года он возвратился в родное Хеви, где пробовал заниматься то овцеводством, когда целые месяцы проводил в горах с мохевцами-пастухами, то открывал духан, то брал на себя подряды для частей русской армии, проходящих по Военно-Грузинской дороге. Лишенный каких-либо коммерческих способностей, он быстро расстался с остатками своей доли наследства и, окончательно порвав и без того натянутые отношения с родными, переехал в Тифлис. Он был актером, начинал писать, в течение пяти лет (1880—1885 гг.) создал больше 20 крупных произведений, 30 пьес, ряд статей и очерков, затем бросил литературную работу, вел скитальческую жизнь, выступал с куплетами в маленьких театриках Батума, Кутаиса и Телава и умер в больнице после тяжелой трехлетней болезни.

Свою литературную деятельность Александр Казбеги начал с этнографического очерка “Мохевцы и их жизнь”, и все последующие романы, повести и рассказы развертывают перед читателем картины суровой жизни мохевцев и соседних с Хеви горских племен. Его страстное перо изобразило тяжелое бремя их жизни, когда огнем и мечом русское самодержавие прокладывало себе путь через Грузию к владычеству над всем Кавказом.

Он первый дерзнул показать в литературе вместо горцев-“хищников”, которыми были полны романы о Кавказе, подлинного горца, трудового крестьянина, теснимого русским самодержавием и своими помещиками. Представителям власти, которые пьянствуют, берут взятки, насилуют горских девушек, он противопоставил своих героев — отважных и смелых, доверчивых и решительных. Они хватаются за кинжал лишь доведенные до отчаяния бесчеловечной политикой царских колонизаторов, “будь проклято теперешнее время!” — восклицал вместе с одним из таких героев Александр Казбеги. Но в поисках свободы, справедливости, мира и счастья своим героям он возвращался к прошлому ущелий, к родовой общине. “Запомните мое слово”, говорит один из его героев: “теми — это единение, свобода”. Ал. Казбеги шел по пути народников, он идеализировал горскую общину, смотрел не в будущее, а в прошлое, и отсюда его личный пессимизм и безвыходный тупик отчаяния, в котором оказались его герои. Поэтому и большинство произведений Ал. Казбеги кончается трагической гибелью героев, “пламеневших любовью, жаждавших жизни и полных надежды в этом безнадежном мире” (Элгуджа, изд. “Земля и фабрика”, М.—Л., 1926).

Трудно познакомиться с Хеви, минуя произведения Казбеги (На русском языке есть следующие издания сочинений Александра Казбеги (Казбека): 1. Элгуджа, изд. “Земля и фабрика”. М.—Л., 1926. 2. Элисо. Закгиз, Тбилиси. 1934. 3. Отцеубийца, Гослитиздат. 1936. 4. Повести (Элгуджа, Хевисбери, Гоча, Элисо, изд. “Заря Востока”, Тбилиси. 1936)). Читатель найдет в них богатый бытовой материал: нравы и обычаи старого Хеви пройдут перед ним облеченными в художественные образы.

Новая социалистическая Грузия летом 1935 г. открыла в бывшем Дворце князей Казбеги краеведческий музей им. Александра Казбеги.

В отделе рукописей музея ряд грамот и документов показывают взаимоотношения Хеви с грузинскими царями.

Небольшой уголок Грузинского географического общества показывает историю восхождений на Казбек, есть ряд интересных фотографий отдельных восхождений.

Развертывается вторая часть экспозиции — социалистическое переустройство Хеви. Открыт отдел, показывающий добычу и обработку андезита, есть интересные материалы по проекту Дарьяльской гидроэлекростанции и геологии района. При музее имеется большая библиотека. Музей открыт ежедневно.

Возвышенность Сакецети и сел. Цдо. Сакецети — высокий мыс, расположенный у впадения р. Чхери в Терек (0,5 км от сел. Казбек). Он сложен из андезитовых туфов, разработку которых производят на нем. Здесь находится рабочий поселок и подъемноспусковая линия для вагонеток с выходом на Военно-Грузинскую дорогу.

В 2,5—3 км от поселка по альпийским лугам — самое северное мохевское селение Цдо-Циклаури. С дороги открываются виды на противоположный правый берег Терека, старую Военно-Грузинскую дорогу и хребет Куро-Шино.

Маршрут идет от сел. Казбек мостом через Терек и речку Чхери и, свернув с шоссе, поднимается влево по тропинке над шоссе. После трудного подъема через скалы путь выходит на луга около рабочего поселка. Дальше следует переход до сел. Цдо в северном направлении через субальпийские луга и заросли кустарников.

От сел Цдо идет спуск хорошо разработанной колесной дорогой на шоссе Военно-Грузинской дороги.

Расстояние в оба конца около 10 км, со значительным подъемом, требующим в начале пути по скалам навыков скалолазания.

Бешеная балка. Наиболее мощный в районе поток Бешеная балка спускается с хребта Куро и в 1 км к северу от сел. Казбек впадает в Терек. Количество воды в нем зависит ог таяния снежников и от атмосферных осадков. Обычно это маленький ручеек на дне глубокой балки, что дало повод еще Пушкину иронически отметить поток, который “громок одним своим именем”. Однако на обратном пути из Тбилиси ему пришлось увидеть его “во всем своем величии: овраг, наполнившийся дождевыми водами, превосходил в своей свирепости самый Терек, тут же грозно ревевший. Берега были растерзаны, огромные камни сдвинуты были с места и загромождали поток” (Пушкин. Путешествие в Арзрум, главы I ч V). И действительно, в такие часы балка выносит каменные глыбы весом до 1 тонны.

Выше по балке в 2 км от селения находится Богумское медное месторождение (Богуми) с тремя разведочными штольнями. В верховьях Бешеной балки находят обычно и наиболее крупные в районе друзы горного хрусталя.

С верховий открывается замечательный вид: на западе видны вершина Казбека, Цминда-Самеба, ледники Гергетский (ю.-з.) и Абано (с.-з.); на севере — ущелье Дарьяла, на юге — долина Терека, замыкаемая г. Кабарджин.

Маршрут по сел. Казбек проходит улицей, расположенной за музеем. Выйдя из селения, надо итти в северном направлении к балке, а затем вверх по ней в восточном направлении. После резкого поворота на юго-восток можно перейти через балку и подняться к штольням. В обратный путь следует итти не спускаясь по балке, прямо по лугу к западу, ориентируясь на сел. Гергети, мимо кладбища сел. Казбек. Расстояние в оба конца — около 12 км с сильным подъемом (до 300—400 м), на что уходит обычно 5—6 часов.

Сел. Гергети. Мохевское сел. Гергети расположено у подножья Цминда-Самеба на высоких террасах правого берега р. Чхери. Первые, наиболее восточные жилища селения лежат на высоте 1810 м над уровнем моря. Наряду с большим количеством новых домов сохранились и старые жилища. Пересекая селение в западном направлении, нужно свернуть последней уличкой к югу. Здесь на одном из крайних домов любопытно посмотреть ритуальные изображения змей, а за селением в небольшом ущельи — живописные развалины так называемой башни Ирджеули (1959 м над уровнем моря).

Уголок старого мохевского селения

Маршрут идет от сел. Казбек через Терек, мимо Дома туриста, около 1 км в один конец с подъемом.

Цминда-Самеба. Древний храм и колокольня расположены на высоте 2170 м над уровнем моря на одном из хребтов западного склона Казбека, который круто спускается от храма к сел. Гергети. По преданию, храм сооружен царями Имеретинским, Кахетинским и Карталицским, насаждавшими христианство в горной Грузии. Точное время постройки его неизвестно, но по архитектурным формам и тонкому орнаменту на камне (западный вход и барабан купола) его относят обычно к Х—XI вв. На западной стене колокольни — примитивные изображения животных и человека со старинной грузинской надписью: “Сын Ягунды построил колокольню”. По гергетскому преданию — это пастух, таскавший воду на постройку.

Вахушти упоминает о храме, как о месте хранения ценностей Мцхетского монастыря в дни нашествия врага на Грузию и называет место и постройку прекрасными. Пушкин упоминает о ней в “Путешествии в Арзрум” (Глава V) и в стихотворении “Монастырь на Казбеке” (1829 г.), Лермонтов очевидно имеет в виду Цминду-Самеба, описывая в “Демоне” “церковь на крутой вершине” (Часть II, XV—XVI); о ней пишет И. Чавчавадзе в своих “Записках проезжего” (1861 г.).

Маршрут идет от сел. Казбек через Терек, мимо Дома туриста. Дальше надо пересечь сел. Гергети в северо-западном направлении и хорошо протоптанной тропинкой итти в обход хребта мимо б. священной рощи (Хатисвели) и зарослей шиповника. Подъем к храму надо начинать с западного, более пологого склона. Спускаться можно по крутому восточному склону прямо на сел. Гергети, но для непривычных к горам туристов спуск труден, а во время дождя и после него — опасен.

Расстояние от сел. Казбек около 3 км в один конец с подъемом на 450 м.

К Гергетскому леднику (см. описание и маршрут, стр. 126).

Нарзанные источники. Несколько углекислых, слабо известковых, солено-щелочных источников находятся в 2 км от сел. Казбек (25—30 мин. пути) на левом берегу Терека у крутого сланцевого склона ущелья (так называемая Паншетская группа).

Здесь, на высоте 1718 м, имеются выходы минеральной воды типа нарзан. Она приятна на вкус и имеет температуру 14—15°С.

Вокруг есть еще несколько менее мощных источников.

В 1936 г. около главного источника этой группы, выбивавшегося прежде в небольшом сланцевом бассейне, построено ванное здание.

Маршрут от Дома туриста в сел. Казбек идет к мосту через Терек, откуда надо итти левым берегом по колесной дороге над рекой, против ее течения. В 0,5 км дорога спускается в долину Терека и идет по заболоченному местами полю среди кустов облепихи. В 1 км от моста она сворачивает от реки к самой сланцевой осыпи, куда и нужно держать путь, перейдя по камням небольшое болотце. Шагах в 200 от него находится источник.

Башня в сел. Паншети

Нужно захватить с собой кружки и полотенце.

Сел. Паншети. Розово-серые двухэтажные дома нового Паншети, выстроенные из андезита, поднимаются на фоне двух родовых башен и груды старых жилищ с плоскими кровлями, сбегающих по склону утеса. Поднимаясь по узким уличкам селения, можно познакомиться с Жизнью и бытом мохевцев и работой женщин (изготовление молочных продуктов, прядение шерсти).

Над селением на самом краю утеса стоит третья паншетская башня. Ее стройный четырехгранник имеет 20 м в высоту, незаметно суживается кверху и заканчивается бойницами. Узкий лай с южной стороны, где стоял некогда дом владельцев этой башни, ведет внутрь, но пробраться в башню трудно и опасно. Она разделена на 4 этажа и очевидно ее использовали не только как крепость, но и как сигнально-сторожевой пункт. В ее тени, на площадке часто можно увидеть группу мохевцев, проводящих свободное время в разговорах. Это так называемая “говорильня”.

Выше расположено старое родовое кладбище. Маршрут в селение Паншети идет тропинкой на юг от нарзанных источников. Расстояние 1,5 км.

Андезитовые пещеры. Пещеры искусственно выдолблены в андезитовой скале на высоте приблизительно около 1900 м над уровнем моря. Их пять, крайняя и наиболее высокая (восточная) соединена лазом с нижней, образуя как бы второй этаж. Пещеры неглубокие, в самой большой из них может поместиться до 30 человек. В некоторых сохранились следы очага и побелки. По преданию, здесь проводили зиму монахи Бетлемского монастыря; теперь в непогоду в них укрываются пастухи.

Из пещер открывается красивый вид на юго-восточную часть Хеви. На востоке видно широкое Гудушаурское ущелье с вытекающей из него Арагвой, Гудушаурская крепость и сел. Сно, к юго-востоку — гора Кабарджин (3116 м) и сел. Сиони, а к югу — скрытое обычно в облаках ущелье Байдары, путь к Крестовому перевалу.

Маршрут от сел. Казбек до Паншети см. стр. 54—56. От Паншети можно итти тропинкой или колесной дорогой, обходящей селения с с.-в. стороны до поворота на ю.-з. с небольшим подъемом.

Пещеры находятся за поворотом, над осыпями в 100—120 м от тропинки. Подниматься к ним нужно зигзагами. Путь к самым верхним опасен и требует навыков в скалолазании.

От сел. Казбек до пещер 4 км, продолжительность пути в один конец 1,5 часа.

Аршские водопады. Поднимаясь от сел. Арша по ущелью притока Терека Чхатисцхали, на расстоянии 0,5 км от входа в ущелье можно увидеть первый каскад воды с высотою падения около 10 м, а 150 шагами выше — второй, более мощный.

Подъем крутой, путь преграждают глыбы андезита. На левом склоне ущелья видны карьеры, где разрабатывают андезит.

Маршрут к андезитовым пещерам идет мимо источников нарзана и сел. Паншети (см. стр. 54). От пещер тропинка по камням проводит через небольшой поток с интересными горскими мельницами, отсюда — по полям на ю.-з. к сел. Арша.

Есть и другой вариант пути: правым берегом по Военно-Грузинской дороге через мост и сел. Арша.

Этот путь более утомителен, но его нужно использовать на обратном пути, так как можно подъехать на автомобиле до сел. Казбек. Расстояние от сел. Казбек — 5,5 км. Продолжительность пути — 2—2,5 часа в один конец.

Аршская крепость. Одна из неприступных твердынь старого Хеви — Аршская крепость расположена на высоком андезитовом утесе за пещерами между сел. Паншети и Аршским водопадом. По преданию, она ни разу не была взята неприятелем. Ал. Казбеги, описывая крепость, указывает: “только с одной стороны можно подойти к ней, да и там подъем так труден, что один человек может преградить путь целому войску... Внутри окаймленной скалами крепости прекрасная зеленая поляна, покрытая благоухающими цветами, и родник с холодной водой, напоминающий “источник бессмертия” (Ал. Казбеги. Отцеубийца, часть II, стр. 95).

В крепости сохранились развалины старой церкви и развалины “хати” — два каменных столба с подвешенным к перекладине колоколом. В “хати” ежегодно собирались мохевцы на поклонение “святому Георгию”. С запада около крепостной стены есть подземный ход, выводивший из крепости.

От развалин открывается замечательный вид: на восток протянулось Гудушаурское ущелье, видное до сел. Ахалцихе, и скалистая Чаухи; на юго-востоке — гора Кабарджин и уходящее к Крестовому перевалу ущелье Терека с лентой шоссе, а на юго-западе низвергается Аршский водопад.

Маршрут до Аршского водопада описан выше.

От водопада по южному склону ущелья тропинка зигзагами подымается кверху и выводит на плато, загроможденное колоссальными обломками скал.

Наверху одной из них виден вход в крепость. Обогнув скалу, нужно подыматься к востоку. Под самым обрывом в скале имеется тяжелая дубовая дверь, окованная железом. Войдя в нее по небольшой лесенке, вырубленной в скалах, можно подняться к верхней площадке крепости размером около 6 га.

Обратный путь идет через ту же дверь, но по северному склону, к проселочной дороге, ведущей мимо андезитовых пещер из сел. Паншети к сел. Казбек.

Подъем к крепости занимает около часа, утомителен и требует навыка хождения по горам.

Ущелье Сно

Ущелье Сно. Ущелье Сно, или Гудушаурское, вытянуто в юго-восточном направлении и лежит между Главным Кавказским хребтом и массивом Куро-Шан. Ущелье сложено темносерыми глинистыми сланцами, за исключением массива Чаухи (3853 м), остроконечные пики которого возвышаются над ним. На всем протяжении ущелье служит долиной Черной, или Гудушаурской, Арагвы. Она берет начало в районе Бусарчильского перевала, а за 3 км до сел, Каркуча яз Джутского ущелья к ней присоединяется р. Джута, истоки которой лежат в верховьях ущелья, заканчивающегося группой перевалов. Перевалы Гудушаурского и Джутского ущелий соединяют Хеви с соседними горными районами Грузии — Хевсуретией и Мтиулетией.

Перевал Бусарчили, или Квенамтский (2228 м), лежит в верховьях Гудушаурского ущелья, между горами Квена-мта и Чаухи. Спускаясь с перевала по р. Бусарчили (вместе с р. Бакуртхеви, образующей ниже Черную Гудамакарскую Арагву), можно выйти и к сел. Пассанаури.

В верховьях Джутского ущелья находятся два перевала, ведущие из Хеви в Пиракетскую Хевсуретию (Пиракетская Хевсуретия — поэтусторонняя, лежащая на южных склонах Кавказского хребта. Пирикитская — потусторонняя, лежит в бассейне p.p. Ассы и Аргуна).

Перевал Садзели (2930 м) связывает ущелье р. Джуты с долиной Хевсурской Арагвы, а перевал Джутский, или Архотский (3130 м), связывает ущелье р. Джуты с долиной р. Цирцло-ванис-цхали и приводит к хевсурским селениям Архотского теми: старинной башне Квирис-цминда и расположенному в 1 км от нее с. Ахиели (Подробно маршрут см. Чумаков — По горным тропам Хевсурии. ФиТ, 1937). Это наиболее трудный перевал, в июле месяце он бывает еще покрыт снегом. В Хеви обычно ждут хевсур из Архотского теми, приезжающих в начале или середине июля после зимнего перерыва за покупками в сел. Казбек, после чего перевал считается “открытым”.

По Гудушаурской Арагве. Маршрут от сел. Сно идет на левый берег Арагвы, а дальше по колесной дороге — в глубь ущелья до сел. Ахал-цихе. Перед Ахалцихе ответвляется ущелье р. Корхи, которым можно подняться к сел. Артх-мо и одноименному перевалу. В I,5 км от Ахалцихе находится сел. Каркуча (имеется кооператив).

Расстояние от сел. Казбек до сел. Каркучи — 12 км, из которых от сел. Казбек до сел. Сно — 7 км и от сел. Сно до сел. Каркучи — 5 км. В сел. Каркуча оканчивается колесная дорога.

В 3 км от селения ущелье разветвляется, открывая путь к Бусарчильскому (ю.-в.) и к Джутскому (с.-в.) перевалам.

Сел. Джута. В сел. Джута, так же как и в соседнем селении Артхмо, живут хевсуры.

Маршрут от сел. Каркучи (см. выше) до Джуты 8 км идет на подъем по крутой горной тропе среди сланцевых осыпей левым берегом р. Джуты. Над селением к юго-востоку поднимается Чаухи. Отсюда можно совершить интересную экскурсию к подножию Чаухи (16 км). Подъем идет правым берегом небольшой горной речки, впадающей в р. Джуту около селения; через 5 км брод и подъем по хребту к леднику.

Ущелье Труссо

Ущелье Труссо начинается от сел. Коби (1950 м) и идет s северо-западном направлении. Оно залегает между южными склонами Главного хребта, южными склонами Казбекского массива и северными склонами Главного хребта, заканчиваясь высоким хребтом-перемычкой, их соединяющим. На этом крутом хребте и лежит узкая выемка перевала Труссо (3149 м). По ущелью на всем протяжении несет свои воды Терек, берущий здесь начало. После Дарьяльского это наиболее красивое ущелье в районе. Его можно назвать ущельем нарзанов: так богато оно выходами углекислых минеральных источников, которые целыми речками стекают в Терек. Ущелье населено осетинами, быт которых во многом отличается от их соседей — мохевцев.

Маршрут по ущелью от Коби до перевала (30—31 км) можно разбить на несколько участков. Первые 3,5 км от Коби до сел. Окрокани ущелье остается широким, дорога хорошо разработана. В 1,5 км от Окрокани попадаются первые минеральные источники.

За сел. Окрокани ущелье сужено гигантским 8-километровым лавовым потоком, спустившимся сюда с восточного конуса вершины Хорисар (3000 м) по северному склону Главного хребта. Им образована так называемая теснина Кассара, узкая часть ущелья, которая заканчивается только через 3—4 км. Дорога идет правым берегом. На этом участке пути между с. с. Окрокани и Кетерси встречается наибольшее количество нарзанных источников.

В 1 км от сел. Кетерси на левом берегу находится мощный источник Большой Стыр-суар с дебитом (по Карстенсу) до 200 тыс. ведер в сутки. Немного выше селения — наиболее мощный в ущельи и районе нарзан-гигант с ежесуточным дебитом 1 млн. ведер. Его воды бурной речкой стекают в Терек, крутя жернова маленьких мельничек, построенных по его течению. Путь до сел. Кетерси проходит по наиболее красивой части ущелья.

В 1 км от Кетерси расположено большое село Абано (имеются сельсовет, школа, кооператив). Около него также есть небольшой источник с запахом сероводорода.

От Коби до Абано считают 12 км.

В Абано кончается дорога, допускающая автомобильное сообщение. Регулярных рейсов по чей нет, но можно подъехать на попутных машинах местных организаций.

За Абано дорога идет к перевалу через С. с. Реси (в 10 км, 2309 м над уровнем моря) и Сивераут (в 2 км от Реси). Дорога здесь плохая, нужно расспрашивать о броде местных жителей. От с. Сивераут по лугам, покрытым альпийской растительностью, идет подъем к перевалу, который лежит в 6—7 км от него. Со склона перед перевалом и особенно с самого перевала открываются широчайшие виды: на северо-востоке Казбек, Джимарай-хох и другие вершины Казбекского массива, на юге — Зилга-хох и Каласан-тау, а на западе — мощные группы массивов Северной Осетии — Тепли и Адай-хоха. Спуск с перевала по Закка-дону значительно круче подъема по ущелью Труссо (Маршруты в боковые ущелья, ведущие к ледникам Мна и Суатиси см. ниже).

Маршруты от перевала Труссо. С перевала Труссо идут несколько маршрутов. Перечислим из них три наиболее интересных.

От сел. Ног-кау можно подняться к Рокскому перевалу (2991 м) и Юго-Осетией через Сталинир выехать к г. Гори — родине товарища Сталина. От г. Гори в обратный путь можно ехать по железной дороге на Тбилиси или Батуми.

Крайне интересен, но мало изучен туристами маршрут по долине р. Фиагдон. Чтобы попасть в эту долину, нужно от сел. Абайти-кау подняться к Заккинскому перевалу (3241 м). Спуск от перевала приводит к верховьям Фиагдона, долиной которого и идет путь до сел. Далаг-кау (около 35 км). Отсюда можно или продолжать спуск по Фиагдону или, что интересней, пойти на сел. Дзаури-кау, к Какадурскому перевалу (1780 м) и от него спуститься к сел. Какадур, лежащему в верховьях р. Гизель-дон. Немного ниже по течению реки лежит старинное осетинское селение Даргавс (около 1420 м) с известными могильниками (так называемый “город мертвых”).

Пройдя сел. Даргавс и водохранилище, нужно спуститься хорошо разработанной в крутой ступени Гизель-дона дорогой к Гизельдонской электростанции и мимо нее — к сел. Гизель. Здесь можно сесть на автобус, который совершает регулярные рейсы до г. Орджоникидзе.

Маршрут этот проходит через 3 перевала и доступен только хорошо тренированным туристским группам.

Наиболее легкий и простой маршрут от перевала Труссо, которым обычно и направляется большая часть туристов, приводит на Военно-Осетинскую дорогу. Мы даем его поэтому более подробно.

Спуск от перевала Труссо идет также к сел. Абайти-кау, откуда долиной Закки-дона на Заромаг, лежащий на Военно-Осетинской дороге. Всего до Заромага 25 км. Абайти-кау лежит в 6 — 7 км от перевала, а следующее за ним сел. Кесати-кау — приблизительно в 6 км. Здесь есть сельсовет и кооператив.

От Кесати-кау спуск становится менее крутым, тропа идет ущельем, склоны которого покрыты лесом. Оно приводит к сел. Эме (14 км). В 1 км от него лежат Нарские селения — родина известного осетинского поэта Косты Хетагурова. Можно осмотреть музей в его доме: он знакомит с бытом осетин прошлого столетия. Ключ от музея в сельсовете.

От селения открывается вид на снежные массивы Кальтбера и Адай-хоха. В 5 км от Нарских селений лежит Заромаг, большое селение, близ которого находятся заромагские минеральные источники.

От Заромага путь идет по Военно-Осетинской дороге. В южном направлении через Мамиссонский перевал (2825 м) дорога приведет к Кутаиси. Общий километраж ее 192 км. Из них пешком до Шови 45 км и автобусом Шови — Кутаиси 147 км. В северном направлении путь лежит к г. Орджоникидзе. Нужно пройти пешком от Заромага по Касарскому ущелью к Бурону, а затем Мизуру — всего 21 км, а отсюда проехать автобусом до Алагира (30 км), который стоит на ж.-д. ветке Алагир — Даргкох. По пути от Бурона необходимо зайти в живописное Цейское ущелье, для чего нужно сделать лишних 8 км в сторону от Военно-Осетинской дороги. На обратном пути можно избежать вторичного перехода Цей-Бурон, поднявшись от Цейского дома туриста через сел. Цей к перевалу Садонвцек, или Згидскому (2950 м). С перевала открывается вид на снежные массивы Адай-хоха. От перевала ведет спуск в Садонское ущелье к Садонским рудникам, от которых около 9 км до Мизура.

Дома туриста можно найти в следующих пунктах: Гори, Заромаге, так называемом Северном Приюте, на пути к Мамиссонскому перевалу, Щови, Кутаиси, в Цейском ущельи, Буроне и Алагире.

ВЕРШИНА КАЗБЕК

Казбекско-Джимарайский массив

Во второй половине июля и августе группы альпинистов почти ежедневно поднимаются к вершине Казбека. И если в день восхождения дождь, снег или облачность не закрыли от них окрестные хребты и видимость была хорошей, то после спуска вы обязательно услышите рассказ о том исключительном наслаждении, которое испытывает альпинист, глядя на необъятное море фирна, льда и вершин, открывающихся перед его глазами.

Но не всякий возьмется восстановить виденную им с вершины Казбека панораму; топограф и альпинист А. В. Пастухов, подробно и чрезвычайно ярко рассказав в своем очерке о всем пути восхождения, об этом моменте сказал кратко: “Величественный вид, открывающийся отсюда, не поддается описанию” (Пастухов А. В. Восхождение на Казбек 29 июля 1889 г. “Известия Кавказского отдела Российского географического общества”, т. X, вып. 1, стр. 134— 145).

Казбек лежит в наиболее восточной части Центрального Кавказа, там, где боковой хребет разбивается на отдельные ледниковые группы. Две его вершины поднимаются над одной из таких групп, над так называемым Казбекско-Джимарайским массивом, границей которого служат на западе долина р. Фиагдон с крайней южной точкой — Колотским перевалом (3241 м), а на востоке — Дарьяльское и Хевское ущелья с рекой Терек.

На атом пространстве 134 кв. км занято фирном, снегом и льдом, больше 10 вершин имеют высоту, превышающую 4000 м, до 50 ледников различной величины сползают со склонов массива.

Это наиболее мощный ледниковый центр на Кавказе после массива Эльбруса.

А. И. Духовской, в течение ряда лет (1909—1913 гг.) изучавший ледниковую область массива, заметил, что его вершины и гребни выражены на всем протяжении двумя горными цепями, протянутыми с запада на восток. Южная цепь идет через вершины Цариут-хох (4062 м), Цити-хох (4473 м), Джимарай-хох (4778 м), Майли-хох (4601 м), Казбек (5043 м) и пик Арч-корт (3399 м), а северная — через крайний на северо-западе Сырху-Барзонд (4156 м), склоны которого обрываются в долину р. Фиагдон, Дончента-хох (4091 м), Шау-хох (4371 м) и крайние вершины северо-восточной части массива Чач-хох (4010 м) и Кайджаны (3969 м).

Высочайшими вершинами массива являются Казбек в восточной части и Джимарай-хох — в западной, вокруг которых и сгруппирована большая часть вершин и ледников.

Джимарай-хох

Область Джимарай-хоха является наименее обследованной частью всего массива и представляет собой обширное поле деятельности для опытных альпинистов. Здесь на ряде вершин человек или совсем не был, или на них было совершено всего по нескольку восхождений. Так, на самый Джимарай-хох до сих пор было совершено всего три восхождения. Первое принадлежит Мерцбахеру, который в 1891 г. взошел на вершину, поднимаясь с северной стороны от Майлийского ледника. В 1935 г. участники альпиниады ВЦСПС А. Джапаридзе и Е. Фиргуф пересекли в северном направлении фирновую область ледника Мна (южной склон), поднялись для ориентировки на Безымянную вершину, спустились на ее седловину и вышли через три часа по вершинному хребту на вершину, обнаружив в 100 м от нее тур Мерцбахера с его визитной карточкой. 18 сентября того же года группа ростовских альпинистов поднялась по юго-западному гребню и спустилась по восточному.

На окружающие Джимарай-хох вершины совершила ряд восхождений группа немецких альпинистов (Фишер и Шустер). В 1910 г. они впервые поднялись на Реси-хох (3820 м), Суатиси-хох (4473 м), Дончента-хох (4091 м), а в следующем 1911 г. они же взошли на Шау-хох (4371 м).

Казбек и его группа

Казбек — название, данное вершине не так давно, в первой четверти XIX в. Грузины еще и сейчас называют ее Мкинвари или Мкинварцвери, т. е. Ледяная или Ледяная вершина, осетины — Урс-хох, а ингуши — Бетлам-корт. В первых упоминаниях путешественников XVIII и начала XIX вв. она называется просто снежной горой возле сел. Степан-Цминды (теперь сел. Казбек).

В отчетах русских посольств в Грузию XVI—XVII вв. Казбек неоднократно упоминается как Шат-гора, от ингушского ша — снег, лед. Позднее это название перенесли на Эльбрус, и Лермонтов в своем стихотворении “Спор” так и называет его. Современное же нам название вершины установлено только с начала XIX в., очевидно по фамилии князей Казбеков, а также по одноименной почтовой станции строившейся тогда Военно-Грузинской дороги.

С Военно-Грузинской дороги, которая огибает массив Казбека с восточной стороны, он кажется одноглавым, но из г. Орджоникидзе, Тбилиси, с перевала Труссо и при подъеме к вершине отчетливо видны оба его гигантских конуса с более высокой восточной вершиной (5043 м) и более низкой западной (5025 м). Их соединяет снежный хребет-седловина (5005 м), по которой обычно поднимаются на вершину восходители.

Господствующее положение вершины Казбека объясняется его сравнительно недавней вулканической деятельностью, очагом которой были его конусы, покрытые теперь белой шапкой вечного снега.

В окрестностях вершины можно наблюдать розово-серые и черные пористые отложения застывшей лавы (андезита), гигантские потоки которой спускались в восточном и южном направлениях до ущелья Терека, перекрывая слоем мощностью до 300 м сланцевую толщу массива Казбека.

Наиболее древние излияния произошли в западном направлении и обнаружены по левую сторону р. Мна-дон в ущельи Труссо.

Излияние лав из кратера Казбека чередовалось с новыми оледенениями, деятельностью которых образованы на склонах Казбека ледниковые цирки и долины, служащие ложем современным ледникам.

Ледники Казбека берут свое начало в фирновых бассейнах, лежащих у подножия его конусов. Крупнейший из этих бассейнов — Майлийское снежное плато — расположен к западу от конусов Казбека, между ним и вершиной Майли-хох на высоте около 4400 м. Оно объединяет собой три крупнейшие ледника: Орцвери, Чач и Девдорак.

Ледники стекают по изрезанным склонам массива в южном, восточном и северном направлениях, образуя крупные ледопады с трещинами до 60 м глубиной.

По северным склонам и отчасти по южным стекают ледники, принадлежащие к фирновой области Джимарай-хоха.

Ледники южного склона стекают в сторону ущелья Труссо. Среди них нужно прежде всего отметить группу Суатиси, которая состоит из трех ледников:

1) Западный, или Сырх-Суатиси, расположен западнее отрога Сырх у самого подножия горы Суатиси-хох. Его длина 3,2 км, а общая площадь 3,02 кв. км.

2) Средний, или Даг-Суатиси, питается фирнами Джимарай-хоха, откуда он спускается широким потоком. От соседнего, восточного Суатиси его отделяет отрог Даг. Длина ледника 4,7 км, а общая площадь 3,35 кв. км,

3) Восточный, или двуязычный Суатиси, Отграничен от соседнего ледника Мна снежным хребтом. Длина этого ледника 5,6 км, площадь 10,38 кв. км. Он имеет два необычайно красивых языка; из каждого вытекает ручей. Сливаясь с ручьями западного и восточного Суатиси, они образуют р. Суатиси-дон, впадающую в Терек. Ледники Саутиси очень красивы, но мало посещаются туристами, хотя от сел. Коби до них всего около 22 км и около 13 км от сел. Абано.

Маршрут к ледникам проходит по ущелью Труссо (см. стр. 62) до сел, Абано, в 1,5 км выше которого лежит ущелье Суатиси. Подъем по ущелью идет горной тропой в его верховьях. На восьмом километре от устья лежат ледники. Подъем некрутой. Остановку можно сделать в сел. Суатиси (2317 м), которое лежит в начале ущелья.

Ледник Мна берет начало из бассейна Майли-хох и потоком длиной 4,1 м спускается ущельем Мна. От его языка берет начало р. Мна-дон, к которой присоединяются потоки от смежного ледника, вытекающие к Мна-дону из бокового восточного ущелья. В самом начале Касарской теснины (Труссо) Мна-дон впадает в Терек.

Маршрут от сел. Коби следует ущельем Труссо до сел. Окрокани, к которому и подходит устье ущелья Мна. Остановиться можно в С.с. Мна и Фала-кау (2204 м) в 3,5 км от устья ущелья. В 1,5 км выше находится железистый источник. В 9,5 км от устья — язык ледника.

Ледники восточного и юго-восточного склонов наиболее интересны и в районе. Более известны и посещаемы из них Орцвери и Девдорак; Чач и Абано трудно доступны и мало известны туристам.

Ледник Орцвери начинается на снежном хребте, лежащем между Казбеком и Майли. Свое название он получил от одноименной вершины, недалеко от которой он круто поворачивает к северу, чтобы ниже снова принять восточное направление. Средняя часть ледника наиболее красива, с мощными ледопадами и глубокими трещинами.

На высоте около 4000 м в северном направления находятся развалины монастыря Бетлеми и метеорологическая станция, а ниже (3100 м) большой водопад на южной стороне ледника. Длина ледника 7,5 км, общая площадь 10 кв. км. У языка (2805) берет начало р. Чхери, впадающая в Терек недалеко от сел. Казбек и Дома туриста. Ледник иногда называют Гергетским, или Чхери.

Маршрут — см. “Путь по Гергетскому ущелью” (стр. 126).

Ледник Абано лежит на восточных, очень крутых склонах западной вершины Казбека. Его можно хорошо разглядеть в бинокль при подъеме от сел. Казбек вверх по Бешеной балке. Он очень невелик (1,66 кв. км) и сравнительно с соседним ледником Орцвери — недлинен (4,9 км). Круто нависая у спуска между скал и старых морен, он похож здесь на какое-то “ощетинившееся свирепое чудовище, которое, кажется, вот-вот ринется вниз и сокрушит все на своем пути” (А. И. Духовской. Исследование Казбекских ледников, “Изв. Кавк. отд. Русск. географ, о-ва”, т. XXV, кн. 1, 1917). Своеобразие ледника усиливается тем, что вся его поверхность покрыта желтоватым моренным материалом; из-под языка ледника Абано вытекает ручей Блота, впадающий в р. Чхери.

Вершина Казбек и ледник Абано

Маршрут трудный, требующий навыков скалолазания. От сел. Казбек следует итти мимо сел. Гергети до б. “священной” рощи, откуда вброд через р. Чхери, после чего следует крутой подъем на горный отрог Сарцевис, у южного склона которого течет ледник.

Значительно легче путь от Девдоракского лагеря с подъемом на восточную оконечность хребта Арч-корт, откуда нужно итти в южном направлении, минуя Неглубокие овраги, до хребта Сарцевис, за которым лежит ледник.

Девдоракский ледник лежит в глубоком крутом и узком ущельи. На севере скалистый Барт-корт отделяет его от Чачского ледника, а на юге хребет Чач-корт — от ледника Абано. Длина Девдоракского ледника 5,46 км, а площадь — 7,12 кв. км. Конец ледника лежит на высоте около 2350 м — так низко не спускается ни один ледник Хеви. Он оканчивается крутым ледяным обрывом, толщина которого 50 — 60 м. Отсюда вытекает р. Амилишхи (Девдоракс), которая двумя километрами ниже соединяется с р. Чач (от Чачского ледника), образуя р. Кабахи. Последняя через 3 км впадает в Терек в Дарьяльском ущельи.

Верхняя и средняя часть Девдоракского ледника крута и трудно проходима: встречаются сераки, широкие трещины, часто замаскированные свежевыпавшим снегом. Поэтому подъем на вершину идет обычно по хребту Барт-корт. Девдоракский ледник один из наиболее широко известных ледников Кавказа.

Маршрут — см. “Путь по Девдоракскому ущелью” (стр. 132).

Чачский ледник стекает от Майляйского плато широким потоком в северо-восточном направлении крутым и трудно доступным Чачским ущельем. На склонах ущелья, представляющего собой характерный ледниковый трог, видны следы Ледниковой обработки, а также место контакта сланцев с дарьяльскими гранитами. Ущелье дикое и пустынное, в нем можно встретить только горных туров. Туристы его почти не посещают из-за трудностей пути.

Маршрут от Гвилетского моста идет колесной дорогой до сел. Гвилети (верхнего), откуда нужно итти не верхней тропой, ведущей к лагерю, а по дну ущелья вблизи р. Коба-хи. В месте образования Коба-хи от слияния рек Амилиш-хи с Чач-хи (на высоте около 1750 м) нужно свернуть вправо, по течению р. Чач-хи в устье Чачского ущелья (1705 м), оставив слева (по ходу) ущелье Девдорака.

Путь идет Чачским ущельем через первую крутую ступень, высота которой достигает 600 м. После широкой поляны в 1 км — вторая ступень, а у подножия ее небольшое и неглубокое озеро. Высота второй ступени около 300 м, отметка ее 2965 м. За ней, на высоте около 2995 м, лежит язык Чачского ледника. Духовской считает более удобным путь к леднику от Девдорака через восточные склоны хребта Барт-корт, однако этот путь им не описан.

Ледники северных склонов, так же как и западных, лежат за пределами Казбекского района в Северной Осетии.

Майлийский ледник крупнейший и наиболее интереснейший из них. Его верховья лежат в районе Майли-хох. С востока он отграничен от Чачского ледника крутыми склонами Чач-хоха. Длина ледника 7,5 км при наибольшей ширине— 0,8 км, а площадь — 21,6 кв. км. Язык ледника спускается до высоты 2300 м. Из-под него вытекает р. Генал-дон, которая, соединяется с р. Гизель-дон.

Майлийский ледник в литературе имеет ряд других названий: Геналдонского (Фрешфильд), Тменикауского, Кермандонского и Санибанского. Это второй по величине после Джимарайского ледник во всей группе Казбека и Джимарая.

Маршрут идет Военно-Грузинской дорогой до сел. Чми (от Дарьяла 10 км), откуда надо подняться по тропе к Тлийскому, или Санибанскому, перевалу (2055 м), а затем спуститься к сел. Кани, пройти через сел. Саниба (15 км) и вверх по Генал-дону к Кермандонским горячим источникам с температурою до 55° (местный курорт), лежащим у подножья ледника. Из верховий ущелья открываются замечательные виды на ледник Джимарай-хох и другие вершины.

Обвалы ледников Казбека

Большинство Казбекских ледников находится в настоящее время в стадии отступания. Так, например, Чачский ледник с 1892 г. по 1928 г. отступил на 400 м, а ледник Орцвери —- за три года (1910—1913 гг.) отступил на 34 м.

Исключение составляют лишь три ледника: Майлийский, Абано и Девдоракский. Сотрясения почвы и связанные с ними обвалы вызывают в некоторых случаях не отступание, а, наоборот, наступание этих ледников. Наиболее сильные и частые обвалы происходили со стороны Девдоракского ледника.

Уже со второй четверти XIX в. начато их изучение и учет в районе Девдорака, так как срывавшиеся отсюда громады льда и камней запирали течение Терека и разрушали Военно-Грузинскую дорогу.

За время с 1776 по 1878 г. произошло 9 обвалов, наиболее сильным из которых считается обвал 1832 г., когда Терек был запружен в Дарьяле гигантской плотиной шириной в 2 км и толщиной до 100 м. Через восемь часов он прорвал эту массу льда и камней и ринулся вниз, причиняя большие бедствия. Обвалившаяся масса окончательно растаяла только через два года. Этим обвалом вынесен гигантский валун, так называемый Ермоловский камень, который лежит в русле Терека, около места сланцевых разработок за ст. Ларе.

Описаний обвалов осталось много, среди них нельзя не отметить записи Грибоедова в “Путевых записках” 1818 г. об обвале 1817 г. и Пушкина в I главе “Путешествия в Арзрум”, которое интересно сопоставить с его же замечательным стихотворением “Обвал” (1829 г.).

В результате систематических наблюдений и обследовании во второй половине XIX в. принято было считать основной причиной обвалов — узкое ущелье, продвигаясь по которому ледник начинал нарастать в толщину, образуя ледяную плотину, прорываемую затем водой. Но наиболее правильное объяснение было дано несколько позднее Поггенполем (Ежегодник Русского горного о-ва, т. III, 1903) на примере катастрофы, происшедшей на Майлийском леднике в июле 1902 г. Разрушения были так велики, что память об этом обвале сохранилась у жителей Геналдонского ущелья до сих пор.

На расстоянии 12 км от ледника ущелье было покрыто снегом, льдом и камнями; общий вес рухнувшего фирна был исчислен в 70 — 75 млн. куб. м. Поггенполь объяснил этот обвал большим скоплением в верховьях ледника снежных и фирновых масс, которые под влиянием Шемахинского землетрясения обрушились по леднику вниз.

В работах последних лет (Л. Варданянц (Варданянц. Горная Осетия в системе Центрального Кавкаэа. М.—Л. 1935)) указывается, что обвалы Девдорака, Майлийского и других ледников обусловлены сейсмическими явлениями в массиве самого Казбека.

В июле 1909 г. произошел сильный обвал на другом леднике — Абано. Лед, сорвавшись с ледника, двинулся вниз по течению р. Чхери к Тереку. В продолжение полутора часов массы льда, камня и грязи боролись с Тереком и, наконец, остановили его течение на два часа.

В следующем 1910 г. с ледника Абано было уже четыре обвала; последний из них уничтожил поля гергетцев и разрушил шоссе. Причиной послужил также большой обвал на ледник со стороны горы Багни.

Завалы и размывы отдельных участков Военно-Грузинской дороги имеют место и сейчас, но они чаще всего связаны с интенсивным летним таянием снежников и ливнями, переполняющими водой притоки Терека и самый Терек.

Так, в июле 1935 г. обвал со стороны Гвилетского водопада снес Гвилетский мост, разрушил несколько домов и уничтожил отрезок дороги на противоположном берегу Терека. В 1936 г. обвалы со стороны Бешеной балки и Гвилетского водопада причинили разрушения в том же районе, а в 1937 г. вышедший из берегов Терек уничтожил большие участки шоссе от сел. Ларе почти до самого Гвилетского моста. Оказались снесенными мосты в Дарьяле и у сел. Казбек; сообщение было прервано. Дружными усилиями дорожные рабочие и местное население ликвидируют последствия этих разрушений.

Теперь ва Военно-Грузинской Дороге воздвигают бетонные плотины и укрепляют берега, предохраняя ее от возможных разрушений.

Вершины Казбекской группы

Как ни популярны у альпинистов вершина Казбека и его ледники, все же окрестные вершины исследованы еще мало и восхождения на них считаются единицами.

Среди вершин, находящихся в непосредственном соседстве (Чач-хох, Кайджаны, Майли-хох, Орцвери, Безымянная, пик Арчкорт и др.), нужно остановиться особенно на двух: Орцвери и Майли-хох, уже получивших признание у советских альпинистов.

Орцвери (4177 м), или “двухголовая” (в переводе с грузинского), встает над одноименным ледником своим гребнем, украшенным “жандармами”. Известны несколько восхождений на Орцвери, из которых первое принадлежит Галкину и проводнику Котэ Пицхелаури.

21 июля 1913 г. они вышли из сел. Казбек, в 7 час. утра следующего дня с правой стороны ледника Орцвери поднялись на первую вершину и к 11 час. утра с помощью каната и ледоруба поднялись на вторую, чтобы к 4 часам дня спуститься в селение.

Первое советское восхождение принадлежит грузинскому альпинисту Деви Микеладзе (1930 г.). В марте 1934 г. мастер альпинизма Сандро Гвалия совершил лыжный подъем от метстанции, а в июле 1935 г., во время поисков пропавшего самолета, на Орцвери поднялась группа Александры Джапаридзе с Ягором Казаликашвили.

Майли-хох (4601 м) расположена к западу от конусов Казбека. Издали она напоминает почти отвесную стену, в действительности же это лишь снежный гребень, с крутыми скатами (наклон около 60°). Вершина ее представляет собою “род снежной крыши, обрывисто отрезанной к северу и наклонной к югу под углом 45 — 50°”. Так описывает ее Поггенполь, совершивший первовосхождение на Майли в 1903 г. Он поднимался к ней с севера по Майлийскому леднику.

В августе 1935 г. группа альпиниады ВЦСПС под руководством Бильхен совершила первое советское восхождение на Майли, взойдя на нее с юго-востока от Майлийского перевала по обледенелому гребню. В пути группа поднялась на Безымянную вершину (около 4500 м) между Казбеком и Майли-хох. А в 1936 г. на Майли было совершено первое массовое восхождение ленинградскими студентами (21 чел.).

ЗАВОЕВАНИЕ КАЗБЕКА

Первые альпинисты на Казбеке

Первые сведения о Казбеке. От XVIII в. дошло до нас сообщение, записанное несколько позднее грузинским писателем Иоанном Батонишвили в его сочинении “Калмасоба”. Оно гласит, что некий Иосиф Мохевец “совершил восхождение на вершину Казбека, на которую не вступала нога человека”. Если в основе этого легендарного сообщения лежит действительный факт восхождения, тогда безвестный мохевец становится современником, а возможно и предшественником знаменитого Жака Бальма, швейцарского крестьянина, родоначальника альпийских проводников, который первым взошел на вершину Монблана (4800 м) в 1786 г.

В это же время Якоб Рейнеггс, врач при дворе последнего грузинского царя Ираклия II, путешествуя, собирал сведения о Казбеке, который называл “снежной горой селения Степан-Цминда”. Он записал предание о сокровищах, спрятанных на вершине этой горы, и снова сообщил о неудачной попытке некоего грузинского священника проникнуть к ней.

Первые исследователи Ф. Паррот и М. Энгельгардт. Еще во время прокладки дороги, до открытия колесного движения по ней, в 1811 г. в ущельях Казбека работали будущие крупные ученые Фридрих Паррот и Мориц Энгельгардт. По поручению правительства они проводили первую орометрическую нивелировку Крыма и только что “присоединенного” Кавказа. Во Владикавказе их встретил один из князей Казбеков и проводил до сел. Степан-Цминда с отрядом казаков “ввиду опасности пути”.

Обоим будущим профессорам Дерпта вместе было всего-навсего 50 лет. Двадцатилетний Фридрих Паррот, будущий покоритель вершины Арарата, был еще студентом Дерптского университета. Он был полон юношеского задора и дерзаний. Пока Энгельгардт, на котором лежала вся геологическая часть экспедиции, исследовал окрестные ледники, совершая ежедневные восхождения к их языкам, он задумал взойти pa вершину Казбека. Князья Казбеки подыскали ему спутников из числа местных жителей, но те, достигнув с Парротом снеговой линии, отказались следовать дальше. Паррот пытался итти один, но плохая дорога и собственная неопытность помешали ему подняться выше 3907 м.

5 сентября, через пять дней после своей неудачи, Паррот снова вышел к вершине, но уже в сопровождении четырех солдат, которых ему дали из Степан-Цминдского, укрепления. Тем путем, который знают теперь тысячи альпинистов, мимо Цминда-Самеба по хребту Квенамта и через Гергетский ледник, они направились к вершине. Но припадки горной болезни у большинства солдат и разыгравшаяся снежная буря снова заставили их вернуться. Упрямый Паррот задумал третье восхождение и только рано наступившая зима заставила его вместе с Энгельгардтом прекратить работу и покинуть ущелье.

Пребывание их на Казбеке значительно обогатило науку. В своем совместном труде, который вышел в 1815 г., Паррот и Энгельгардт дали первые сведения о флоре и горных породах Казбека, а также оставили интересное описание современного им Владикавказа и Военно-Грузинской дороги.

Попытка доктора Коленати. Открытие в 1814 г. колесного движения по Военно-Грузинской дороге значительно облегчило путь к Степан-Цминде.

В 40-х годах Казбек неоднократно посещал доктор Коленати, ученый, работавший в петербургской Академии наук. Он исследовал геологическое строение Казбека и его ледники, иногда охотился на туров с мохевцами, сопровождавшими его в горах. 11 августа 1844 г. он предпринял попытку взойти на Казбек. В спутники себе Коленати отобрал пять человек из жителей сел. Казбек и Гергети. Ему удалось подняться на 500 м выше Паррота, но плохая погода заставила его вернуться.

Он был уверен, что от высшей точки, достигнутой им (4436 м), до вершины оставалось всего 60 — 70 м. На самом же деле впереди лежал труднейший участок с подъемом более 500 метров.

Неудача доктора Коленати завершила второй этап освоения Казбека. Собраны и опубликованы первые научные материалы, но самая вершина попрежнему оставалась непокоренной.

После доктора Коленати в течение 24 лет никто не делал попытки продолжить дело первых восходителей.

За эти четверть века альпинизм в Европе получил широкое распространение и популярность не только как средство научного исследования высоких слоев атмосферы, но и как увлекательный вид спорта. Спортивное начало внесли в альпинизм англичане. Они штурмовали большинство альпийских вершин, проникнуть к подножию которых уже не представлялось особенно трудным, так как перевальные железные дороги, гостиницы, горные хижины, приюты и кадры профессионалов-проводников были к услугам туристов.

Взоры наиболее тренированных альпинистов были обращены не только на Альпы, но и на другие горные области, среди которых особое внимание было уделено Кавказу.

Первовосхождение Фрешфильда. В середине июня 1868 г. к подножию Казбека прибыла группа англичан, членов Альпийского клуба. Их было трое: Д. Фрешфильд, В. Мур и К. Туккер. Опытный швейцарский проводник Франсуа Девуассу сопровождал их на вершину. Но Фрешфильд, несмотря на свои 23 года, имел уже серьезные победы в Западных Альпах, где в 1864 г., сразу после окончания Оксфордского университета, он совершил первовосхождение на высочайшую вершину этих мест — Персанеллу.

18 июня по дороге, которая оказалась неудачной для Паррота и Коленати, они вышли к вершине. Как опытный альпинист, Фрешфильд знал ценность спутников, знакомых с местностью. Он взял с собой 4 местных жителей; одним из них был Цоголь Бузуртанов, сыновья которого стали впоследствии замечательными проводниками на Казбек.

На этот раз погода благоприятствовала альпинистам, и, переночевав на высоте 3353 м, группа вышла в путь к вершине в третьем часу утра. По сообщению Фрешфильда, местные жители ночью бесследно исчезли. Однако исследователь казбекских ледников Хатисян приводит свидетельство Цоголя Бузуртанова, утверждавшего, что англичане ушли от них, не желая делить честь восхождения с местными жителями.

Путь по леднику и фирну был тяжел и опасен. “Для нас, — вспоминает Фрешфильд, — осталось навсегда загадкой, как мы, пробираясь шаг за шагом, не поскользнулись и не оборвались”.

В 11 часов утра, на второй день пути, группа была на седловине между двумя вершинами Казбека. К западной вершине тянулся узкий ледяной гребень. Альпинисты с восторгом заметили, что этого труднейшего пути им совершить не придется; западная вершина оказалась ниже восточной, а к последней дорога с седловины была не так трудна.

В полдень 19 июня группа Фрешфильда вступила на вершину и этим открыла новую страницу не только в истории Казбека, но и всего высокогорного Кавказа. Обратно спустились по северо-восточному склону в сторону Девдорака, по Чачскому леднику и ущелью.

После возвращения с Казбека группа прошла южными склонами Кавказского хребта и в конце путешествия совершила другое первовосхождение — на Эльбрус.

Свое путешествие на Кавказ Фрешфильд повторил в 1887 и 1889 гг. Ему принадлежат первовосхождения на вершины: Тетнульд, Шода, Ляйлу и др. Но впечатления от Казбека, е которого он начал свой путь исследователя высокогорного Кавказа, остались у Фрешфильда на всю жизнь. “Казбек — классическая гора”, — повторял он неоднократно.

Итогом путешествия Фрешфильда был большой труд “Исследование Кавказа” (1894 г.) и карта Центрального Кавказа, которую и теперь еще можно встретить в планшетах наших альпинистов.

Восхождение В. Козьмина. Первым русским альпинистом, взошедшим на вершину Казбека, был В. Козьмин. Он использовал отчасти обратный путь Фрешфильда, но из Дарьяла шел ущельем Кобахи и через Девдоракский ледник добрался до скал Амилиш-хи (Омалиш-хи), где провел ночь. Минуя скалы I и II Волгишки, он поднялся на вершину по крутому скату северного склона. Это было 15 июля 1873 г., т. е. через пять лет после первовосхождения Фрешфильда. С ним впервые поднялись четыре местных жителя — ингуши из сел. Гвелети.

На вершине они пробыли всего 15 мин. и стали торопиться со спуском, так как бушевала метель.

Описывая свое путешествие на страницах газеты “Кавказ” (№№ 94, 95 за 1873 г.), Козьмин сделал вывод о сравнительной легкости и доступности пройденного пути. “Я думаю, — писал он, — что в хорошую погоду восхождение и обратный путь можно будет сделать в 2,5 дня без всякою утомления”.

Среди местного населения, особенно среди осетин, факт восхождения на вершину все еще подвергался сомнению.

Восхождения возобновились только через 14 лет, но 1887 г. не принес ничего нового.

Инженер Роберт Лерхо с проводником Мюллером удачно прошли путем Фрешфильда, а страсбургский архивариус Виякельман на том же пути потерпел неудачу и не достиг вершины.

Зато в последующие 1888—89 гг. начинается штурм вершины с совершенно еще необследованного северного склона, со стороны Геналдонского ледника. Этим восхождениям, помимо большого научного значения, было суждено окончательно разрушить среди местного населения легенду о недоступности вершины Казбека.

Восхождение А. В. Пастухова. В 1888 г. житель Владикавказа, осетин по национальности, Тулатов впервые прокладывает путь к Казбеку со стороны Геналдонского ледника. В осетинском селении Тменикау, расположенном в верховьях р. Генал-дон, он отыскал себе смелого спутника, местного охотника за турами, тоже осетина — Царахова. Тулатов взял с собой красный флаг, который он хотел утвердить на вершине и этим доказать населению факт своего восхождения. Но снежная буря и дождь помешали Тулатову и Царахову. Ни 14 июля, ни вторично 8 августа им не удалось достичь вершины и флаг пришлось оставить на подступах к ней. Но мысль Тулатова была подхвачена и осуществлена в следующем же году топографом и альпинистом Пастуховым.

Пастухов проводил летом 1889 г. топографическую съемку в долине Генал-дона и ему захотелось осуществить свое давнишнее желание побывать на вершине Казбека. Несмотря на свои 28 лет, Пастухов был уже в достаточной мере опытным альпинистом. С 20 лет он работал в Кавказском военно-топографическом отделе и последние 2 года работы провел в верховьях Аргуна, где ему приходилось забираться в наиболее возвышенные части Андийского хребта. Несмотря на это, восхождение на Казбек явилось для Пастухова серьезным испытанием и первой ступенью к будущим победам на Эльбрусе и Арарате.

Приехав в Тменикау, Пастухов предусмотрительно разыскал Царахова и уговорил его снова итти на вершину. Кроме того он взял из своего отряда двух казаков — Лапкина и Потапова.

Переночевав на 27 июля у Тменикаукских горячих источников в 30 м от Майлийского ледника, они в 3 часа пополудни начали восхождение. По леднику шли, подвязав к ногам стальные кошки и вооружившись палками со стальными наконечниками. Пастухов шел впереди, прокладывая Путь; В руках у него длинный шест-древко, а среди немногочисленных вещей в дорожной сумке 3 аршина красного кумача для будущего флага на вершине.

Проходя по месту, где ледник оказался покрытым снегом недавнего обвала, Пастухов оступился и полетел в трещину, замаскированную снегом; спас его от неминуемой смерти шест, который он нес в горизонтальном положении и не выпустил из рук, вися над страшной голубоватой бездной.

Первую холодную ночь провели под прикрытием скалы. Наутро у Потапова появились приступы горной болезни. Пришлось его оставить в 200 м от ночлега со значительным запасом продуктов.

В полдень подошли к гигантскому фирновому бассейну, занимавшему по крайней мере 6 кв. км. Высотомер показывал 13 664 фута. В этот день на фирне древко вторично спасло Пастухова от смерти на дне ледяной пропасти. Пришлось итти еще медленней, еще осторожней. Горная болезнь мучила все больше и больше, к ней присоединилась страшная жажда. В конце дня для второго ночлега подыскали небольшую площадку, усеянную сланцевым щебнем. Вторая ночь была холодней предыдущей и заснуть было трудно.

Туман, который окутал вершину Казбека и полз по фирновому полю, вскоре рассеялся. “Над нами было синее, почти черное небо, усеянное звездами, — вспоминает Пастухов. — Из-за вершины Казбека тихо всплывала луна, обливая своим светом серебряную поверхность снегов. Иногда среди этой тишины раздавался страшный треск льда и, повторившись стоголосым эхо, тихо замирал где-нибудь в отдаленном ущельи”.

Утром 29 июля продолжали подъем. Вышли втроем, но новые жестокие приступы горной болезни мешали итти Лапкину. В глазах темнело, ноги становились чужими, пришлось отпустить и его и двигаться дальше вдвоем.

Из-за плотного утреннего тумана пошли в южном направлении и подошли к основанию западной вершины. Увидев ошибку, повернули в юго-восточном направлении; дойдя до соединения двух вершин, повернули на восток и стали подниматься к перевалу между вершинами Казбека. Склон труден и крут, приходилось рубить ступени. Вскоре и Царахов выбился из сил. Все настойчивей звал он вернуться назад, останавливался, оставлял Пастухова и начинал спуск, но, видя с каким упорством тот продолжает молча итти вперед, снова следовал за ним.

В 12,5 час. дня они достигли середины хребта, идущего от западной вершины к перевалу, и сделали остановку. Кругом было снежно и тихо. Спокойно высились белые вершины, синело небо. И вдруг три бабочки красноватого цвета пронеслись одна за другой, легко уносимые ветром в южном направлении. За два дня это была первая встреча с живыми существами.

При спуске с перевала нашли флаг, оставленный здесь в прошлом году Тулатовым.

В половине второго Пастухов и Царахов подошли к основанию восточной вершины и, вырубая ступени в почти отвесной стене, начали последний подъем. В 4 часа дня они вступили на вершину. Пастухов не мог впоследствии передать, какой изумительный вид открылся оттуда в этот ясный вечер, когда заходящее солнце заливало бесконечные цепи снежных хребтов . и вершин. Сделав необходимые наблюдения и измерения вершины, Пастухов и Царахов стали укреплять на высоком древке красное трехметровое полотнище. Ветер легко подхватил его и первый флаг заалел над Казбеком. Его видели из окружающих селений простым глазом, а из Владикавказа его можно было рассмотреть в бинокль.

Так, вера в неприступность Казбека была окончательно разрушена у местного населения только после шестого восхождения на эту вершину.

Пастухову повезло не до конца. Перед спуском отряда в Тменикау, над ущельем Генал-дона пронесся ливень необычайной силы. Потоки воды смыли зреющие посевы овса и ячменя, затопили дома, размыли дороги. Наиболее темная часть населения истолковала ливень по-своему: русский “сманил” осетина, они вместе осквернили своими ногами вершину, никто не сумел остановить их. Теперь бог отомстил всему Тменикау за совершенный грех. Но, несмотря на прямое натравливание толпы на Пастухова, уважение к отваге и храбрости взяли вверх и он благополучно выбрался из селения.

В том же году путем Фрешфильда удачно поднялись на Казбек еще две иностранные группы с альпийскими проводниками. Одна из них, в составе альпинистов Рукдешеля, Гирша и проводника Мюллера, поставила своеобразный рекорд быстроты восхождения на восточную вершину Казбека. Все восхождение заняло у них 16 час. 55 мин. Из них на подъем было потрачено 12 час. 45 мин., а на спуск 4 ч. 15 мин.

Восхождение Г. Мерцбахера. Через два года, в 1891 г., по Кавказу путешествовал член австро-германского альпийского клуба, будущий профессор и известный исследователь Кавказа и Памира Г. Мерцбахер. Он поднялся на Казбек путем Тулатова и Пастухова, но более удачно, чем они.

Путь до вершины, на который Пастухов потратил 3 трудных дня, Мерцбахер легко преодолел в 1 день. Но этот успех, по признанию самого Мерцбахера, объяснялся исключительно благоприятным состоянием снега, одинаково плотного на всем пути.

В 90-х годах было еще четыре восхождения на вершину: два из них — полковника Ерофеева и геолога Штебера в 1895 г. и альпинистов Сипягина и Красногорского в 1897 г. — сделаны в сопровождении жителей сел. Гвелеты Бузуртановых, за которыми установилась прочная слава лучших знатоков пути к вершине через Девдоракский ледник. И большинство восхождений последующих лет прошли через Девдорак.

Достижения М. П. Преображенской. Этим же путем в 1900 г., сопровождаемая Бузуртановым, совершила восхождение первая русская альпинистка М. П. Преображенская. Скромная учительница Владикавказской гимназии, она стала неутомимой “казбекисткой”. В течение последующих 20 лет она поднялась на вершину еще восемь раз.

В 1902 г. она установила градусник на вершине Казбека, а в 1912 г. по заданию Геофизической обсерватории подняла на вершину первую метеорологическую будку, но наладить регулярную съемку показаний с приборов ей не удалось.

Преображенской принадлежат первые туристские описания путешествий по Кистинскому ущелью и вокруг вершин Казбека по фирновым полям и ледникам:

М. П. Преображенская: 1. Восхождение на вершину Казбека. “Известия Русск, геогр, о-ва”, т. XXXVII, вып. 1.

2. Метеорологическая будка, на вершине Казбека. “Известия Кавк. отд. Русск. геогр. о-ва”, т. XXI, вып. 3.

3. Вокруг Казбека. “Ежегодник Русск. горного о-ва”,

4. Кистинское ущелье — там же, т. II. 1902.

5. Четыре восхождения на вершину Казбека. Журн. “Землеведение”. 1912 г., №№ 1 и 2.

Первое восхождение Преображенской было двенадцатым по счету восхождением на Казбек за 32 года, отделявшие его от первовосхождения Фрешфильда.

В 90-х годах туристский поток на Военно-Грузинской дороге увеличился. На летний сезон в сел. Казбек было открыто несколько гостиниц. Увеличилось и число желающих подняться на вершину. Это были большей частью небольшие группы чисто альпинистского характера, успех которых подчас целиком зависел от проводников. Вместе с Бузуртановым в эти годы работали и проводники-мохевцы, среди которых особенно выделялись Гаха Циклаури и Котэ Пицхелаури.

Восхождения на Казбек в 1903—1913 гг. Популярность Девдоракского пути в эти годы объяснялась еще и тем, что у подножия ледника уже существовала наблюдательная будка, в которой останавливались туристы при подъеме к вершине. В 1903 г. по поручению Русского горного общества Бузуртановы приступили к сооружению в верховьях Девдорака специальной горной хижины для альпинистов. Для нее было выбрано место в одной из впадин крутого Барт-корта над Девдораком ниже I и II Волгишек на высоте 3480 м. Хижина была сложена из камня, покрыта железом и состояла всего из одной комнаты с “площадью” 3Х4 м. Эти более чем скромные размеры являются лучшим доказательством “камерности” русского дореволюционного альпинизма, бывшего достоянием ограниченного круга людей. Хижина была открыта в августе того же года и стала известной под названием Ермоловской.

В эти годы на Девдораке предприниматель Бицлер открыл эксплоатацию месторождения меди. Была разработана дорога к руднику, око ло Гвелети стало шумно и оживленно. Штейгером Бицлеровского рудника работал в течение нескольких лет Андрей Игнатьевич Духовской. Заведуя разведочными работами на руднике, он попутно проводил большую работу по обследованию ледников Казбекского массива и проверял одноверстную карту. В связи с этой работой он обошел вокруг вершин Казбека и спускался в большинство ущелий среди его отрогов. Он трижды поднимался на вершину, где проводил инструментальную съемку (1910 — 1912 гг.). Его неизменным спутником был уже поседевший к тому времени Яни Бузуртанов.

Работы Духовского завершили дореволюционную историю исследований вершины Казбека и его массива.

Вместе с Духовским несколько раз поднимался к вершине молодой мохевец Ягор Казаликашвили, который с 1905 г. работал в шахте Девдоракского рудника.

Во время этих восхождений он проявил исключительные качества проводника. Ягору Казаликашвили было суждено войти в историю советского альпинизма не безвестным носильщиком и проводником, а полноправным участником большинства высокогорных исследовательских экспедиций и получить значок почетного альпиниста.

Империалистическая война сократила, а затем и вовсе прервала течение туристского потока по Военно-Грузинской дороге. В Хеви прошла мобилизация, мохевцы со своими арбами отправились на турецкий фронт; в их числе был и Я. Казаликашвили.

Наступили годы гражданской войны. Меньшевики захватили власть в Грузии. В Дарьяле был установлен пограничный пост, прервано сквозное движение по Военно-Грузинской дороге.

За эти годы только М. П. Преображенская сумела побывать на вершине Казбека. В 1920 г. она совершила свое девятое и последнее восхождение, и этим как бы отметила двадцатилетие своей альпинистской деятельности.

Первые советские экспедиции на Казбек. После свержения меньшевистского правительства советская Грузия начала работы по восстановлению сильно разрушенной за годы империалистической и гражданской войны Военно-Грузинской дороги, и летом 1923 г. ущелья Мохевии увидели первых советских туристов и альпинистов.

1923 г. стал годом рождения советского альпинизма. 28 августа Казбек принял на своей вершине 18 первых советских альпинистов во главе с проф. Г. Н. Николадзе, который объединил и подготовил к этому восхождению группу грузинской молодежи. Путь на Казбек этой группе показывали такие знатоки, как Гаха Циклаури и Ягор Казаликашвили. С этого времени они стали участниками всех больших экспедиций на вершину, а Ягор Казаликашвили показал свое удивительное мастерство при восхождениях и на другие вершины.

При спуске на Девдоракском леднике группа Николадзе встретила другую альпинистскую группу, которая, проводя топографическую съемку, делая метеорологические и глациологические наблюдения, медленно направлялась к вершине. Это была первая научная экспедиция только что организованной Геофизической обсерватории Грузии, со своим руководителем проф. Дидебулидзе. Среди ее семи участников одна женщина — Александра Джапаридзе. Этой экспедицией она начинала свою работу метеоролога-исследователя высокогорного Кавказа, которую продолжает и в настоящее время.

По инициативе участников этих экспедиций создано Географическое общество Грузии с альпино-туристской секцией при нем. Ее руководителем до самой смерти был проф. Николадзе. Секция объединила растущие альпинистские кадры Грузии.

В 1925 г. экспедиция из 11 человек с проф. Дидебулидзе и старым проводником мохевцем Котэ Пицхелаури установила на вершине Казбека метеорологическую будку с самопишущими приборами.

Уже первые советские восхождения 1923 г, резко отличались от практики буржуазного альпинизма Запада; нашим альпинистам присущи были основные черты советского альпинизма: массовость, тщательная подготовка к восхождению, связь с исследовательской работой научных учреждений.

Интерес к советскому альпинизму вырос не только у нас в Союзе, но и за его пределами.

Проф. Николадзе, находясь в 1926 г. в заграничной командировке, дважды делал на заседании крупнейшего в Европе Английского географического общества сообщения о работе грузинских альпинистов. В числе его слушателей был и престарелый Фрешфильд, который специально приезжал в Лондон, чтобы присутствовать на этом докладе.

Внимание советских экспедиций в то время привлекла западная часть Кавказа с другим снежным великаном — Эльбрусом. Но и Казбек не остался забытым.

В августе 1925 г. через сел. Гвелети и Девдоракский ледник к вершине поднялась группа комсомольцев. Остановившись в старой Ермоловской хижине, комсомольцы организовали в ней первый ленинский уголок на высоте 3480 м.

Путь С. Джапаридзе. В 1926 г. на Казбек поднялся С. Б. Джапаридзе с большой экспедицией Грузинского географического общества, замещая Г. Н. Николадзе, находившегося в заграничной командировке. Вместе со своей сестрой А. Б. Джапаридзе он стал неутомимым исследователем Казбека и навсегда связал свое имя с его ледяной вершиной. Ему первому удалось наладить съемку показаний с приборов, установленных на вершине, и открыть наиболее легкий путь к вершинам, который стал популярным для всех последующих массовых восхождений на Казбек.

Симон Джапаридзе

С. Б. Джапаридзе, или просто Симон, как его звали туристы, проводники и товарищи по экспедициям, умел заражать своей энергией и волей к преодолению любых трудностей и препятствий.

Даже горцы-мохевцы удивлялись выносливости и ловкости Симона, называя его горным туром — высшая похвала, которую может здесь заслужить альпинист.

Экспедиция 1926 г., первая под руководством С. Джапаридзе, состояла из 11 человек — 6 мужчин и 5 женщин — и поднималась через Гергетский ледник с неизменными Гаха Циклаури и Ягором Казаликашвили. Последний вел экспедицию на верхнем, наиболее трудном участке пути. На ночлег остановились у языка Гергетского ледника (3100 м). Следующую ночевку сделали на высоте 4000 м, раскинув палатки на засыпанной снегом левой морене Гергетского ледника. 7 сентября в 6 час. 15 мин. утра вышли на штурм последнего участка пути перед вершиной и в 12 час. вступили на фирновое поле. К 4 час. достигли седловины, но позднее время заставило Джапаридзе отложить восхождение на следующий день, он уговорил всех вернуться к месту ночлега, хотя до вершины и оставалось всего 35 м.

На следующий день все отдохнули и поднялись до высоты 4200 м, где Ягор Казаликашвили ориентировался по камню, который черной глыбой поднимается на морене Гергетского ледника. К северо-востоку от этого камня, в защищенном от ветра месте экспедиция переночевала и дала и ему и камню прочно укрепившееся теперь название “Ягорас-ниши”, т. e. “знаки Ягора”.

В метеорологической будке, установленной экспедицией Дидебулидзе, сняли показания, но, увы, наивысшая отметка на шкале была 47° и термометр показывал — 47°. Поставили новый со шкалой до 75° и самопишущие приборы, барограф с шестичасовым и термограф с недельным заводом.

Все эти работы потребовали около 2,5 часов времени, после чего начали спуск.

Возвратившись в селение, экспедиция совершила несколько экскурсий в предгорья Куро и в Гудушаурское ущелье, после чего большинство участников выехало в Тбилиси, а С. Джапаридзе, его сестра и А. Агниашвили вместе с Циклаури и Казаликашвили 15 сентября снова отправились на вершину, чтобы снять показания приборов-самописцев.

Шли по Девдоракскому пути (Более подробно путь на Казбек по Девдоракскому ущелью описан на стр. 132). Дул сильный ветер, глубокий снег лежал на леднике и фирне. Гаха Циклаури не мог вспомнить здесь такого глубокого снега когда-либо в Другие годы.

Итти было так трудно, что мохевцы стали поговаривать о возвращении. Тогда Джапаридзе сам пошел впереди и 0,5 часа расчищал путь.

У самой вершины ветер затих, и последние метры перед вершиной, забыв о всех правилах восхождений, Джапаридзе бежал.

На вершине сняли показания самопишущих приборов, первые за все время существования Казбека: восьмидневную термограмму и шестичасовую барограмму. За 8 дней, прошедшие с 9 сентября, термометр отметил как минимальную температуру на вершине — 47°. Оставив снова в будке минимальный термометр на долгую зиму, стали спускаться с твердым намерением снять его показания в будущем году.

Переночевали в уже полуразрушенной временем Ермоловской хижине, а утром, спускаясь по Барт-корту, встретили туров. Ягор метким выстрелом охотника уложил одного из них, большого шестилетнего самца. И в нижней Девдоракской будке за нежным турьим шашлыком было отпраздновано удачное возвращение.

В следующем, 1927 г. С. Б. Джапаридзе 7 августа снова был на вершине, но без экспедиции. Его единственным спутником был Ягор Казаликашвили. Погода была плохая, до вершины не смогли донести самопишущие приборы и оставили их вместе с носильщиками на высоте 4200 м. Будка на вершине оказалась занесенной снегом. Очистив от снега и открыв дверцу будки, которая поднималась над снегом всего на 10—15 см, Джапаридзе снял показания термометра, оставленного в прошлом году. В первый раз была выяснена минимальная годовая температура на вершине. Термометр показывал —75,2° (По отчетам С. Джапаридзе Грузинскому геофизическому институту и Географическому об-ву Грузии).

На обратном пути пристроили самопишущие приборы между двумя каменными стенками на скале Ягорас-Ниши.

Через 10 дней, 27 августа, Симон Джапаридзе снял с них показания, а приборы перенес в будку на вершину.

В эти же дни на вершину Казбека проведен первый красноармейский поход, который можно считать началом альпинизма в рядах Красной армии.

Во время своих августовских восхождений 1927 г. С. Джапаридзе вместе с Я. Казаликашвили освоил новый путь: в обход вершин с запада по фирновому полю, с подъемом на седловину и оттуда на обе вершины с северо-западной стороны, вместо традиционного пути, установленного Фрешфильдом. Эта же экспедиция показала, каким опытным и расчетливым альпинистом был С. Джапаридзе. Он обладал необычайным умением правильно оценить положение в горах, полным отсутствием риска и вместе с тем отвагой и решимостью, которые проявлял в нужную минуту.

Все эти качества особенно проявились в нем в 1928 г., когда он стал во главе отряда из 50 человек, в большинстве малоопытных туристов, и довел 41 человека, в том числе 7 женщин, по вновь открытому пути до вершины. К группе присоединились московские киноработники, которые засняли это восхождение и включили его в фильм “Врата Кавказа”.

Этим восхождением было отмечено шестидесятилетие со дня первого восхождения на вершину Казбека. А глубокой осенью Джапаридзе вместе со своей сестрой и В. Каландаришвили установил на Казбеке новую метеорологическую будку, которой Геофизическая обсерватория решила заменить поставленную в 1925 г. экспедицией Дидебулидзе.

Это было восьмое и последнее восхождение С. Джапаридзе на вершину Казбека.

В 1929 г. драма на Тетнульде, другой “священной” горе старой Грузии, вырвала его из рядов советских альпинистов вместе с Пименом Двали. Старший товарищ Джапаридзе — Ягор оплакал в стихах смерть “стройного, широкоплечего, близкого сердцем” Симона.

В следующем же году лучшие альпинисты Грузии с Ягором Казаликашвили и Александрой Джапаридзе во главе “отомстили Тетнульду”, покорив, его вершину, а новый путь на Казбек, открытый Симоном, получил название “Пути Джапаридзе”.

В 1931 г. проложены еще два Новых пути к вершине.

Путь А. Джапаридзе. Брат Симона Александр Джапаридзе после большой подготовки проложил четвертый по счету путь к вершине — он прошел с северо-востока от сел. Казбек по хребту Сарцевис, который окаймляет с севера ледник Абано. Не заходя на седловину с хребта, по фирну Джапаридзе поднялся на вершину. Путь этот труден и не вошел в число общеупотребительных путей, но много дал для изучения юго-восточного склона конуса.

Путь П. Маруашвили, Антоновича и Золотарева. Шестой путь на вершину был проложен в 1931 г. тбилисским журналистом П. Маруашвили и орджоникидзенскими альпинистами Антоновичем и Золотаревым. От Ягорас-Ниши они шли прямо к седловине, не обходя, как это делал Джапаридзе, западной вершины. От ледника до седловины их путь шел по довольно крутому фирновому полю, которое напоминает здесь большую воронку. По пути попадается большое число трещин.

Путь трудный, но интересный и требует в среднем 8 часов подъема, от Ягорас-Ниши до вершины.

После массовых восхождений 1928 г. по пути С. Джапаридзе серьезным препятствием к достижению вершины Казбека для рядового альпиниста было лишь отсутствие горного приюта, где можно отдохнуть, провести ночь перед подъемом и приучить свой организм к разреженному воздуху горных высот.

Старая хижина на Барт-корте была мала, тесна и находилась в разрушенном состоянии, а самый путь через Девдорак был более сложным. Поэтому ОПТЭ решило выстроить на Казбеке высокогорную хижину — приют в память Двали и Джапаридзе. В эти годы советская метеорология обогатилась новыми высокогорными станциями, на которых изучение атмосферы идет в нормальных стационарных условиях. Гидро-метеорологический комитет Грузии решил открыть такую станцию и на склонах Казбека. Решено было объединить эти два начинания, построив метеорологическую станцию-приют им. Двали и Джапаридзе.

Гибель Шота Микеладзе. В августе 1932 г. из Тбилиси выехала экспедиция, которая должна была найти подходящее место для станции на склонах Казбека.

Начальником экспедиции был назначен Шота Микеладзе, 27-летний молодой инженер, председатель горно-лыжной секции ОПТЭ Грузии. Товарищ и спутник Джапаридзе по экспедициям 1927 г. на Казбек, Тетнульд и Эльбрус, он был известен как один из наиболее отважных и опытных альпинистов. Тщательный подбор экспедиции и участие Я. Казаликашвили заранее обеспечивали успех и никто не мог ожидать повторения на Казбеке драмы, разыгравшейся на Тетнульде.

5 августа экспедиция выщла из селения и обычным путем, мимо Цминда-Самеба, поднялась к Саберце и расположилась лагерем. Утро 5 августа было солнечное и ясное. Весь день посвятили основной цели экспедиции — поискам места для горной хижины. Но Микеладзе поставил перед собой и вторую цель: по окончании работ экспедиции взойти на вершину по новому неисследованному пути. Фрешфильд, Пастухов, Симон и Александр Джапаридзе взошли и всесторонне исследовали путь к вершине. Лишь там, где по восточному склону конуса спускается скалистое тело Дракона — Гвелешапи, не ступала нога альпиниста. Шота Микеладзе решил освоить и этот труднейший путь. Весь день его не покидала мысль о восхождении, и среди других заметок он несколько раз заносил в свою записную книжку: “Завтра наверное пойдем на вершину по моему новому пути” (Здесь и дальше цитаты из записной книжки, найденной при Ш. Микеладзе (Протокол комиссии, обследовавшей причины его гибели)). А вечером, когда, закончив поиски площадки, остановились у скал Джапаридзе (3740 м), лежа в своей маленькой палатке, при тусклом свете свечи он снова записывает: “Путь труднейший среди всех известных путей”.

Утром экспедиция разделилась на две группы, и от скал Джапаридзе Ягор со своей группой пошел на вершину, обычным путем, где была назначена встреча, а Шота Микеладзе, взяв в спутники геолога В. Махарадзе, стал штурмовать скалу Гвелешапи.

День был ясный, солнце припекало. Ягор и его два спутника благополучно взошли на вершину. Но Микеладзе на вершине не оказалось, снег был свеж и не протоптан, на крики никто не отвечал. Спускаясь, Ягор увидел, что маленькая палатка Шота у скал Джапаридзе — пуста. Подозревая несчастье, он стал быстро спускаться вниз за помощью.

А Микеладзе со своим спутником в десятом часу утра поднялся на хребет, разделявший ледники Абано и Гергетский, к основанию скалы Гвелешапи. Микеладзе не ошибся. Путь был необычайно труден. “Ужасный подъем, лед”, — то и дело записывает он на остановках: “50, 55°, в некоторых местах до 60 градусов уклона”.

С большим трудом достигли высоты 4850 м. Микеладзе приходится итти все время впереди и рубить ступени во льду. Малоопытный Махарадзе идет за ним, охраняемый веревкой. Неожиданно Шота поскользнулся, веревка натянулась и, падая, он повлек за собой Махарадзе. Гибель была бы неминуема, но веревка зацепилась у самого края Гвелешапи и оба повисли с разных сторон скалы.

Было темно, каждое неловкое движение опасно, поэтому до рассвета нечего было и думать об освобождении. Так провели ночь. Только утром удалось встать на ноги.

Махарадзе стал настаивать на возвращении, но Микеладзе уговорил его продолжать подъем. Дойдя до места вчерашнего падения, геолог снова, теперь уже категорически, отказался итти дальше. Напрасно доказывал Шота, что спуск опаснее подъема, Махарадзе продолжал настаивать, и пришлось уступить.

Шота сделал свою последнюю запись в дневнике в 8 ч. 50 м. утра: “Ветер, непогода, холодно. Ночью на волосок спаслись от смерти. Изранил руки. Тут провели ужаснейшую ночь, Двигаемся все же, если только спустимся”.

Шли медленно. Охраняясь, крепили веревку к камням. Но это быстро надоело Шота. Ушибленная накануне рука ныла, на большом пальце была содрана вся кожа, наблюдательные приборы, взятые им с собой, мешали движению. Он стал спускаться без необходимых предосторожностей. Снова, вторично он поскользнулся, веревка натянулась и еще раз удержался бы Шота, но перетертая ночью она попала на острый камень и оборвалась. Шота покатился по крутому скату, стремительно перелетел через гребень скалы и скрылся из глаз своего спутника.

Потрясенный Махарадзе долго не мог двинуться дальше. Как удалось ему преодолеть этот спуск, он потом и сам хорошо не мог вспомнить. Обессиленного, в полубессознательном состоянии его подобрала спасательная экспедиция.

Изуродованное тело Шота Микеладзе нашли только через 2 дня — 11 августа, в верховьях ледника Абано, куда он упал с большой высоты. Врачи установили, что смерть наступила мгновенно. В кармане Шота нашли часы с циферблатом, приплюснутым в момент падения. Они и отметили время гибели: 15 час. 25 мин. 42 сек.

Особая комиссия изучила всю обстановку восхождения и установила причины катастрофы: труднейший путь, обратный спуск, неопытный спутник, масса наблюдательных приборов, которые имел на себе Микеладзе, обрыв веревки.

В том же году группа товарищей, участников экспедиции, поднялась по пути Микеладзе через скалу Гвелешапи и установила, что этот шестой путь среди всех известных путей к вершине труден, очень опасен и непригоден для восхождений.

Казбекская метеорологическая станция

Дело постройки высокогорной станции было доведено до конца лишь в 1933 г. В конце мая и июне на могучие плечи Казбека снова поднялись экспедиции и в верховьях Гергетского ледника на левой стороне его морен нашли небольшую каменистую площадку, сложенную из твердых моренных пород и расположенную среди льда, фирна и скал.

Вершина Казбека отсюда кажется более близкой и доступной. Ледник рождается неподалеку в фирновых полях и круто поворачивает от станции к северу, сбрасывая вниз серые горбы своих ледопадов. Прямо перед станцией на синем небе четко вырисовывается снежный гребень Орцвери.

Все лето и осень поднимали на площадку стройматериалы, оборудование, топливо. К зиме здесь выросла небольшая деревянная хижина, в которой поселились первые зимовщики: 23-летний начальник — Датико Шарашидзе, комсомолец и метеоролог, такой же юный Сандро Гвалия, альпинист и наблюдатель станции, и неизменный Ягор Казаликашвили.

Впервые в истории Казбека на высоте 3 800 м началась систематическая работа по изучению этого замечательного горного массива. К середине первой зимы были организованы 2 подстанции, выше и ниже хижины, с метеорологическими будками и приборами, отмечавшими глубинную и поверхностную температуры. Третья подстанция работала на высоте 4 350 м, в том месте, где стояла последняя палатка экспедиции Ш. Микеладзе, и в честь его была названа “Шотас-Набинавари”.

Станция изо дня в день ведет наблюдения над температурой воздуха, атмосферным давлением, облачностью, солнечной радиацией. Эти наблюдения имеют не только научную ценность, но и большое практическое значение. Они способствуют точности прогнозов погоды для всего Закавказья. Изучение мощности снежного покрова помогает дать правильные прогнозы весенних паводков, а изучение лавинной опасности необходимо для строительства будущей Транскавказской железной дороги.

В эти же годы над Кавказским хребтом появился самолет, начались регулярные почтовые рейсы от Тбилиси до Минеральных Вод. Летом часто можно наблюдать, как самолет серебряной птицей кружит над Казбеком, спускаясь совсем низко к его ледникам. Он сбрасывает очередную почтовую посылку работникам станции. Станция не остается в долгу. Ее сводки о состоянии погоды в восточной части Кавказского хребта решают судьбу очередного полета.

Летом на станции людно. Одна альпинистская группа сменяет другую. Победители возвращаются с песнями, несмотря на усталость; неудачники проклинают погоду, глубокий снег и все, что, по их мнению, помешало им взойти на вершину. Одна из двух комнат станции отведена под ночлег альпинистам.

Зимою на станцию не заходят гости. Мороз доходит до —30—35°, жестокие бураны наметают к хижине сугробы толщиной в 2—3 м. Сила ветра достигает 40 м в секунду. Но в нужное время, несмотря на непогоду, наблюдатель идет для съемки показаний с приборов подстанции. Особенно трудно добираться до Шотас-Набинавари. “Наклон 50°, приходилось подниматься на лыжах”,—рассказывает Сандро Гвалия, первый наблюдатель и первый зимовщик станции, — “холодный ветер бил в лицо, проникая в тело. На лице образовывалась корка и все же нужно было итти, чтобы не сорвать наблюдательную работу” (С. Гвалия. Метстанция на Казбеке. Журн. “На суше и на море” 1934 г., № 10).

Часто такая же погода заставала и Я. Казаликашвили при его очередном переходе от станции к селению и обратно. На его обязанности лежала связь станции с населенным пунктом и этой работе он отдал последние два года своей жизни. В долгие ненастные вечера он рассказывал своим товарищам по зимовке увлекательные истории своих восхождений на Казбек и другие вершины. Он помнил все мохевские предания; экспедиции археологов и фольклористы не раз записывали их с его слов. Но из всех историй, которые рассказывал Ягор, самой интересной была история его жизни.

Бедняк-мохевец, шахтер на медном руднике, участник империалистической войны, после советизации Грузии он одним из первых откликнулся на призыв партии и советской власти и стал в ряды колхозников. Великая социалистическая революция была для него началом новой жизни и он любил повторять: “Только в дни Великой революции мы поняли настоящий смысл нашей жизни”.

В прошлом крестьянин-проводник, имя которого обычно забывали упомянуть при описании восхождения, он стал теперь участником самых ответственных высокогорных экспедиций. “Наш Ягор” — так звали его и товарищи по колхозу и товарищи по экспедициям — научные сотрудники и альпинисты. Он далеко опередил всех бывших до него “казбекистов”, больше тридцати раз побывав на вершине Казбека. Последнее свое восхождение он совершил в марте 1935 г. всего за 6 месяцев до своей смерти.

Ягор не был патриотом одной только вершины, хотя любил ее сильнее всех. В 1925 г. вместе с Гаха Циклаури он провел на восточную вершину Эльбруса экспедицию Грузинского географического общества, в годы 1930—1934 участвовал в первых советских восхождениях на такие вершины, как Адай-хох, Марух, Тетнульд и Ужба. На последнюю, труднейшую из всех вершин Европы, он вступил, имея за плечами 53 года трудовой жизни. За это восхождение он получил почетный значок от ЦИК СССР.

У Ягора Казаликашвили был дар настоящего поэта. Ночью после рабочего дня он умел складывать песни-стихи о пережитом и перечувствованном за этот день: о Ленине, о колхозе, о новой радостной жизни, о походах на Ужбу, Тетнульд и Гестолу и о любимой Мкинварцвери — “ровеснице Эльбруса, покровительнице горных туров”. Свои стихи он передавал слушателям, часто не записывая, по памяти, под звон трехструнной пандури (Ягор Казаликашвили. Стихи, изд. Груз. ОПТЭ. Тифлис 1933. (На грузинском языке)).

Его смерть в сентябре 1935 г. была тяжелой утратой для советского альпинизма.

Еще раньше Ягора ушли из жизни два самых старых ветерана Казбека: умер Гаха Циклаури, а Котэ Пицхелаури был убит камнепадом в 1934 г. на пастбище, где он пас своих овец. Гаха Циклаури “шустрый старик”, “профессор Казбека”, как его звали альпинисты, был вместе с Бузуртановым лучшим знатоком Девдоракского пути. Поднимаясь осенью 1926 г. с Джапаридзе на Девдорак, он говорил, что это его пятьдесят третья попытка взойти на вершину. Грузинский поэт Тициан Табидзе в поэме о Роальде Амундсене, вспоминая Гаха, писал: “Он стоптал вершину Казбека, как кровлю аула родного”.

Пути массовых восхождений

1933 и последующие годы вписали новые замечательные страницы в историю советского альпинизма. Колонны альпиниады РККА штурмовали высоты Кавказа и Памира, 638 колхозников орденоносной Кабардино-Балкарии поднялись на вершину Эльбруса. Альпинизм вырос и окреп как увлекательнейший вид спорта, как показатель готовности десятков тысяч нашей молодежи к обороне своей родины.

Казбек — “классическая гора” — не остается в стороне от этого движения. За один только 1935 г. его с успехом штурмовали закавказская группа альпиниады ВЦСПС, допризывники Адыгейской автономной области, 50 лучших комбайнеров и трактористов Азово-Черноморья, сводный батальон N-ской грузинской дивизии, 500 колхозников и рабочих Северо-Осетинской автономной области и большое количество других альпинистских групп.

N-ская грузинская дивизия поднялась на вершину с артиллерией и пулеметами, в полном составе, без единого отставшего бойца. Здесь бойцы утвердили бюст товарища Сталина и составили Приветствие, в котором писали: “... мы несем на седые вершины Казбека вместе с винтовками, пулеметами и орудиями величайшую любовь к партии и к тебе, товарищ Сталин” (Газ. “Заря востока” от 17 сентября 1935 г.).

Последние две колонны осетинской альпиниады выступили на штурм Казбека 10 августа 1935 г. В этот день, несмотря на плохую погоду, 270 человек побывало на его вершине. Хочется напомнить, что за 55 лет, отделяющие первовосхождение Фрешфильда от первой советской экспедиции 1923 г., только 46 человекам суждено было взойти на Казбек. Круг задач массового альпинизма с каждым годом расширяется. Альпинизм перестает носить только научный или спортивный характер. В 1928 г. впервые в истории альпинизма на вершине была произведена киносъемка. В 1935 г. впервые с вершины снежного великана загремели выстрелы N-ской грузинской дивизии.

В настоящее время существуют два пути для массовых восхождений на Казбек: по Гергетскому и по Девдоракскому ущельям.

Путь по Гергетскому ущелью (Описание маршрута составлено С. Бильхен)

Наиболее легким является путь по Гергетскому ущелью и леднику. Длина его ориентировочно исчисляется в 15 км.

От Дома туриста в сел. Казбек дорога к леднику идет на запад, вверх по Гергетскому ущелью, “выпаханному” движением мощных древних ледников и затем размытому бурными потоками, образовавшимися от таяния льда. Вначале путь идет по правому берегу р. Чхери, проложившей себе русло в вулканических породах: черных базальтах, серых и розовых андезитах, кирпичных дацитах; по ее течению встречаются также кварц, кварцитовые песчаники, порфиритовые диабазы и сланцы. Тропа на Гергетский ледник идет по Гергетской террасе, сложенной мореной Терского ледника и защищенной от размыва сланцевым кряжем.

На пути, в расстоянии не более 1 км от Военно-Грузинской дороги, расположено сел. Гергети, сохранившее типичные черты горного мохевского аула: плоские крыши, извилистые проходы, каменные лестницы от террасы к террасе, замкнутые дворики; на дверях некоторых домов еще видны ритуальные и символические изображения.

В нескольких шагах от селения находится “священная роща” — группа высокогорных берез.

У входа в рощу, около самой тропы, вытекает источник прекрасной питьевой воды. Здесь следует запастись водой, так как дальше по пути, до самого ледника, ручейки текут в стороне от тропы. От Гергетской рощи тропа, постепенно подымаясь, идет п6 типичному высокогорному лесу, в котором только редкие деревья достигают роста выше 2,5 м. Здесь растут клен, береза, рябина, горный тополь; из кустарников встречаются шиповник, можжевельник, облепиха.

Пройдя по лесу около 1/4 км, тропа поворачивает на юг, подымаясь круто в гору, — на верхнюю часть Гергетской террасы. Оттуда открывается незабываемый вид на вершину Казбека. Всего в нескольких стах шагах от тропы стоит древний храм Цминда-Самеба. Отсюда к леднику можно итти двумя путями: либо по самому краю хребта, либо спустившись слегка на юг. Нижняя тропа идет по откосу на запад, постепенно подымаясь в гору.

Как верхняя, так и нижняя тропы проходят по субальпийской и альпийской зонам. Альпийские луга — основное богатство животноводческого хозяйства мохевцев. В результате усиленной пастьбы на субальпийских лугах многие из характерных для этой зоны растений сейчас уже вытравлены. Северные склоны покрыты анемонами, буквицей, чемерицей.

На границе субальпийских и альпийских лугов нижняя тропа проходит через так называемую “долину цветов”, до конца июля представляющую собой сплошной ковер ярко цветущих растений.

За “долиной цветов” следует область рододендроновых зарослей, за которой тропа резко поворачивает на север, подымаясь с уклоном в 25° до верхней тропы, идущей по кряжу. Дойдя до уступа перед спуском на травянистую морену (Местное название этого уступа — Бетлеми) (2900 м), тропа начинает спускаться по каменистому склону через поляну Саберце к языку ледника. Зеленая поляна перед ледником, как и Бетлеми, лежит в типичной альпийской зоне. Здесь налицо все характерные для этой зоны черты: низкорослые осоки, лишайники, красивые генцианы, альпийские незабудки, манжетки, колокольчики, примулы и др. яркими пятнами расцвечивают альпийские луга.

Лужайка перед ледником является прекрасным местом для отдыха. Здесь, протекает ручей с питьевой водой, а высокие морены служат хорошей защитой от ветров. Тропа к леднику ведет через горную речку вверх к морене и вскоре достигает единственного в этом районе водопада.

Около водопада (3070 м) тропа спускается на язык ледника. Здесь проходит летний вьючный путь к метеорологической станции, и на леднике ясно видны следы проходивших лошадей.

Вначале путь идет между глубокими трещинами, постепенно выходя на более ровную поверхность; отсюда, минуя остающийся справа ледопад, надо взять направление на гряду красной осыпи. Пройдя два снежника (последний из них достаточно, крут), тропа выходит к морене, на которой построена метеорологическая станция (3850 м). Это самое удобное место для разбивки лагеря, так как в летние месяцы здесь течет источник с питьевой водой.

Персонал метеорологической станции никогда не отказывает в гостеприимстве, а метеорологические сводки могут предупредить тяжелое, а подчас и опасное восхождение.

От метеорологической станции путь идет на вершину вначале по морене около самого подножья Казбека; у Ягорас-Ниши, перерезав небольшой ледник, он подымается на морену, служащую границей между конусом Казбека и центральным ледником Орцвери.

Пересекши морену, необходимо держать направление на север. Тут начинается один из самых трудных участков пути через трещины и под камнепадом Хмаура (В переводе с грузинского значит “шумиха”). Последний следует проходить только рано утром до наступления дневного таяния, так как срывающиеся с Хмауры камни залетают далеко на ледник. В часы таяния лучше обходить Хмауру более длинным путем, держась к западу. Весь участок под Хмаурой изрезан поперечными и продольными трещинами, загроможден колоссальными обломками скал и его лучше обойти небольшими группами с охранением на веревке.

Вид с фирновых полей Казбека

За Хмаурой начинается постепенный, подъем по фирномоку полю. На перевале Майли, около горы Безымянной (взятой инструкторами Девдоракского лагеря и ленинградской студенческой группой летом 1936 г.) путь к вершине сворачивает на восток. От бергшрунда надо повернуть на юг и выходить к седловине с северо-запада. Здесь остается еще небольшой участок трудного подъема на карниз седловины, который (в зависимости от состояния снежного покрова) требует рубки 5—6 ступеней.

С седловины путь на восточную вершину идет, под уклоном в 35—40°, около гряды черных скал, представляющих собой продукт лавовых излияний Казбека (в последнюю фазу его вулканической деятельности).

Остающиеся до вершины 40 м кажутся из-за крутизны исключительно тяжелыми, но величественный вид с вершины в ясную погоду с лихвой вознаграждает за все трудности. На северо-западе открывается вид на двуглавую вершину Эльбруса, а обступающие Казбек снежные великаны создают впечатление снежно-туманного моря с массой ледяных шапок и пиков.

В дымке горизонта виднеется г. Орджоникидзе, а внизу, на восток, маленькими точками на зеленом фоне вырисовываются дома сел. Казбек.

Путь по Девдоракскому ущелью (Маршрут описан С. Бельхен)

Второй массовый путь на Казбек берег начало с Военно-Грузинской дороги на 38-м километре от г. Орджоникидзе, у ингушского сел. Гвилети, давшего альпинизму целый ряд таких хороших и отважных проводников, как Яни Бузуртанов и Ягор Казаликашвили.

Девдоракское ущелье, как и Гергетское, создано движением древнего ледника, доходившего, судя по шлифовке скал в ущельи р. Терека (“бараньи лбы”), до горы Фетхус. Ориентировочно длина древнего ледника, двигавшегося к Владикавказской долине, достигала 45 км. Современный Девдоракский ледник — только остаток огромного древнего ледника.

Девдоракский ледник известен своей бурной деятельностью. В XVIII в. зарегистрировано 5 обвалов ледника, дошедших до Военно-Грузинской дороги.

Однако после обвала скалы Масах ледники Девдорака получили более свободное движение, и обвалы наших дней уже не носят прежнего катастрофического характера.

Устье р. Кобахи, вытекающей из Девдоракского ущелья, представляет остатки боковой морены мощного древнего ледника. Холмы этой морены служили запрудой горных озер. Два таких озера, сохранившиеся до наших дней, расположены у самого входа в ущелье на высоком правом берегу р. Кобахи.

Путь на Девдоракский ледник начинается у Гвилетского моста (1408 м) и на отрезке от последнего места расположения альпийского лагеря ТЭУ ВЦСПС представляет собой вполне пригодную для колесного движения дорогу.

Вначале дорога эта ведет по левому берегу р. Терека на север и по древней морене, среди огромных валунов, сворачивает на запад. Поднимаясь через летний хутор мохевцев к лесистому северному склону ущелья, она пересекает небольшой субальпийский луг, покрытый весной ковром синих фиалок и желтых примул.

На четвертом километре от Гвилетского моста, у места слияния р. р. Амелишхи и Чач, дорога начинает зигзагами подыматься по лесистому склону хребта Арч-корт. Этот хребет сложен из палеозойских сланцев и кварцитов, а его гребень, в верховьи ущелья, — из лавовых пород красного и серого цвета. Склоны хребта, по которым вьется дорога, необычайно круты. С него открывается прекрасный вид на вершину Казбека и Девдоракский ледник.

Лес Девдоракского ущелья состоит из тех же пород, что и в Гергетском ущельи, только гораздо более крупных. В лесу растут папоротник, черника, брусника и рододендроны. До самого августа по обрывам вдоль дороги цветут кусты ароматного шиповника.

Субальпийская зона Девдоракского ущелья (2000—2200 м) отличается от той же зоны Гергетского своим высокотравием (местами травяной покров достигает огромной высоты — в 2—2,5 м). Здесь встречаются борщовник, крестовник, аконит и др. Цветы некоторых из них отличаются необычайной яркостью окраски и сильным ароматом. В августе и в сентябре в ущельи поспевают черника и брусника, достигающие здесь под южным солнцем необычайно крупных размеров. Земляника и малина встречаются реже.

Пышная растительность Девдоракского ущелья доходит до самого языка ледника.

На восьмом километре от Гвилетского моста колесная дорога кончается. Здесь расположен альпийский учебный лагерь ТЭУ ВЦСПС. Он занимает здание, в котором раньше помещалось управление Девдоракских медных рудников и пункт для наблюдения за движением ледника. В лагере работает радиостанция, ежедневно получающая от Казбекской метеорологической станции метеосводку.

В лагере есть врач и организован спасательный фонд.

От лагеря к леднику, мимо заброшенных рудников, ведет ясно обозначенная тропа. Перейдя два боковых снежника, она спускается к языку ледника.

Пересекши ледник, можно итти к вершине двумя путями. Более длинный из них ведет на юго-восток, мимо большого валуна (называемого “Казначейский камень”), по травянистому склону на хребет Цхоар-корт к “зеленым озерам” и дальше на запад к хребту Барт-корт, на котором находится “Ермоловская хижина”, к скалам Волгишки.

Перед ними, в небольшой котловине, обыкновенно разбивают так называемый “верхний лагерь” — последняя остановка перед штурмом вершины. Место это, хотя оно и недостаточно защищено от северных ветров, имеет преимущества перед двумя прежними лагерными стоянками (“зеленые озера” и “Ермоловская хижина”). Во-первых, отсюда ближе вершина, во-вторых, здесь можно расчистить значительно большую площадь под лагерь и, в-третьих, в летние месяцы тающие снега образуют ручей.

Отсюда открывается исключительный по красоте вид на Девдоракское ущелье с двумя голубыми озерами в конце его, на мрачные гранитные стены Дарьяла, острые пики Куро, ледник Кибиш, лесистое Кистинское ущелье, красивый и в то же время страшный хребет Шан. По утрам на склонах Барт-корта и зеленых полянах Цхоар-корта видны стада горных туров и слышится мелодичный свист горных индеек.

Второй вариант пути на вершину начинается с той же левой стороны ледника, но идет на северо-запад прямо к скалам Барт-корт. Вначале он также подымается по крутому травянистому склону, но вскоре переходит в чисто скальный участок. Это — заброшенная тропа к “Ермоловской хижине”. Здесь во многих местах по всему пути следования красной краской на скалах указано направление тропы (маркировка была проделана в 1936 г. инструкторами; альпийского лагеря ТЭУ ВЦСПС). Этот путь к Волгишкам значительно короче, но труднее и круче первого. За “Ермоловской хижиной”, где оба пути соединяются, начинается участок, требующий большой осторожности и хотя бы элементарных навыков в скальной технике.

Путь идет по вулканическим породам (черные андезиты) древнего кратера, каким является хребет Барт-корт, относящийся ко второй фазе вулканической деятельности Казбека (кратер первой фазы расположен в районе г. Орцвери). Местами породы поддались сильному влиянию эрозии, образуя острые выступы, мешающие переходу. Кое-где тропа совершенно обрывается, и ногу приходится ставить в узкую расщелину скалы; местами она идет по склону невероятной крутизны, но при осторожном передвижении это будет служить лишь приятной тренировкой.

Участком, требующим большой настороженности, следует считать также осыпь на подъеме к скале “Крепость”. На осыпи набросаны большие камни, которые при одновременном передвижении большого числа людей сдвигаются с места, образуя лавину из осыпи и камней.

Из “верхнего лагеря”, расположенного на границе снеговой линии (3860—4000 м), подъем на вершину идет по снежному склону мимо скал Волгишки (которые остаются с левой стороны). Вторая Волгишка представляет собой завалившийся кратер второй фазы вулканической деятельности Казбека. Ложе фирновых полей и ледника состоит из лавовых пород.

Подходя к верхнему концу центрального Девдоракского ледника, следует податься к самому основанию так называемой Девдоракской Хмауры — скалы, известной в дореволюционной альпийской литературе под названием “Пронеси господи” и крайне опасной своим камнепадом, уже с 10 часов утра приходящим в движение. Искать это опасное соседство с Хмаурой вынуждает другая, пожалуй еще большая, опасность — участок закрытых и открытых трещин.

В более поздние часы это место обходят с северной стороны, несколько удлиняя путь.

После Хмауры путь идет через небольшой, хорошо скрытый участок трещин (которые при хорошем снежном покрове совершенно безопасны), к конусу Казбека, где около бергшрунда он смыкается с маршрутом Гергетского ледника.

Преимущество Девдоракского маршрута состоит в том, что он короче и легче в своей ледниковой части, а до ледника идет по живописному лесистому ущелью, переход по которому гораздо менее утомителен, чем по совершенно открытому Гергетскому ущелью. Кроме того на протяжении первых восьми километров пути может быть использован колесный транспорт.

Скальная часть маршрута требует навыка в скалолазании и для большой группы новичков непригодна.

Климат обоих ущелий сурово-горный. Колебания между дневной и ночной температурой очень резки. Частые ночные похолодания даже на уровне лагеря еще в июне сопровождаются снегопадом. В начале лета здесь нередки туманы и дожди. Лучшим временем для восхождения следует считать вторую половину июля и август.

Учитывая климатические условия, необходимо обеспечивать группы соответствующим снаряжением. Пробелы в снаряжении могут быть пополнены из прокатных фондов либо Казбекского дома туриста (при Гергетском варианте), либо Девдоракского учебного лагеря (при Девдоракском варианте), однако фонды эти ограниченны.

С каждым годом возрастает число альпинистов, приезжающих в район Казбека. Единицами насчитывают альпинистов на своих вершинах Куро, Шино, Шан, Чаухи, Майли, Джимарай. И только Казбек, который по определению поэта “прорезав тучи, стоит выше всех головой”, разбужен песнями молодых и отважных восходителей. Нет больше угрюмого лермонтовского Казбека; трудно заснуть, надвинув на брови шапку облаков, когда к нему идут испытывать свои силы отряды молодых и храбрых, и от их имени обращается Ягор Казаликащвили — альпинист, колхозник а поэт — с такой хвалебной песней:

Гостей трусливых зачеркни,

Ты любишь молодцов лишь,

Колени волчий у них,

И сталью блещут кошки.

В руках же ледоруб звенит.

И в бурю неизменны

Из дальних стран идут они,

Твои пути запомнив,

Сказать тебе: “Ты чудо гор,

Вершина незабвенная,

Моих ущелий гордость!”

“Похвала Казбеку” (1927). Перевод Н. Тихонова.

ПРИЛОЖЕНИЯ - ПРАКТИЧЕСКИЕ СОВЕТЫ ТУРИСТУ

Личное снаряжение

1. Для туриста, который ограничится рядом радиальных экскурсий из сел. Казбек без пешеходных путешествий через перевалы, необходимы легкое, но теплое пальто или свитер, удобная, прочная обувь на низком каблуке, пара шерстяных носков, легкая светлая одежда, закрывающая шею и предохраняющая от солнечных ожогов широкополая шляпа или кусок марли для предохранения лица от ожогов; желателен рукзак и пара легких туфель или тапочек.

2. Для туриста-перевальника нужно рекомендовать то же снаряжение, но необходимо добавить смену шерстяных носков и вместо пальто — куртку или свитер. Можно рекомендовать брюки гольф, горные ботинки и смену к ним (легкая обувь на низком каблуке), обязателен рукзак. При переходах по ледникам необходимы очки-консервы, высокогорные ботинки на триконях или кошки (Это не относится к обычному подъему на Гергетский ледник, совершаемому ежедневно от Казбекского дома туриста).

3. Для восхождения на Казбек нужно иметь альпинистское снаряжение: ледоруб, кошки, веревку, очки-консервы. Костюм: шерстяные брюки с теплыми гетрами, теплая рубашка или свитер, смена теплого и нательного белья (майки, трусы), 2—3 пары шерстяных носков и столько же бумажных, высокогорные ботинки на триконях, непромокаемые рукавицы, шерстяные варежки, шлем.

Шерстяные носки и варежки можно всегда заказать или купить у жителей сел. Гергети. В Казбекском доме туриста и в Девдоракском лагере существует прокатный фонд высокогорной обуви (1 р. 50 к. в день).

Для всех типов снаряжения рекомендуется мазь от солнечных ожогов (для лица). Состав ее: по 50 г вазелина и ланолина, 10 г бисмута, 3 г камфоры кристаллической, 0,5 г перуанского бальзама.

Автотранспорт

До сел. Казбек можно доехать автобусом по Военно-Грузинской дороге 1) от г. Орджоникидзе — 48 км, стоимость билета 7 р. 75 к.; 2) от г. Тбилиси — 146 км — 22 р. Стоимость проезда от Орджоникидзе до ст. Ларе — 4 р. 95 к., до ст. Арша — 8р. 35 к„ до ст. Коби — 10 р. 15 к.

Автовокзалы в г. Орджоникидзе находятся: 1) на Театральной площади, д. № 2; от ж.-д. вокзала можно доехать трамваем или дойти пешком по Пролетарскому проспекту; 2) угол ул. Ленина и ул. Куйбышева.

Машины по Военно-Грузинской дороге отправляются ежедневно, начиная с 5 ч. 30 мин. утра; последняя машина уходит в 2 ч. дня.

Автовокзал в г. Тбилиси находится на углу Верийского спуска и набережной Куры; от вокзала можно доехать автобусом, идущим к площади Закфедерации (б. Эриванской).

Проводники, линейки, вьючный транспорт

Стоимость вьюка с проводником 50 р. в день, линейки на полдня (на 4—5 человек) — 25 р. Найти вьюк и линейку лучше всего в сел. Казбек, где с помощью филиала альпинистской секции Грузии (помещается в музее) можно пригласить и квалифицированных проводников.

Багаж

На рейсовых автобусах при себе можно провезти по Военно-Грузинской дороге не больше 8 кг багажа; остальной надо сдать на багажную машину, которая прибывает на место не всегда в тот же день.

Ночлег

Дома туриста имеются в следующих пунктах: 1)г. Тбилиси, ул. Саба-Сулхана, д. 11; 2) г. Орджоникидзе, Ростовская, д. № 11; 3) сел. Казбек (в 5 мин. от Казбекского моста, не доезжая 0,5 км до автовокзала); в сел. Казбек есть также гостиница и ресторан при автовокзале; 4) Девдоракский альпинистский лагерь (ночлег, питание), в 8 км от Гвилетского моста.

Останавливаться на ночлег можно и в селах, лучше всего через сельсоветы, которые имеются в селениях: Казбек, Сиони, Ахалцихи (Сновское ущелье), Абано (ущелье Труссо) и Гудаури (Крестовый перевал).

При восхождении на Казбек можно рассчитывать на ночлег (разбивку лагеря) около метстанции (путь С. Джапаридзе через Гергетский лагерь) н в Девдоракском лагере, при восхождении через Девдоракский ледник.

Медицинская помощь

Больница и поликлиника имеются в пос. Андезит (6 км от сел. Казбек); врачебные пункты в селениях: Казбек, Каркуча, Коби, Гудаури, Абано, Девдоракский альпинистский лагерь. Аптека находится в сел. Казбек.

Почта, телеграф, радио, сберкасса

Почтово-телеграфное агентство находится в сел. Казбек, сберкасса (оплата аккредитивов) — только в поселке Андезит (7 км от сел. Казбек). Радиосвязь в течение туристского сезона имеется в следующих пунктах: 1) Казбекский дом туриста; 2) Девдоракский альпинистский лагерь; 3) Казбекская метеорологическая станция.

Сезонность

Оперативный маршрут ТЭУ ВЦСПС по Военно-Грузинской дороге обычно открыт с 1 июня по 20 сентября. Лучшее время (наиболее сухое и теплое) для путешествий, а особенно для восхождения — вторая половина июля и август. Однако наиболее красивы альпийские луга в период цветения (конец июня, половина июля). Иногда бывают сухими и солнечными сентябрь и октябрь.

Рекомендуемые экскурсии при пребывании в районе от 1 до 4 дней

Исходная точка — сел. Казбек

При однодневном пребывании:

1. Нарзаны, прогулка через сел. Гергеты к Цминда-Самеба. Краеведческий музей.

2. Можно совершить интересный круговой маршрут по Хевскому ущелью: Гвилетский мост — Гвилетский водопад (1,5 км пешком туда и обратно), Гвилетский мост — сел. Казбек (автобусом 8 км) в сел. Казбек — прогулка по селению, осмотр музея.

Сел. Казбек—Нарзаны (2 км левым берегом Терека); Нарзаны — сел. Паншети (1,5 км пешком); сел. Паншети — Андезитовые пещеры — Аршская крепость — сел. Арша (с большим подъемом к крепости — 4,5 км); сел. Арша — поселок Андезит (пешком 1 км). От Андезита автобусом возвращение на Казбек — Орджоникидзе,

Маршрут вполне выполним в один день, если выехать из г. Орджоникидзе первой рейсовой машиной.

При двухдневном пребывании:

1 -и день — Нарзаны, Краеведческий музей.

2-й день — Подъем к Гергетскому леднику.

При трехдневном пребывании:

1-й день —т о ж е.

2-й день — Бешеная балка или Гвилетский водопад.

3-й день — Гергетский ледник

При четырехдневном пребывании:

1-й день—Нарваны, музей.

2-й день — сел. Паншети, Андезитовые пещеры, Армская крепость.

3-й день — Бешеная балка или Гвилетский водопад.

4-й день — Гергетский ледник.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. С. Макалатия. Хеви. Тбилиси, 1934 (На грузинском языке).

2. Михайловский. Горные группы и ледники Центрального Кавказа. “Землеведение”, 1894, кн. 1.

3. Сипягин. Краткий очерк истории восхождений на гору Казбек, Владикавказ, l902.

4. Преображенская М. П. Вокруг Казбека, “ЕРГО”, т. II, 1902.

5. Мерцбахер. Разделение Кавказских Альп. “Изв. Кавк. отд. РГО”, 1903, вып. 4.

6. Пастухов А. В. Восхождение на Казбек, “Изв. Кавк. отд. РГО”, т. X, вып. 1.

7. Поггенполь. По северным долинам Казбекского массива и первые восхождения на Майли-хох, “ЕРГО”, т. III, 1905.

8. Преображенская М. П. Четыре восхождения на вершину Казбека, “Землеведение”, 1912, кн. I и II.

9. Красильников. Через Бусарчильский перевал и ледник Кибе-Ша, “ЕРГО”, вып. 10, 1914.

10. Духовской А. И. Исследование казбекских ледников, “Изв. Кавк. отд. РГО”, т. XXV, кн. 1, 1917.

11. Преображенская М. П. На алмазной вершине Казбека, “Вестник Знания”, 1923, № 8.

12. Маруашвили Л. Казбек. Краткий справочник-путеводитель по Казбекскому району Грузинской ССР, Тифлис, 1932.

13. Полиевктов, проф. Экономические и политические разведки Московского государства в XVII в. на Кавказе, Тифлис, 1932.

14. Варданянц Л. А. Геотехтоника и геосеймика Дарьяла, “Изв. РГО”, 1932.

15. Его же. О Девдоракском и Чачском ледниках, “Изв. РГО”, т. 67, вып. 2, 1935.

16. Гениброк. Некоторые результаты научной поездки по Центральному Кавказу, там же, т. 67, вып. 2. 1935.

17. Асланишвили. Альпинизм в Грузии, Тифлис, 1935.

18. Маруашвили Л. Оледенение Кавказа, “Природа”, № 1, 1936.

19. Его же. Зональность рельефа Кавказского хребта, там же, № 3, 1936.

20. Калесник. Горные ледниковые районы СССР. Л., 1937.

ПРЕДИСЛОВИЕ 

В советской географической литературе, предназначенной как для альпи­нистов, так и для широкого круга читателей, имеется ряд работ, которые посвящены или отдельным вершинам — «Пик Ленина» , «По­бежденная Ушба» , или даже отдельным ущельям — «Дорога ведет в горы» (путеводитель по Малой Алмаатинке) . Однако для Памира работа , рассматривающая историю ис­следования и покорения вершин в районе бассейна ледника Фортамбек, на­писана впервые. Это придает ей особое значение.

Бассейн ледника Фортамбек среди других регионов Памира привлекает наибольшее число альпинистов и туристов. Вершины, окружающие его, изобилуют многочисленными маршрутами, как пройденными, так и теми, которые еще ждут своих первопроходителей.

Достичь бассейна ледника Фортамбек можно за 30 минут на вертолете из районного центра Джиргаталь Таджикской ССР. При оборудовании переправ через реки Муксу и Фортамбек даже канатными переходами бас­сейн ледника Фортамбек будет достаточно доступен и для пешеходов, а это, в свою очередь, в значительной степени увеличит и число туристов.

В настоящее время ледник Фортамбек в июле-августе посещает до 150 альпинистов из международного альпинистского лагеря «Памир», при­мерно 300-350 советских альпинистов и туристов и ряд работников научно-исследовательских экспедиций, проводящих работы по гляциологии и медико-биологической тематике.

Посетить ледник Фортамбек и на нем необыкновенную поляну Сулоева, расположенную на высоте 4000 м, осмотреть оттуда поднимающиеся отвес­ными стенами высочайшие вершины Памира — пики Коммунизма 7495 м, Евгении Корженевской 7105 м, Москва 6785 м, Ленинград 6507 м, Киро­ва 6372 м и другие, видеть там беспрестанные обвалы ледника Трамплинно­го — все это исключительно интересно и запоминается на всю жизнь. Рабо­та будет служить в этом случае добрым помощником.

Автор — опытный альпинист, мастер спорта СССР, неоднократный призер чемпионатов Советского Союза в классе высотных восхождений: 1967 г. — третье призовое место за траверс вершин в районе пика Ленина, 1970 г. — первое место за новый маршрут на пик Коммунизма по северо-восточному контрфорсу, 1978 г. — второе место опять же за новый маршрут на пик Ком­мунизма, на этот раз по северо-восточной стене. Он четырежды поднимался на пик Коммунизма, трижды на пик Ленина, дважды на пик Евгении Кор­женевской.

В то же время Георгий Владимирович прекрасно знает историю исследо­вания высокогорий Средней Азии. Его газетные корреспонденции читаются всегда с живым интересом. Как автор книги он выступает впервые. Наверное, за «Фортамбеком и его вершинами» последуют и другие работы об интерес­ных высокогорных районах Памира.

ВСТУПЛЕНИЕ

«Памир вы видели? Он удивителен»

Две строчки из поэмы Семена Кирсанова, а точнее, даже од­на — «он удивителен» — с исчерпывающей полнотой характери­зует своеобразный магнетизм и суровое очарование Памира. О Памире написаны сотни научных и прочих книг. Ему посвя­щены тысячи различных статей. Тема Памира звучит в песнях и стихах, лежит в основе романов, мелькает на экранах.

Смогу ли добавить что-то новое в обширный библиографиче­ский перечень памирской тематики? Судить не мне.

Поначалу думалось создать подобие альпинистского путе­водителя по маршрутам, проложенным на вершины, окружаю­щие систему ледников бассейна реки Фортамбек. Но история первых восхождений увлекла в глубь времени географического освоения этого уникального — даже для Памира — района, уни­кального уже одним тем, что он был последним самым настоя­щим «белым пятном» на карте Средней Азии. И, естественно, нельзя было обойти вниманием имена тех людей, чьи взоры впервые коснулись могучих вершин, чьи следы впервые остались на льду неведомых глетчеров, чьи неимоверные усилия легли первыми карандашными штрихами на топографическую основу памирской карты.

Район ледника Фортамбек и всех его составляющих ледни­ков расположен в восточной части Северо-Западного Памира. Административно входит в Джиргатальский район Таджикской Советской Социалистической Республики.

На юге бассейна ледников Фортамбека, образуя ломаную дугу, смыкаются два самых мощных хребта Памира — хребет Академии Наук и хребет Петра Первого. В месте стыка нахо­дится высочайшая вершина Советского Союза — пик Комму­низма. С запада район ограничивает мощный отрог хребта Пет­ра Первого, отходящий от пика Москва; с востока — отрог хребта Академии Наук, в котором находится четвертая по высо­те вершина СССР — пик Евгении Корженевской. Кроме этих двух семитысячников, район включает 13 самостоятельных вер­шин с отметками высот более 6000 м и более 20 с высотами, превышающими 5000 м.

К хребту Петра Первого с севера непосредственно возле пи­ка Коммунизма примыкает своеобразное геоморфологическое образование — Памирское фирновое плато.

Ледниковый бассейн Фортамбека включает пять крупных ледников и 33 мелких, дающих начало множеству небольших речных потоков сезонного характера. Общая площадь оледене­ния по Каталогу ледников СССР составляет около 130 км2.

Схема района ледника Фортамбек

Из-под главного ледника Фортамбек берет начало река од­ноименного названия. Она является притоком реки Муксу, чье труднопроходимое ущелье ограничивает район с севера.

Географическое открытие района состоялось в самый разгар знаменитых Таджикско-Памирских экспедиций и явилось за­вершающим этапом географического освоения Памира, длив­шегося более полустолетия. Длительность освоения объясняет­ся труднодоступностью отдельных памирских долин, ледников и перевалов, безразличием финансирующих организаций доре­волюционной России к безлюдным областям, стремившейся бо­лее к расширению границ подвластной территории, чем к ис­следованию неведомых высокогорных хребтов.

В настоящее время район Фортамбека остается весьма труд­нодоступным для групп и экспедиций, не оснащенных вертоле­том. Он почти исключает возможность восхождений на его вер­шины со сторон, не ориентированных непосредственно в сторону его ледниковой системы.

При работе с многочисленной географической литературой было обнаружено, что у некоторых авторов допущено не только искаженное, но и даже противоположное толкование некоторых фактов, ставших историей. Поэтому, проявив определенную ос­торожность, я старался использовать исключительно первые публикации, хотя многое из трудов по Памиру представляет большую библиографическую редкость. Поиски первых публика­ций оказались сами по себе увлекательными.

Огромная помощь была оказана непосредственным откры­вателем района Юрием Владимировичем Вальтером, Ниной Ивановной Комизерко-Москвиной и ныне покойным Владими­ром Иосифовичем Рацеком, предоставившими в мое распоря­жение ценные архивные материалы и поделившихся инте­ресными воспоминаниями. Кроме них, хочу выразить также сердечную благодарность мастеру спорта Владимиру Шатаеву, альпинисту и гидрометеорологу Владимиру Яковлевичу Фрейфельду, молодому исследователю Валентину Огудину за по­мощь в моей работе.

Случилось так, что с завершением рукописи вышла в свет последняя новинка о Памире — книга «В сердце Памирских гор» , непосредственного участника нескольких экспедиций первооткрывателей, впервые увидевшего и нанес­шего на памирскую карту десятки ледников и вершин. Однако трактовка им разгадки «Узла Гармо» вызывает и возражения.

Книжные фонды библиотек бережно сохранили для нас пер­вые статьи в газетах, журналах, научных сборниках под автор­ством таких именитых «памирцев», как , , и др. Еще и еще раз просмотрев работы этих авторов, считаю своим долгом дать другое толкование и отстаивать иную точку зрения на воп­рос «загадки».

ЛЕДНИКИ И ВЕРШИНЫ

Ледниковый бассейн реки Фортамбек занимает весьма зна­чительную площадь — около 130 км2. (Каталог ледников СССР. Том 14. Вып. 3, часть 8. Бассейн реки Муксу). После системы ледников Федченко и Саук-дары — это самый крупный ледни­ковый бассейн Памира.

Система ледников Фортамбека насчитывает 5 крупных и 33 более мелких ледника. К крупным относятся — Фортамбек, Москвина, Вальтера, Солдатова и Памирское фирновое плато.

Ледник Фортамбек — крупнейший в ледниковой системе. Его область питания — крутые северо-восточные склоны пиков Москва и 30-летия Советского государства в хребте Петра Пер­вого, а также северный обрыв Памирского фирнового плато. Здесь ледник принимает мощные порции обвалов ледовых на­коплений плато, — ледосбросы у пика Кирова (Трамплинный) и под склонами пика Абалакова.

Ледники Москвина и Вальтера почти одинаковы по разме­рам, имеют общее протяжение в своей нижней части. От них образуется водный поток протяженностью около 3 км, который исчезает под ледником Фортамбек. Ледник Москвина берет на­чало на юго-западных склонах пика Евгении Корженевской (эту ветвь в 1933 г. выделили как самостоятельный ледник, назвав его ледником Недокладова), затем принимает значительные массы льда с двух седловин перевала Четырех и пика Четырех, а также с северо-западных склонов части хребта Академии Наук между пиками Ворошилова и Клары Цеткин.

Истоки ледника Вальтера залегают между пиком Воробье­ва и частью хребта Академии Наук от пика Клары Цеткин до пика 6701. Далее ледник поворачивает на север, принимая по пути небольшие обвальные льды с кромки Памиоского фирно­вого плато и его стены. После «ребра Бородкина» к леднику добавляется большой приток, образованный льдами северо-восточных склонов пика Кирова. Этот приток в 1933 г. был назван ледником Траубе (в «Каталоге ледников СССР», как самостоя­тельный, не выделен).

Ледник Солдатова целиком образован западными склонами пика Евгении Корженевской и заключен между двумя его ко­роткими отрогами. С ледником Москвина не смыкается.

Кроме упомянутых ледников, собственные имена носят еще два — Курай-Шапак и Евгении Корженевской. Название Курай-Шапак фигурирует с 1932 г. известен под этим именем после восхождения на пик Евгении Корженевской в 1953 г.

Особое место среди ледников Фортамбека занимает Памирское фирновое плато — своеобразное геоморфологическое об­разование, примыкающее по простиранию к хребту Петра Первого. В далеком геологическом прошлом — это верховье ледниковой или речной долины, ныне поднятое силами горооб­разования на значительную высоту. По «Каталогу ледников» площадь поверхности плато составляет 20,9 км2. Вся она покры­та ледниковой массой. Низшая точка находится на уровне 4700 м, в том месте, откуда берет начало самый крупный ледо­сброс плато, неправильно именуемый ледником Трамплинным. Краевые участки плато на востоке и юго-востоке под склонами пика Коммунизма достигают высоты 6300 м. Массив пика Коммунизма вместе с его громадным плечом 6950 м и пиками Куйбышева, «Крошка», Ленинград и Абалакова обрамляет плато с юга. Эта часть хребта Петра Первого была в 1947 г. названа первым заочным исследователем плато Большим барьером'. Пик Кирова с протяженным восточным гребнем, окаймляющий плато с севера, был назван им Малым барьером. Своим полным наименованием «Памирское фирновое плато» плато также обязано .

Впервые плато было обнаружено в 1932 г. отрядом ­квина и закартировано топографом этого отряда ­тером.

Фотоснимки плато, сделанные , ­виным, (1932, 1933 гг.), а также в 1937 г. , не могли дать существенной информации о нем, так как на снимке Прокудаева со склонов пика Евгении Корженевской плато заслоняется массивом пика Кирова, а ос­тальные снимки выполнены с очень низких точек.

Впервые плато во всей своей красе предстало на фотопано­раме, выполненной С. Поповым из альпинистской экспедиции спортобщества «Наука», которая в 1939 г. исследовала район ледника Сугран. Руководил экспедицией профессор , энтузиаст исследования высокогорных районов Сред­ней Азии. Небольшая группа поднялась на перевал Шини-Бини, откуда и был сделан снимок плато.

При первом восхождении на пик 30-летия Советского госу­дарства в группе восходителей был молодой ученый, географ . С заснеженных склонов шеститысячной верши­ны альпинисты заглянули в долину Фортамбека, окруженную величием ледовых хребтов. Простирающееся в восточной сто­роне плато было великолепно — его чуть волнистая поверх­ность, оттененная голубизной вершин, завораживала. Евгений Тимашев сделал превосходный снимок плато и позже в сборни­ке «Побежденные вершины» опубликовал подробное описание плато. На следующий год Тимашев обследовал ледник Гандо, организовав от Института географии АН СССР небольшую экспедицию — всего два человека. С Гандо плато оказалось недосягаемым. Дальнейшие стремления исследователя были прерваны его трагической гибелью при восхождении в горах Кавказа.

Альпинисты «Буревестника» освоили первые маршруты на плато из долины Фортамбека. Скально-снежное ребро «Буре­вестник» — ныне путь альпинистов, гляциологов, медико-биологов.

При непосредственном содействии альпинистов «Буревест­ника» в 1967 г. на Памирское фирновое плато был впервые в мировой практике совершен высокогорный прыжок с парашю­том. Борт самолета покинули парашютисты А. Петриченко, В. Томарович, В. Прокопов, Э. Севостьянов, В. Глаголев и В. Чижик, которые благополучно приземлились на шеститысячеметровую высоту плато.

Начиная с 1971 г. каждый год в летние месяцы на «поляне Сулоева» базируется Медико-биологическая экспедиция Ака­демии наук Таджикской ССР, значительную часть работ прово­дящая на Памирском фирновом плато. В содружестве с экспе­дицией на плато в последние годы начаты работы гляциологи­ческой группой Московского государственного университета.

Как уже упоминалось, обрамление ледникового бассейна Фортамбека составляют хребты Академии Наук и Петра Пер­вого с принадлежащими им мощными северными отрогами. Ниже приводятся сведения об этих хребтах и вершинах, при­надлежащих им (схемы маршрутов даны в конце раздела).

Академии Наук хребет. Название присвоено в 1927 г. по предложению («хребет Академии») в свя­зи с 200-летием ( гг.) образования Российской Ака­демии наук. Северная часть хребта разделяет бассейны двух ледниковых систем Федченко и Фортамбек. Непосредственно б ограничивающую часть системы ледников Фортамбека входят следующие вершины: в осевой части — Коммунизма, 6701, Из­вестий, Клары Цеткин, Ворошилова; в северном отроге, отхо­дящем от пика Ворошилова — Четырех, Евгении Корженевской, 5367 и ряд других, высота которых достигает 5000 м и более, расположенных севернее пика Евгении Корженевской. На этом участке имеются два спортивных перевала — Четырех, между пиками Четырех и Ворошилова, и Евгении Корженевской, меж­ду пиками Евгении Корженевской и 5367, а также перевал Лямкур, через северную оконечность отрога, где имеется старая тропа, ведущая вдоль берега реки Муксу.

Коммунизма пик, 7495 м. Местоположение вершины оконча­тельно определено в 1928 г. Варианты названий до 1932 г. — го­ра Гоу, пик Гармо, гора Гордона. В 1932 г. по инициативе ра­ботников Таджикской комплексной экспедиции присвоено имя — «Наша экспедиция после длительного иссле­дования ее (вершины — авт.) с востока назвала именем тов. Сталина. Она является высочайшей в СССР» (. Таджикская комплексная экспедиция. Вступительный очерк. Сборник «Таджикская комплексная экспедиция 1932 года», I осхимтехиздат. 1933. Ленинградское отделение.). Существующее название присвоено в 1959 г. Первовосхождение совершено 3 сентября 1933 г. по восточному гребню с ледника Сталина. Участок маршрута от высоты 7300 м до вершины проходит по границе описываемого района (маршрут 1). В 1957 г. через пик Куй­бышева, Памирское фирновое плато и западное плечо пика Коммунизма вершины достигла команда альпинистов спортобщества «Буревестник» под руководством (2).

Маршруты на горные вершины СССР делятся на 6 категорий трудности. Пять из них — от 1-й до 5-й, в свою очередь, делятся на две подкатегории А и Б. Основа классификации была пред­ложена в 1937 году , известным советским ученым, выдающимся альпинистом довоенного времени.

Со стороны ледников Фортамбека проложены следующие маршруты: 1968 г. — через пик 6701 с ледника Вальтера, труд­ность 5 Б (здесь и в дальнейшем категория трудности маршру­та по «Классификационной таблице маршрутов на вершины горных систем СССР»), ЦС ДСО «Буревестник», рук. Ю. Бородкин (3);

— по ребру «Буревестник» через Памирское фирновое пла­то, из классификации исключен, ЦС ДСО «Буревестник», руко­водитель — В. Максимов (4), от Памирского фирнового плато до вершины совпадает с маршрутом 2.

1971 г. — с подъемом на Памирское фирновое плато правее ледника Трамплинного, 5 Б, ДСО «Таджикистан», руководи­тель — И. Гетман (5), далее до вершины по маршруту 4;

— через пик 6701 с подъемом по северному контрфорсу с
ледника Вальтера, 5 Б, Красноярский краевой комитет физкуль­туры и спорта, руководитель — В. Беззубкин (6). Большая часть этого маршрута была пройдена в 1968 г. группой Ю. Доб­ровольского ЦС ДСО «Буревестник», от вершины пика 6701 совпадает с маршрутом 3.

1973 г. — через пик Кирова с подъемом по северному гребню, 5 Б, Новосибирский областной комитет физкультуры и спорта, руководитель — Г. Каспирович (7), после траверса пика Кирова совпадает с маршрутом 9.

1977 г. — через пик 6701 по северо-западному контрфорсу восточного гребня, 5 Б, ДСО «Буревестник», руководитель — Н. Черный (8), от вершины пика 6701 совпадает с маршрутом 3.

Кроме перечисленных маршрутов на пик Коммунизма суще­ствует путь с ледника Вальтера, в начале совпадающий с маршрутом 3, затем через Памирское фирновое плато перехо­дящий на маршрут 4. В «Классификационной таблице» отсутст­вует (9).

Маршрут 4 в 1973 г. с плеча 6950 м был видоизменен альпи­нистами Польши, руководитель — М. Гроховски. Группа под­нялась по западному склону вершинной башни (10).

В 1980 г. проложен маршрут с выходом на Памирское фир­новое плато по контрфорсу правее ребра «Буревестник», не классифицирован, ЦС ФиС, руководитель — И. Хацкевич (4 А).

За восхождение на пик Коммунизма ЦС ДСО «Таджикис­тан» награждает восходителей, достигших вершинной точки по любому пути, жетоном «Пик Коммунизма», созданным по ри­сунку архитектора-альпиниста Валентина Пекарского.

6701 пик. Пик открыт в 1928 г. участниками Памирской экс­педиции. Впервые покорен в 1968 г. при прохождении маршру­та 3 на пик Коммунизма. В том же году был пройден северный контрфорс (6), но группа вершины не достигла и ушла на пла­то. Первовосходители предложили именовать вершину пиком 50-летия ВЛКСМ. В 1978 году решено присвоить вершине наименование «Пик Хохлова» в память альпиниста ректора МГУ академика Рема Викторовича Хохлова ( гг.).

Известий пик, 6840 м. Вершина открыта в 1928 г., название получила после работ Таджикской комплексной экспедиции 1932 г. в честь газеты «Известия ЦИК». Первовосхождение со­вершено в 1964 г. с юга командой Узбекского республиканского комитета ФиС, руководитель В. Эльчибеков. С ледника Валь­тера возможен выход по пути, часть которого принадлежит маршруту 8.

Клары Цеткин пик, 6680 м. Вершина, как самостоятельная, выделена и названа после работ Таджикско-Памирской экспе­диции 1933 г. в честь Клары Цеткин ( гг.), деятеля германского и международного рабочего движения, одного из основателей Компартии Германии. (Здесь и в дальнейшем все данные о международных, партийных и общественных деятелях взяты из третьего издания БСЭ). Вершина покорена при про­хождении траверса 47 в 1968 г. В 1976 г. пройден маршрут по западной стене, 5 Б, Вооруженные Силы, руководитель — Ю. Попенко (11).

Воробьева пик, 5691 м. Вершина открыта в 1932 г. участни­ками Таджикской комплексной экспедиции, отряд ­вина. Названа после первовосхождения на нее 28 августа 1933 г. по восточному гребню группы в составе , С. Ходакевича и В. Воробьева в честь участника этого восхождения В. Воробьева, 2 А, Таджикско-Памирская экспедиция (12).

В 1968 г. при повторном восхождении альпинисты «Буревест­ника», не зная о восхождении 1933 г., назвали вершину пиком МФТИ (Московский физико-математический институт). Это название, фигурирующее на некоторых схемах, неправомочно. С запада альпинистами Польши в 1964 г. пройден новый марш­рут, который не был классифицирован. Точность пути не уста­новлена.

Ворошилова пик, 6662 м. Вершина названа в 1932 г. после работ Таджикской комплексной экспедиции в честь Климента Ефремовича Ворошилова ( гг.), советского государ­ственного, партийного и военного деятеля, Маршала Советско­го Союза. В 1959 г. переименована в пик Ахмада Дониша, тад­жикского писателя и философа XIX века. В настоящее время фигурируют оба названия. Пик был покорен впервые в 1959 г. со стороны ледника Бивачного командой ЦС ДСО «Спартак», руководитель — В. Абалаков. Восхождение со стороны ледника Москвина в 1966 г. совершено при прохождении траверса пиков Ворошилова — Евгении Корженевской группой альпинистов ле­нинградского «Спартака», руководитель — П. Буданов. Отдельно маршрут не классифицирован (13). В 1980 г. пройден марш­рут по западной стене, 5 Б, Международный альпинистский лагерь «Памир», руководитель — В. Хомутов (13 А).

Четырех пик, 6380 м. Вершина открыта и названа в 1932 г. отрядом, входившим в состав Таджикской комплексной экспе­диции, в честь работников отряда , ­тера, и , впервые проникших на лед­ники системы Фортамбека. Первое восхождение совершено 14 августа 1961 г. но западному склону, ЦС ДСО «Труд», 4 А, руководитель Б. Романов (14). В том же году пройден маршрут по северо-западному склону, «Труд», руководитель — Б. Голуб­ков, не классифицирован (15).

Евгении Корженевской пик, 7105 м. Вершина открыта и на­звана в 1910г. в честь жены Евгении Сер­геевны Корженевской (Топорниной) ( гг.).

Первовосхождение на вершину совершено по северному гребню с ледника Корженевской 22 августа 1953 г. экспедицией отдела физкультуры и спорта ВЦСПС, 5 А, руководитель — А. Угаров (16).

Последующие маршруты, проложенные со стороны ледника Москвина: 1961 г. — по юго-западному ребру, 5 А, ЦС ДСО «Труд», руководитель — Б. Романов (17);

1966 г. — по южному ребру, 5 А, ЦС ДСО «Буревестник», руководитель — В. Цетлин (18);

— по восточному гребню, 5 Б, ЦС ДСО «Буревестник», ру­ководитель — В. Божуков (19);

— по южной стене, 5 Б, ЦС ДСО «Буревестник», руководи­тель — Л. Добровольский (20);

— по юго-восточному склону при траверсе пиков Ворошило­ва и Евгении Корженевской, «Спартак» Ленинград, 5 Б, руко­водитель — П. Буданов (21);

1973 г. — по юго-восточной стене, 5 Б, Грузинский альпинист­ский клуб, руководитель — Д. Дангадзе (22);

1974 г. — по левой части западной стены, 5 Б, ЦС ДСО «Труд», руководитель — И. Хацкевич (23);

1975 г. — по западной стене, 5 Б, Узбекский республиканский
комитет по физической культуре и спорту, руководитель — А. Путинцев (24);

1976 г. — по юго-юго-восточному гребню, Вооруженные Си­лы, 5 Б, руководитель — Ю. Попенко (25).

1980 г. — по центру западной стены, 5 Б, ДСО «Буревестник» Ленинград, руководитель — Л. Трощиненко (23 А);

— по центральному контрфорсу западной стены, 5 Б, ЦС ДСО «Мехнат», руководитель — А. Путинцев (24 А).

Кроме того, альпинистами «Мехната» в 1980 г. под руковод­ством В. Рассохи покорена высотная отметка 6030 м в северо-западном гребне пика Евгении Корженевской. Эту отметку, ко­торую можно считать самостоятельной вершиной, восходители предложили именовать пиком Московской Олимпиады (24 Б).

5367 пик. Продолжительное время ошибочно считался выше 6000 м. Первовосхождение совершено 21 августа 1953 г. груп­пой под руководством Я. Фоменко (Отдел физкультуры и спорта ВЦСПС) с перемычки между вершиной и пиком Евгении Кор­женевской, маршрут не классифицирован (26). Была попытка наименования вершины пиком Джапаридзе, в честь выдающе­гося советского альпиниста Алексея Бичиевича Джапаридзе. В 1967 г. при восхождении на вершину с ледника Мушкетова альпинисты Днепропетровска назвали ее пиком Бабушкина в честь профессионального революционера-большевика Ивана Васильевича Бабушкина ( гг.).

Остальные вершины хребта Академии наук в районе ледни­ка Фортамбек расположены к северу от пика 5367 и относитель­но невысоки, большого спортивного интереса не представляют, но не исключают возможности восхождений на них.

Петра Первого хребет. Название упрочилось с 1932 г., до этого фигурировало название хребет Петра Великого, присвоен­ное в 1878 г. при открытии хребта. Непосред­ственно к хребту и его отрогам в районе системы ледника Фортамбек относятся следующие вершины: в осевой части (с востока на запад) — Коммунизма, Куйбышева, «Крошка», Ле­нинград, Абалакова, Бородино, Москва; в северном отроге, отхо­дящем от пика Москва — 30-летия Советского государства, Ошанина, Родионова, Крупской, Шапак, Шатаевой, Сулоева и ряд других более низких вершин. Кроме того, к хребту Петра Первого относятся пик Кирова, расположенный в северной час­ти Памирского фирнового плато, пики 5203 и 4962 в северном отроге, отходящем от пика Кирова.

Попытка выделения западного плеча пика Коммунизма вы­сотою 6950 м, как самостоятельной вершины (пик Душанбе, 1974 г.), не увенчалась успехом. Такова же судьба верхней око­нечности ребра «Буревестник», названной пиком Парашютис­тов, в честь парашютного десанта, произведенного на Памирское фирновое плато в 1967 г.

Имеются два перевала через хребет: перевал Шини-Бини — между пиками Родионова и Крупской, соединяющий ледники систем Суграна и Фортамбек, и перевал Кураи-Шапак севернее пика Шапак, соединяющий ледники Ходырша и Шапак. В отро­ге хребта северо-восточнее пика Крупской между пиками Шатаевой и Сулоева находится перевал Сулоева. Особо следу­ет сказать о пересечении хребта Петра Первого и Академии наук в районе расположения Памирского фирнового плато. До 1978 г. все попытки такого рода были безрезультатны. Однако летом 1978 г. трем группам горных туристов это удалось. Груп­па туристско-альпинистского клуба завода «Ростсельмаш» под руководством А. Сафонова совершила подъем с ледника Беляе­ва возле пика «Крошка» и спустилась на ледник Фортамбек ребром «Буревестник». Туристы спортклуба МГУ преодолели при подъеме ребро пика Куйбышева с ледника Беляева, а спуск был произведен по ребру «Буревестник». Наиболее сложное пересечение плато совершили, туристы белорусского республи­канского совета ДСО «Спартак» под руководством В. Ганопольского. Они поднялись ребром «Буревестник» и, пройдя по Памирскому фирновому плато под северные склоны пика Ком­мунизма, совершили подъем на перемычку между пиком Ком­мунизма и пиком 6701. Спуск был совершен на южную сторону хребта Академии наук. Пройденный таким образом в одну сто­рону перевал был назван именем .

Куйбышева пик, 6189 м. Выделен, как самостоятельная вер­шина, в 1948 г. Памирским отрядом Института географии АН СССР. Наименование предложено руководителем отряда Е. Тимашевым в честь советского государственного и партийного дея­теля Валериана Владимировича Куйбышева ( гг.) Первовосхождение совершено 14 августа 1957 г. с ледника Бе­ляева альпинистами экспедиции «Буревестника», руководитель . Маршруты из системы Фортамбека проходят по ребру «Буревестник» и Памирскому фирновому плато, 5 А, (4 + 2, маршрут в нижней части совпадает с маршрутом 4, в верхней с маршрутом 2) и с ледника Вальтера, 5 А, руководи­тель Белкин, 1972 г. (3 + 2).

«Крошка», 5854 м. Как самостоятельная вершина выделена Е. Тимашевым. Им же присвоено столь оригинальное название. Спортивного интереса со стороны Памирского фирнового плато не представляет. Подъем на нее впервые осуществлен в 1973 г. группой альпинистов АН ТаджССР, руководитель — Э. Раппо­порт. Возможно, что до этого были незарегистрированные подъемы отдельных альпинистов или работников МБЭ.

Ленинград пик, 6507 м. В 1932 г. назвал вер­шину «пиком Зинаиды» в честь своей жены Зинаиды Крыленко, но наименование не закрепилось. В 1947 г. участниками альпи­нистской экспедиции Всесоюзного комитета физкультуры и спор­та было дано существующее название в честь города-героя Ленинграда. Первовосхождение совершено с ледника Беляева через пик Куйбышева и Памирское фирновое плато 17 августа 1957 г., «Буревестник», руководитель — (27).

С ледника Фортамбек в 1971 г. путь проложили альпинисты города Красноярска, 5 А (4 + 27).

Абалакова пик, 6446 м. Выделен, как самостоятельная вер­шина, и назван в 1948 г. Памирским отрядом Института географии АН СССР. Наименование дано в память выдающегося советского альпиниста Евгения Михайловича Абалакова ( гг.). Впервые покорен при траверсе пиков Ленинград — Абалакова 16 августа 1959 г. со стороны ледника Липского, «Буревестник», руководитель — (28).

С ледника Фортамбек проложены два маршрута:

в 1977 г. по северной стене, 5 Б, Грузинский альпклуб, руко­водитель — Г. Картвелишвили (29);

в 1979 г., также по северной стене, но левее пути грузинских альпинистов, 5 Б, команда альпинистского лагеря «Алай», руко­водитель — В. Кавуненко (29 А).

Бородино пик, 5959 м. Выделен, как самостоятельная верши­на, и назван в 1948 г. Памирским отрядом Института геогра­фии АН СССР по имени села Бородино. Первовосхождение на вершину совершено 20 августа 1959 г. альпинистами «Буревест­ника» А. Овчинниковым и В. Божуковым.

Со стороны ледника Фортамбек проложен путь по северной стене, 5 Б, Украинский спорткомитет, руководитель — В. Ковтун, 1979 г. (29 Б).

Москва пик, 6785 м. Открыт в 1913 г. экспедицией Германо-Австрийского альпийского общества и назван тогда же по име­ни председателя общества пиком Сидов. Под этим наименова­нием фигурирует на некоторых схемах Таджикской комплексной экспедиции. В 1933 г. участниками Таджикско-Памирской экс­педиции был назван пиком Енукидзе, в честь советского госу­дарственного и партийного деятеля Авеля Сафроновича Ену­кидзе ( гг.). Существующее название дано альпини­стами экспедиции Всесоюзного комитета физкультуры и спорта в 1947 г. в честь столицы СССР, отмечавшей свое 800-летие. Тогда же была предпринята попытка восхождения и достигнута высота около 6500 м. Западная вершина покорена альпиниста­ми Грузии в 1956 г. (30), главная — 20 августа 1959 г. группой «Буревестника», руководитель — И. Богачев (31). Со стороны ледника Фортамбек проложены маршруты: по правой части северо-восточной стены, 5 Б, 1977 г., Украинский республикан­ский комитет физкультуры и спорта, руководитель — В. Черевко (32); по левой части северо-восточной стены, 1980 г., альпинисты из и Мрозек Богуслав (32 А). Марш­рут не классифицирован.

В этом же году на вершину пика Москва по центру северо-восточной стены поднималась группа ЦС ФиС под руководст­вом И. Хацкевича. Путь по стене был пройден до высоты 6685 м.

30-летия Советского государства пик, 6447 м. После работ Таджикско-Памирской экспедиции 1933 г. был назван пиком Сулимова, в честь советского государственного и партийного деятеля Даниила Егоровича Сулимова ( гг.).

Существующее название дано участниками альпинистской экспедиции Всесоюзного комитета физкультуры и спорта в 1947 г., совершившими 1 сентября 1947 г. первовосхождение на вершину со стороны ледника Сугран, руководитель — Е. Абалаков (33).

Маршрут с ледника Фортамбек пройден но восточному контрфорсу в 1977 г. альпинистами Польши, руководитель — Е. Милевски (34).

«Подводная лодка», 4928 м. Это небольшая вершина, словно «всплывшая» из-под льда под самыми склонами пика 30-летия Советского государства. Жаль, что не удалось установить авто­ра столь оригинального названия. Впервые на нее в 1972 г. под­нялся венгерский альпинист X. Хуба. В 1974 г. по юго-восточ­ному гребню пройден маршрут, 2 Б, руководитель В. Назароь (35). Возможно, что группой повторен путь X. Хуба.

Ошанина пик, 6389 м. В 1933 г. после работ Таджикско-Памирской экспедиции был назван пиком Яковлевой, в честь со­ветского государственного и партийного деятеля Варвары Ни­колаевны Яковлевой ( гг.). Существующее название дано в 1947 г. экспедицией альпинистов Всесоюзного комитета физкультуры и спорта в честь Василия Федоровича Ошанина, одного из первых исследователей Памира ( гг.). Массив пика имеет три явно выраженные вершины, одна из ко­торых — западная — была тогда же названа пиком Родионова, в честь Георгия Ефимовича Родионова, топографа ошанинской экспедиции на Памир.

Первовосхождение на вершину совершено в 1975 г. альпи­нистами Белоруссии с перевала Шини-Бини, 5 Б, руководитель Л. Лазовский (36).

Возможны варианты пути по контрфорсам северной стены, один из которых пройден в 1978 г. альпинистами Дрдиком и Ю. Ракондай (37).

Родионова пик, 6250 м. Одна из вершин массива пика Оша­нина.

Крупской пик, 6008 м. Открыт и назван в 1933 г. участниками Таджикско-Памирской экспедиции в честь Надежды Кон­стантиновны Крупской ( гг.), участника революци­онного движения в России, советского государственного и пар­тийного деятеля, жены .

Первовосхождение совершено в 1974 г. по юго-восточному гребню, 3 Б, руководитель — В. Шувалов (38). В том же году альпинисты ГДР М. Вогель, Г. Бах и Г. Врон прошли маршрут по восточной стене, 4. А, (39).

Биби-Зайнаб пик, около 5500 м. Значительное возвышение в гребне между пиками Крупской и Шатаевой. Название пред­ложено душанбинским альпинистом В. Машковьш после перво­восхождения на него в 1974 г. группы альпинистов МБЭ в честь Зайнаб Курбановой ( гг.), председателя Локай-Таджикского райисполкома, зверски убитой врагами Советской власти (40).

Шатаевой пик, 5690 м. В 1933 г. участники ТПЭ условно на­зывали вершину за ее характерную форму «Мраморной голов­кой». Первовосходители на нее В. Шатаев и Д. Макаускас пред­ложили существующее название в память выдающейся со­ветской альпинистки Эльвиры Шатаевой ( гг.), погибшей при восхождении на пик Ленина. Подъем был совер­шен по юго-западному склону, 2 Б, (41).

В 1976 г. проложен маршрут по восточному гребню, 2 Б, ру­ководитель — В. Ковтун (42).

Сулоева пик, 5816 м. Название дано в 1969 г. в память аль­пиниста Валентина Сулоева ( гг.), погибшего при восхождении на пик Коммунизма, восходителями «Буревестни­ка» после первовосхождения на вершину по западному гребню, 3 А (43).

В 1969 г. проложен путь по южной стене, 5 А, руководи­тель — В. Надбах-Киедеса (44).

Умарова пик, 5224 м. Название предложено альпинистами МБЭ при первовосхождении в 1974 г. в честь академика Султа­на Умаровича Умарова (впоследствии Президента АН Таджик­ской ССР) в связи с 10-летием основания Физико-технического института АН Таджикской ССР, основанного по его инициати­ве. Маршрут не классифицирован (45).

«Белый камень», около 5200 м. Название бытует среди аль­пинистов и сотрудников МБЭ. Первовосхождение, видимо, со­вершено в 1936 г. Д. Гущиным и А. Джапаридзе при разведке северного склона Памирского фирнового плато. Вершина очень удобна как панорамный пункт. Спортивного значении не имеет.

Турамыс пик, 5725 м. Название фигурирует с 1932 г. Восхож­дений не было.

Шапак пик, 5967 м. Название фигурирует с 1933 г. Сведений о восхождениях нет.

Кирова пик, 6372 м. Открыт в 1932 г. Вершина названа в 1935 г. в память Сергея Мироновича Кирова, выдающегося дея­теля Коммунистической партии и Советского государства ( гг.).

В некоторых источниках ошибочно указано, что вершина по­корена впервые в 1957 г., однако, первовосходителями следует считать альпинистов Донецка, поднявшихся на нее 5 августа 1970 г. по западной стене, 5 Б, «Авангард», руководитель — В. Русанов (46). В 1972 г. пройден маршрут по центральному контрфорсу западной стены, 5 Б, руководитель — М. Коньков (46 А).

В «Классификационной таблице» имеется маршрут через Памирское фирновое плато с подъемом на него по ребру «Бу­ревестник», 5 А.

5203 пик. Вершина открыта в 1932 г. В 1937 г. была попытка именования ее «пиком Гущина», в честь Данилы Ивановича Гущина, одного из сильнейших довоенных альпинистов. Но, к сожалению, название не закрепилось. В последнее время фигу­рирует название — пик НКВД. Несмотря на местоположение, — в центре района, — о чьем-либо восхождении на вершину нет никаких сведений. На северной оконечности отрога от пика 5203, которая самостоятельного значения как вершина не име­ет, в 1974 г. ташкентским альпинистом А. Ткаченко обнаружена записка, где предлагается наименование — пик Радистов. Дата восхождения не установлена.

Кроме перечисленных маршрутов на вершины были пройдены также следующие траверсы:

1966 г. — Пик Ворошилова с перевала Четырех (см. маршрут 13) — пик Четырех (подъем — маршрут 14, спуск — 15) — пик Евгении Корженевской (см. маршрут 21), 5 Б, «Спартак» (Ле­нинград), руководитель — П. Буданов. Выход на перевал был осуществлен с ледника Аю-Джилга.

1968 г. — Пик Коммунизма с подъемом по маршруту 4 — пик
6701 — пик Известий — пик Клары Цеткин — пик Ворошилова, 5 Б, ЦС ДСО «Буревестник», руководитель — В. Божуков (47).

1969 г. — Пик 5367 (подъем был осуществлен с ледника Мушкетова) — пик Евгении Корженевской (см. маршрут 16) — пик Четырех, 5 Б, Днепропетровский облсовет, руководитель — А. Зайдлер (48).

1970 г. — Пик Ленинград (подъем был осуществлен с ледни­ка Липского, спуск — маршрут 27) — пик Куйбышева (см. маршрут 2) — пик Коммунизма, 5 Б, «Труд», руководитель — Б. Ефимов (49).

1974 г. — Пик Калинина (вершина расположена к востоку от пика Ворошилова за пределами описываемого района) — пик Ворошилова — пик Клары Цеткин — пик Известий — пик 6701 — пик Коммунизма, 5 Б, «Буревестник», руководитель — В. Божуков (50).

1975 г. — Пик Коммунизма с подъемом по маршруту 9 — пик 6701 — пик Известий — пик Клары Цеткин — пик Вороши­лова (см. маршрут 47) — пик Четырех (см. маршрут 14) — пик Евгении Корженевской (см. маршрут 21), 5 Б, Узбекский рес­публиканский комитет ФиС, руководитель — Н. Харечко.

1976 г. — Пик Ошанина (см. маршрут 36) — пик 30-летая Со­ветского государства — пик Москва (спуск на ледник Сугран), 5 Б, «Буревестник», руководитель — В. Хомутов (51).

ПО СТРАНИЦАМ ЗАПИСОК ПЕРВООТКРЫВАТЕЛЕЙ

Во второй половине XIX в. в Париже были изданы «Записки о странах западных Сюан-Цзана». В предисловии к ним гово­рилось, что автор — Станислав Жюльен — желает познакомить читателя с путешествием в земли, что расположены у рек Як-сарта (Сырдарья) и Окса (Амударья), совершенным в VII в. буддийским монахом из Китая Сюань Цзанем. Впоследствии труд С. Жюльена был переведен с французского на английский язык известным географом Генри Юлем. В записках Сюань Цзаня впервые упоминается о стране Каратегин.

В русских литературных источниках название «Каратегин» появилось в 1870 г. в «Известиях Русского Императорского Географического Общества». Автором очерка «Записка о Каратегинском владении, составленная по расспросным данным» был начальник Зеравшанского округа Туркестанского края генерал-майор .

До 1979 г. сведения о Каратегине, появлявшиеся в печати, являлись переработкой трудов предыдущих авторов или набо­ром сведений и рассказов, собранных воедино, от людей, случай­но побывавших в нем. Таковы очерки и . (. Очерк географии и исто­рии верховьев Амударьи Генри Юля. «Известия ИРIO», 1873 г.; . Каратегин. «Военный сборник», № 5, 1878 г.).

— кадровый офицер, прослуживший в Средней Азии почти сорок лет. Он владел местными языками, изучил местные обычаи и нравы. Арендаренко вышел в отстав­ку в чине генерал-майора с поста военного губернатора Фер­ганской области. В 1899 г. им опубликована книга «Досуги в Туркестане», в которой приведены многие интересные сведе­ния о Каратегине и о соседнем с ним Дарвазе.

В 1876 г. в пределы Памира вступила Алайская военная экс­педиция генерала . Этой миссией Александр II желал доказать своему вассалу — эмиру Бухары, что власть России распространяется до самых отдаленных окраин. И ос­тался бы рейд удалых казаков лишь демонстрацией могущест­ва, если бы не присутствие в экспедиции подполковника и военного топографа Жилина (к сожалению, имени Жилина установить не удалось). Это были первые иссле­дователи восточных окраин Каратегина. В составе небольшого отряда они из Алайской долины, дальше которой в свое время не смог пройти , через перевал Терс-агар пере­секли Заалайский хребет и увидели на юге три гигантские сне­говые вершины. называет их горами Гоу (газе­та «Русский инвалид», № 000, 1876).

У подножья вершин мчался мощный грязно-бурый поток — река Муксу. Тропа с пе­ревала резко сбегала вниз и после замысловатых зигзагов по склону километрового обрыва выводила на заросшие ивняком просторы муксуйской долины. Несколько киргизских небольших глинобитных домиков, обрамленных крошечными полями низко­рослой пшеницы, бедное кладбище и одинокая постройка над захоронением мусульманского святого. Жилин составил схема­тический план, обозначив на нем могилу (Алтын-Мазар) и три составляющие реку Муксу потока — Сауксай, Каинды, Сельсай. Через год в этих местах появилась новая экспедиция, ее возглавлял геолог . Он не стал спускаться с перевала, а ограничился лишь осмотром панорамы, оценив высо­ту хребта на противоположном берегу Муксу в 19000 футов (5800 м) и составив описание геологического строения Заалайского хребта по линии его пересечения.

В 1879 г. в свет вышел компилятивный труд профессора Пе­тербургского университета «Сведения о странах по верховьям Аму-Дарьи (по 1878 г.)». В нем подробно осве­щены все труды того времени о Памире. На основе этих трудов, а в особенности благодаря исследованиям последних лет и , была сос­тавлена «Карта Памира и сопредельных стран». На карте про­слеживается вся речная система Каратегина, нанесены хребты Петра Великого и Дарвазский, сходящиеся в точке, где значит­ся гора Гоу.

По местоположению гора Гоу находится на месте нынеш­него пика Коммунизма. В тексте по поводу горы Гоу ссылается на , но, как уже упоминалось, «горами Гоу» назвал нынешние пики Музджил-га, Сандал и Шильбе (слово «гоу» на языке алайских киргизов означает «корова». Видимо, неправильно понял объяснения местных жителей).

не упоминает о путешествии , которое состоялось в 1878 г., но он явно знал о нем, так как на­нес на свою карту открытые хребты.

Ошанина было первым маршрутом русских исследователей по Каратегину. Очерки «Каратегин и Дарваз» и «На верховьях Мук-су», опубликованные им на страницах «Туркестанских ведомос­тей», — это рассказы очевидца о том самом Каратегине, о кото­ром известно было лишь понаслышке.

Экспедиция начала свой путь из Самаркан­да. Преодолев Гиссарский хребет, по долине Вахша она всту­пила в пределы Каратегина. Обширная долина вела на восток. Несмотря на свою ширину, она казалась стиснутой среди гор, настолько хребты, окаймляющие ее, были дики и высоки.

Река — красно-бурые воды — могучее порождение неведомых высей памирских. А имя реки, отрывистое и звучное, как имя божества,— Вахш. Это имя река носит только до того места, где соединяют свои воды две другие, ее составляющие,— Обихин-гоу и Сурхоб. Истоки Обихингоу лежат в пределах земель Дар-ваза. Сюда в Дарваз похотливые бухарские баи снаряжали специальные отряды, чтобы увозить в свои гаремы девушек-го­рянок, в чьих жилах текла кровь воинов самого Искандера Зулькарнайна (Александра Македонского).

А истоки Сурхоба? Не есть ли это Кызылсу, лить меняю­щая свое название после того, как она покидает пределы кир­гизских горных кочевий? (Кызылсу (кирг.), Сурхоб (тадж.) — красная вода). Но уж очень велик поток в сравнении с тем, что наблюдал Ошанин будучи два года назад в долине Алая.

Василий Федорович мерно покачивался в седле, с превели­ким интересом вглядываясь в окружающую местность. Крутые безлесые склоны, оранжево-желтые от выгоревших трав, тяну­лись по северному борту долины. Изредка, там, где боковое ущелье нарушало это однообразие, на далеком хребте виднелись остатки снежников да выступали небольшие островки серых скал.

Зато с юга — другой, уже памирский хребет — возносился ввысь островерхими скальными пиками и чем дальше к восто­ку, тем мощнее и выше становились его льдистые вершины, вес раскидистее отроги, таящие студеные реки и, возможно, обшир­ные ледники.

Удивительное соседство — знойная степь долины и оледене­лая высь гор. Множество небольших селений, спрятавшихся по боковым долинкам, с домами, чьи крыши приткнулись к скло­нам. Крутые узкие улочки с непременными арыками и стройны­ми тополями. Всюду зелень — фруктовые сады с яблоневыми, абрикосовыми, персиковыми деревьями, неправильные четырех­угольники полей вокруг селений.

Едва караван вступал в населенный пункт, навстречу высы­пали босоногие мальчишки, любопытные, как повсюду. Муж­чины, наверняка впервые видевшие европейцев, держались солидно. Женщин почти не было видно, но в отличие от Ташкен­та и Самарканда они ходили с открытыми лицами, одевались ярко со множеством серебряных украшений.

Каждый день пути обогащал экспедицию открытиями. Ред­кие и совершенно неизвестные виды насекомых добавлялись в энтомологическую коллекцию Василия Федоровича, увеличи­вался и также пополнялся новыми видами гербарий ботаника , по мере продвижения новые линии ложились на планшеты карты, которую снимал военный топограф штабс-капитан . К сожалению, был предписан крупномасштабный вид съемки, которая захватыва­ла узкую полосу вдоль пути движения. И поэтому, не имея возможности получить на топооснове окружающие хребты и вершины, в своих описаниях достаточно подроб­но описывает и дает им свои названия, так как в лексиконе местных жителей таковые отсутствовали, особенно для тех объектов, которые не посещались ими. Таким образом, впервые появились имена хребтов — Каратегинский, Петра Великого, Дарвазский. А выдающиеся вершины, которые по высоте своей и мощи превосходили и альпийские и кавказские, получают имена в честь великих естествоиспытателей века. Пики Северцова, Агасисса, Тиндаля — дань уважения рыцарям науки, ис­следователям горных областей.

... Экспедиция приближалась к верховьям Сурхоба. Глубо­кая долина, некогда проутюженная огромным ледником. Замыс­ловатый узор, сотканный водами реки на серой основе галеч­ника. Здесь две памирские реки Кызылсу и Муксу, образуя единый Сурхоб, растекаются свободно, словно устав от напряженной борьбы со скальными теснинами. После переправы через Кызылсу петли конной тропы вывели на огромную террасу, откуда открылась грандиозная панорама на восточную часть хребта Петра Великого. Торжественно и скромно звучат строки из ошанинского очерка «Каратегин и Дарваз»: «... тут (в восточ­ной части хребта — авт.) находится группа из четырех пиков. Особенно поразителен их вид из Джаилгана. Я считаю, что вос­точный пик имеет до 25м — авт.) футов высоты...»

«Восточный пик». Некоторые последующие исследователи считают, что была открыта главенствующая вершина хребта Петра Первого, вершина, которая на современ­ных картах значится как пик Коммунизма (. Выдающиеся исследователи природы Средней Азии. Часть 1, «Средняя и высшая школа», Ташкент, 1960). Так ли это? К со­жалению, мне не довелось лично увидеть панораму хребта Пет­ра Первого из Джаилгана. Виды на хребет из вертолета не в счет, так как точка наблюдения много выше. Расспросы дают разноречивые ответы. Построение масштабного профиля дока­зывает, что с места поселка Джаилган пик Коммунизма должен перекрываться пиком Турамыс. Однако, анализируя эту задачу, я натолкнулся у на рисунок, выполненный с отметки 3200 м на южной стороне Алайского хребта. (. Памир. «Просвещение», 1968). Несомненно, что на нем, как пишет , видна «косоусеченная пирамида пика Коммунизма». Далее он утверждает, что пик виден также от места слияния рек Кызылсу и Муксу, и из по­селка Дамбурачи. Это же утверждает (. На Северо-Западном Памире. Ежегодник со­ветского альпинизма 1948 г. Географгиз; М., 1948). Эти утверж­дения бесспорны. Вопрос же — виден ли пик Коммунизма из Джаилгана?— остается открытым.

«Группа из четырех пиков» включает скорее всего вершины, расположенные западнее пика Коммунизма. Здесь находится вторая по высоте вершина хребта Петра Первого — пик Моск­ва, а также пики Ошанина и Родионова.

Далее экспедиция Ошанина попыталась пройти долиной Муксу, но путь оказался невозможным для конного отряда. И тогда принимает решение обойти муксуйские теснины и выйти к реке кружным путем. Отряд поворачивает в долину Кызылсу и, обогнув западную часть Заалайского хреб­та, через перевал Терс-агар выходит к верховьям Муксу. И здесь в описаниях впервые в географической литературе появляются названия трех пиков, упомянутых — Музджилга, Сандал и Шильбе.

не ограничился посещением живописного уро­чища, как это сделали его предшественники, он отправился дальше. По замыслу экспедиция должна была из верховьев Муксу пройти в Шугнан, к нынешнему озеру Яшилькуль, чтобы связать съемки русских и английских топографов и выяснить пути через Гиндукуш в долину Инда. Но маршрут был прерван в ущелье Балянд-киик, где на крутой и узкой тропе вьюки раз­бивались о скалы, спотыкались и падали лошади. К тому же треть отряда страдала от лихорадки. Чтобы не рисковать людь­ми, Василий Федорович решил повернуть назад. Отпустив отряд в Алтын-Мазар, он вместе с Родионовым и Невесским перенра­вился через Сельдару, чтобы побывать на леднике, вид на огромную конечную морену которого открылся исследователям еще из долины. Проводники-киргизы называли его просто «сель» ( переводит это слово как «лед») и открыватели решают присвоить леднику имя Алексея Павловича Федченко, товарища Василия Федоровича по учебе в Московском универ­ситете, первого русского исследователя Памира, чья жизнь в самом расцвете физических и творческих сил трагически оборва­лась на леднике Мер-де-Глас в Альпах.

Жаль, что утеряны планшеты съемки, выполненной Родио­новым, хотя пользовался ими при работе над книгой «Муксу и ее ледники», вышедшей в свет в 1927 г. считал эти листы «самым интересным результа­том экспедиции». Но сохранились более поздние карты, отре­дактированные военным топографом . Навер­няка в них он использовал результаты каратегинского похода, дополняя их новыми данными.

Пик «е» — пик Коммунизма с севера.

Фото 25 сентября 1932 г. Снимки публикуются впервые.

Через шесть лет после экспедиции в низовь­ях Муксу побывал геолог и этнограф -Гржимайло. Ему также не удалось подняться по долине, но зато он проник в Дарваз. В результате этого путешествия на страницах «Извес­тий ИРГО» в 1875 г. появился «Очерк припамирских стран». В нем Григорий Ефимович приводит местные названия хребтов Петра Первого и Дарвазского. У дарвазцев они именуются Периохтау и Лахур.

-Гржимайло впервые высказывает предположение, что в «северной части нагорий Памира» существует «громад­нейшее поднятие, узел, от которого отходят кряжи неравной длины» и, что узел «у туземцев носит название Сельтау, что означает «Ледовые горы».

Здесь же -Гржимайло упоминает о наличии в узле горы Узтарги, якобы, высочайшей вершины в истоках рек Дараи-Мазар и Дараи-Сарги, которые берут начало с хребта Сель­тау, образуя реку Обихингоу.

Вместе с -Гржимайло в путешествии принимал участие уже известный нам военный топограф , но результаты его работы нигде не фигурируют. Таким обра­зом, посещение Дарваза двумя путешественниками не внесло ясности в высокогорную орографию центральной части Памира. Наиболее полное представление о землях к югу от хреб­та Петра Первого могло дать двухлетнее ( гг.) путе­шествие ботаника и топографа . Но, к сожалению, после возвращения в Россию вскоре заболел и умер, не успев обработать до конца результаты экспе­диции. А ведь именно он первым из исследователей проник в ханства Рушанское и Шугнанское. вынужден был из-за болезни вернуться из долины Ванча.

В начале 90-х гг. политическая обстановка на Памире обост­рилась настолько, что в дальнейшем вызвала военные столкно­вения между русскими казачьими отрядами и войсками кашгарского и афганского ханов, находившихся под английским влиянием. После этих осложнений состоялись лондонские анг­ло-русские переговоры 1895 г. о границах влияния двух могу­щественных держав на Памире. Объединенная комиссия при­была в Шугнан, и ею была установлена государственная гра­ница между Кашгаром, Афганистаном и подвластными России областями, которая существует и поныне.

В период военных действий в казачьих рядах находились высокообразованные передовые офицеры. Среди них можно наз­вать , , оставивших труды по описанию и карти­рованию Памира.

Штабс-капитан опубликовал книгу, кото­рой приводит сведения по истории, экономике, этнографии й географии Дарваза (. Дарваз / Рекогносцировка генерального штаба капитана Кузнецова в 1892 г./. Новый Маргелан, 1893). Им впервые упоминаются неизвестные перевалы в хребте Петра Первого, а о горах к востоку он пишет: «...горный узел Куи-Лазар, видимый почти со всех перевалов. От этого узла тянутся четыре массивных хребта...» И далее — «...в давнопро­шедшие времена существовал перевал Кашал-аяк через Куи-Ла­зар». Название «Куи-Лазар» переводит с тад­жикского языка, как «Ледовые горы».

В 90-е гг. прошлого века было начато составление десятивер­стной карты Памира. Три листа карты были закончены в 1897 г. Непосредственное участие в ее составлении принимал -Гржимайло, вычерчивал же листы подполковник , впервые познакомившийся с Памиром в составе экспедиции . На карте на территории Дарваза обозначена река Гармо и в ее верховьях одноименный пик. До этого в географической литературе о Памире нет упоминаний как о реке Гармо, так и о пике Гармо.

В 1897 г. западную часть хребта Петра Первого трижды пе­ресекает Владимир Ипполитович Липский. Несмотря на то, что он путешествовал в одиночку, ему удалось исследовать несколь­ко долинных ледников, берущих начало на северных склонах хребта.

Из рассказов жителей убедился, что далее к востоку хребет Петра Первого несет значительное оледенение. Ледники залегают в истоках рек Шегазы, Кашмук, Иргет, Сугран, Фартамук.

«Фартамук». Это и есть первое упоминание о долине Фортамбека. Не вдаваясь в причины переозвучивания одного и того же слова, можно заключить, что был более то­чен, чем позднейшие исследователи. Слог «мук», присутствует во многих топонимах Восточного Каратегина — поселок Мук, реки Муксу, Кашмук, Катта-Карамук, Кичи-Карамук.

, исследователь быта памирских горцев, в книге «Горцы верховьев Пянджа» высказывает предположение, что все эти названия — «следы, оставленные по себе древним на­родом Мук», который по неизвестным причинам покинул эти места и мигрировал на запад.

Этнографические исследования А. Шишова, академика , академика показывают, что в период завоевания Средней Азии арабами мугами называли последователей религии Зороастра (Заратуштры) зароастрийцев-огнепоклонников (А. Шишов. Таджики. Ташкент, 1910; . Очерк истории семиречья. Соч., т. 2, ч. 1, 1961; . Таджики. «Наука», М., 1972). Видимо в период насаждения ислама в Средней Азии мути, подвергшиеся гоне­нию, ушли в неприютные горные области, где постепенно вы­мерли.

Попытка топонимизации слова «Фортамбек» привела к сле­дующим результатам. Фортамбек — название реки, которое в настоящее время связывают и с ледником. В географических описаниях встречаются также наименования Фортамбексу, Портамбексу, Портамуксу, которые скорее всего являются ис­кажением словосочетания Партов Муксу, что на таджикском языке означает «сброс» или «сбросы в реку Мук». Действитель­но, река при впадении в Муксу образует обрывистые, резко расчлененные берега.

В 1899 г. предпринял новое путешествие. На этот раз он побывал в Дарвазе, посетив и описав ледниковые области рек Арзынга и Мазара, пересек хребет Петра Первого и двинулся вверх по Муксу, стремясь обследовать ледники вос­точной части хребта. Но непроходимость муксуйских теснин для лошадей остановила исследователя. Последнее к востоку ущелье, посещенное им, — Сугран, где он открыл мощную лед­никовую систему.

Волею случая возвращался с Суграна новым путем — паводком был разрушен мост у Девсиара, и Липскому пришлось переправляться на правый берег Муксу у селения Ходжатау и идти перевалом через Заалайский хребет. пишет так: «Мне удалось видеть отчетливо, хотя и на далеком расстоянии, еще следующие (ледники — авт.): Иргет и Фартамук». Описывая «чудные виды» с перевала, ис­следователь упоминает «снежные вершины многих дальних ущелий».

Очевидно, наблюдал многие вершины, окружающие ледник Фортамбек, и в их числе наверняка пик Евге­нии Корженевской.

была обследована значительная часть север­ных склонов хребта Петра Первого. Описания своих путешест­вий он объединил в трехтомный труд «Горная Бухара», издан­ный в Санкт-Петербурге в гг. К сожалению, эта великолепная работа с тех пор не переиздавалась.

В 1903 г. через Каратегин и Дарваз проехал подполковник генерального штаба России . В отчете о поездке он пишет: «3-го августа мы достигли последнего населенного пункта Вахни — сел. Пашим-гарм, расположенного при слиянии трех больших горных ручьев, образующих р. Хингоу». И далее: «отсюда возможно предпринять разведку восточной, еще совер­шенно не исследованной части хребта (Петра Первого — авт.), заполненной снеговыми пиками и ледниками. Ущелья Сагрун (Киргизоб — авт.) и Гармо настолько глубоко проникают в хребет, что если бы возможно было добраться до истоков теку­щих по ним ручьев, то общий характер этих гор сделался бы понятным» (. Поездка в хребет Петра Великого. «Известия ИРГО», т. XL, 1904). Но из-за половодья ущелья бы­ли недоступны.

Таким образом, ни , ни -Гржимайло, ни , ни , ни с (1904 г.) не смогли пройти вверх по Муксу, чтобы исследовать ее среднее течение. Недоступной оставалась эта часть долины и для тех, кто делал попытки пройти из вер­ховьев (геолог , 1883 г.).

Первым исследовал среднее течение недоступной Муксу Ни­колай Леопольдович Корженевский. Он выехал на Памир из Оша 19 июня 1904 г. и через 10 дней, оставив позади Алайский хребет и Алайскую долину, с перевала Терс-агар любовался вечно-снежными Музджилгой, Сандалом и Шильбе.

Жившие в Алтын-Мазаре киргизы тепло встретили путеше­ственника, но категорически не советовали идти вниз по долине. Корженевский и сам колебался: в реке было слишком много воды, грязно-бурый поток катил огромные камни, от грохота которых на берегу невозможно было услышать даже собствен­ный голос. Один из киргизов по имени Тохтурбай посоветовал вернуться сюда осенью, когда вода значительно спадает и Мук­су становится доступной для конной переправы. Тохтурбай сказал, что будучи мальчишкой, он с отцом проходил по ущелью и пообещал сопровождать путешественника.

16 сентября вновь прибыл в урочище, чем немало смутил Тохтурбая. Но отговорки старого киргиза не помогли ему, и на следующий день всадники выступили в путь.

Подробности похода от Алтын-Маэара до селения Иргай достаточно подробно описаны в очерке «По реке Муксу» в ежегоднике Русского Горного общества (т. V, 1906 г.). В походе им была составлена глазомерная схема среднего течения реки, где обозначены все притоки Муксу и на­несены их названия со слов Тохтурбая. не обозначил на схеме никаких ледников, кроме виденных им са­мим — в их числе ледник Карасель, переименованный Корже­невским в ледник Мушкетова.

О леднике Фортамбек нет упоминаний, но на схеме присут­ствует река Портамбексу.

В том же томе, где опубликован очерк , в библиографическом отделе редактор ежегодника Александр фон Мекк предлагает «Опыт картографического изображения бассейна рек Муксу, Арзынга и Мазара», где, используя данные всех исследователей, он впервые наносит на картосхему откры­тые и упомянутые ими ледники в пределах бассейнов этих трех рек. Ледник Фортамбек он обозначил особым знаком. Приме­чательно, что даже в 1930 г. в свой каталог ледников Средней Азии вносит Фортамбек «по расспросным данным и мощности водного потока». Фон Мекк также обозна­чил на схеме пик Гармо и легендарные перевалы Кашал-Аяк и Танымас, упомянутые еще .

На поиски этих перевалов в 1908 г. отправился с отрядом казаков капитан . Он пошел ледником Федченко, где обнаружил крупный приток, назвав его ледником Бивач­ным. В глубь Бивачного отряд пройти не смог, но четверо каза­ков из отряда поднялись вверх по леднику Федченко и, если судить по их рассказам, вышли на перевал Кашал-аяк, который они назвали перевалом Разведчиков. Несомненно, ­ненко видел с востока пирамиду нынешнего пика Коммунизма, но в его отчете об этом нет никаких упоминаний.

В свое время не было составлено картогра­фических материалов по исследованному им району, в чем его трудно упрекнуть, так как свои путешествия он совершал один, лишь изредка пользуясь услугами местных жителей.

На десятиверстке, выполненной , осевая часть хребта Петра Первого и области Центрального Памира красуются огромным белым пятном.

Картографирование хребта Петра Первого было начато в 1906 г. экспедицией немецкого географа и альпиниста Вильяма Рикмер-Рикмерса. В процессе экспедиции были совершены восхождения на вершины Люли-харви и Большой Ачик. Эти вос­хождения по праву следует считать первыми на вершины хреб­та Петра Первого и, видимо, вообще на Памире.

В 1910 г. совершил новое путешествие. Исследователя по-прежнему влекли неизвестные горы, лежа­щие к югу от Муксу. Он пытается пересечь бурную реку, чтобы обследовать верховья ущелий, начала которых пересек шести лет назад вместе с Тохтурбаем. Но воды Муксу не пустили его. После попытки, едва не стоившей ему жизни, Николай Леополь­дович решает взглянуть на заветные ледники с противополож­ной стороны долины. Таким образом он оказался напротив лед­ника Мушкетова. «Нас разделяла только река и массивные бугры старых морен на том берегу. Первое, что поразило ме­ня, — это гигантский массив, возвышающийся на заднем плане Карасельского ущелья». Так состоялось открытие пика Евгении Корженевской, третьей высоты Памира.

В статье, посвященной поездке, писал? «Этот величественный пик я посвящаю Евгении Сергеевне Кор­женевской, с именем которой сплетены чувства глубокой моей благодарности за сердечное участие в моих путешествиях». Здесь же он пишет о том, что «по словам киргизов с ледника Фортамбек в ясную погоду хорошо виден пик Гармо». (. В горах Петра Великого. Труды Общест­ва Землеведения. Т. 3, С-Пб., 1914).

В 1913 г. на Памир вновь прибыли немецкие исследователи. Они продолжили картографирование района хребта Петра Пер­вого. Геологом экспедиции Р. Клебельсбергом была начата гео­логическая съемка. Фотоиллюстрации в его книге «Введение в геологию Западного Туркестана», изданной в 1922 г. в Инс­бруке, дают ясное представление об орографии значительной части хребта Петра Первого, совершенно неизвестной до этого. Картосхема, опубликованная в этом издании, дополнила рус­скую «десятиверстку». Но на ней главенствующая роль над об­ластью Памира в верховьях ледника Гармо отведена пику Сандал, высота которого определена в 7050 м. Р. Клебельсберг основывался на сведениях, сообщенных ему таджиками долины Гармо. Пик Гармо на схеме нанесен в соответствии с его нынеш­ним местоположением.

Как и в предыдущую экспедицию, немецкими исследовате­лями было совершено несколько восхождений. Впервые были покорены гора Сагунаки в хребте Петра Первого и безымянная пятитысячная вершина в его южном отроге (ныне хребет ОПТЭ). Эта вершина была названа восходителями пиком Мирзаташ, в честь чиновника (Мирзы) бухарского эмира, который сопровождал экспедицию в качестве его представителя. В вос­хождении на пик Мирзаташ принимали участие профессор В. Рикмер-Рикмерс и В. Даймлер, занимавшийся топосъемкой.

Р. Клебельсберг приводит разрозненную панораму из четы­рех кадров с вершины пика Мирзаташ: два снимка, изображаю­щие хребет Петра Первого с нынешним пиком Москва и други­ми вершинами к западу, принадлежат объективу В. Рикмер-Рикмерса, а два других — В. Даймлера — изображают Дарвазский хребет западнее пика Гармо, нижнюю часть ледни­ка Гармо и вершины в верховьях ледника Федченко. Участок гор к востоку отсутствует. Может быть он не виден с пика Мир­заташ? Оказывается, нет. Недостающий кадр мы находим в сборнике Австрийского альпийского клуба за 1928 г. Он опуб­ликован Р. Финстервальдером, а снят в 1913 г. В. Даймлером, который погиб в годы Первой мировой войны. Подпись под снимком гласит, что это «вершина Гармо (около 7500 м) — вы­сочайшая в Сель-тау». Даймлера запечатлел три вершины: в крайней справа, покрытой облаком, по характер­ному треугольнику скальной стены без труда узнается нынеш­ний пик Коммунизма. Таким образом, снимок В. Даймлера — первая фотография высочайшей вершины Памира.

Из писем руководителя экспедиции В. Рикмер-Рикмерса в Русское географическое общество, датированных 1913 г., следу­ет, что немецкие исследователи после посещения ледника Гар­мо пришли к выводу, что его верховья приводят к южным скло­нам вершин, возвышающихся над Муксу в районе Алтын-Мазара.

В 1916 г. долину Гармо посетил астроном и геог­раф . Оба исследователя опубликовали два раз­дельных очерка в одном номере «Известий Русского географи­ческого общества», где к вопросу местоположения пика Гармо не пришли к единому выводу (. На ледниках Гар­мо; . На ледниках Гармо. «Известия РГО», т. V, 1919-23).

называет пиком Гармо вершину в «проблема­тичном (по иронии ) хребтике». Сам ­дин называет эту вершину за ее характерную форму «троном Петра Великого», утверждая, что «она не имеет ничего общего с известным таджикам и фигурирующим на десятиверстке в этом же районе «пиком Гармо» (в настоящее время вершина в «проблематичном хребтике» названия не имеет, ее высота 5323 м).

высказывает сомнения в отношении пика Гар­мо на десятиверстной карте, но окончательно решать этот вопрос не берется. Оба исследователя упоминают также о верши­нах в верховьях ледниковой системы Гармо, предположительно отождествляя их с «Алтын-мазарскими высотами», опираясь на сообщения проводников о том, что будто бы очень давно через цирк Гармо существовал путь на Муксу, но тут же подвергают сомнению достоверность этого сообщения. Позже ­вым была составлена схема долины Гармо.

После описанных экспедиций создалась следующая картина самой труднодоступной области Памира. По утверждению -Гржимайло широтный хребет Петра Первого на востоке упирается в «громаднейшее поднятие, узел», который носит название Сельтау. утверждает, что в этом месте находится «горный узел Куи-Лазар». Высшей точкой уз­ла является гора Узтарги (по -Гржимайло) или ка­кая-то «другая вершина», возможно относящаяся к «Алтынмазарским высотам» (, , Р. Клебельсберг). приводит свидетельства киргизов, что в этой части гор высится пик Гармо.

Десятиверстная карта , Р. Клебельсберг и утверждают, что гора Гармо высится южнее, в верховьях восточного притока ледника Гармо. В. Рикмер-Рикмерс и достаточно уверенно именуют так незначи­тельную пятитысячную вершину.

По поводу наименования горного узла или хребта расхож­дений практически нет. Сельтау — название на тюркском наре­чии, -Гржимайло переводит его как «Ледовые горы». У «Куи-Лазар» на таджикском языке также означает «Ледовые горы». Профессор X. X. Хасанов трактует слово «сель» как «снежная или ледовая река». В данном случае слово «сель» приобретает смысловое значение, идентичное со сло­вом «ледник». Таким образом, «сельтау» — «горы, где находятся ледники».

А кто же прав по поводу наименования главенствующей над районом вершины?

-Гржимайло помещает гору Узтарги в истоках рек Дараи-Сарги и Дараи-Мазар, т. е. значительно западнее. Р. Клебельсберг и сомневающийся введены в заб­луждение ложными сведениями, и их «Алтынмазарские высоты» доминировать над районом никак не могут. Более убедительно звучит утверждение относительно «другой вер­шины», подкрепленное десятиверстной картой и предположени­ем . Этим данным противоречит сообщение о пике Гармо в истоках ледника Фортамбек.

В 1925 г. составляет гипотетическую кар­тосхему расположения ледников и хребтов высокогорной облас­ти Северо-Западного Памира. На ней он наносит пик Гармо в самом центре горного узла, от которого прочерчивает хребты, располагает между ними ледники Гармо, Фортамбек, Мушкетова и Кашал-аяк (Бивачный) и прилагает ее к очередной рабо­те о Памире (. Этот загадочный Сельтау. «Правда Востока»; . Истоки реки Танымас. Ташкент, 1926).

На следующий год публикует новую ра­боту «Муксу и ее ледники», где пишет: «Истоки ледника Мушкетова залегают в огромном сложном цирке, образуемом соеди­нением восточной части хребта Петра Великого и хребта Ака­демии. С юга к этой части гор примыкают северные рукава ледника Гармо». Еще до этой публикации он вычерчивает новый уточненный вариант своей схемы, на которой вместо узла хреб­тов проводит один меридиональный хребет, который на общем собрании Среднеазиатского отдела Государственного Русского географического общества (25 февраля 1927 г.) предлагает наз­вать «хребтом Академии в честь Академии Наук СССР». Наз­вание, таким образом, легло на хребет Сельтау.

Первопроходцы на леднике. Фото

На торжественном заседании в честь 200-летнего юбилея Академии наук немецкий ученый, исследователь гор Кавказа и Памира, профессор Венского университета Вильям Рикмер-Рикмерс предложил провести совместную советско-германскую экспедицию для окончательного исследования Памира.

Экспедиция состоялась в 1928 г. В состав экспедиции были привлечены научные силы молодой Советской республики и сильнейшие географы Германии. Лучшие альпинисты обеих стран не только обеспечивали, но и выполняли ряд работ.

Советская часть экспедиции — всего 33 человека — была представлена уже известными исследователями Памира профес­сором Среднеазиатского государственного университета и астрономом Пулковской обсерватории , учеными и альпинистами, чьи имена в даль­нейшем прославились во многих географических открытиях, как на Памире, так и в других районах нашей страны — ­бунов, соратник , выполнявший его поручения по науке, технике, культуре, геолог , геодезист , топограф , , зани­мавший в то время пост верховного прокурора РСФСР, был ру­ководителем альпинистской группы. В составе этой группы бы­ли , в дальнейшем известный исследователь Арктики, знаменитый математик, астроном, геофизик, государственный и общественный деятель, академик, Герой Советского Союза. Наравне с мужчинами тяготы памирской жизни, как альпинистка, делила , член ревтрибунала, а в годы Великой Отечественной войны хранитель наследия , , М. Горького. Группой киносъем­ки руководил режиссер .

В составе немецкой части экспедиции был инициатор экспе­диции В. Рикмер-Рикмерс, а также сильнейшие восходители то­го периода Борхерс, Альвейн, Шнайдер, Вин. В числе многих важных географических открытий, наряду с определением высот многих вершин, со стороны ледника Федченко в хребте Акаде­мии наук были сделаны засечки на вершину, высоту которой определили в 7495 м. На основе работ были составлены карты различного масштаба как на русском, так и на немецком язы­ках. При взаимном согласии высока 7495 была помещена на них под именем «Пик Гармо». Вершена, расположенная южнее («пик Гармо» десятиверстной карты), получила название «Пик Дарваз» (Труды Памирской экспедиции 1928 г. Общий отчет Изд. АН СССР, 1930; . Географические работы в области белого пятна на Памире. «Природа», № 9, 1929).

Для достоверности процитируем записки одного из руково­дителей Памирской экспедиции 1928 года : «Памирская экспедиция 1928 г. установила, что на территории СССР высочайшей вершиной является пик Гармо, расположен­ный в западной части Памирского плоскогорья... прошлогодняя советско-германская экспедиция точно установила и местополо­жение Гармо и его высоту. Высота Гармо равна 7495 метров» (. В неизведанные выси. Изд. «Красная газета», Л., 1930).

После открытий 1928 г. на Памире осталось еще значитель­ное по площади «белое пятно», вытянувшееся вдоль хребта Академии наук с его северо-западной стороны. Сюда через три года направилась новая высокогорная экспедиция под руковод­ством . Задача экспедиции казалась простой — засечь с запада уже известные с восточной стороны ориентиры-высоты, используя определенные ранее астропункты, выяснить положение ледников по отношению к хребту Академии наук и к пику Гармо — 7495.

С ледника Гандо, который исследуется первым, ни ­ленко с альпинистами, ни с топогруппой пика Гармо не обнаруживают, хотя неоднократно поднимаются на хребет, разделяющий ледники Гандо и Гармо.

По леднику Гармо альпинистская группа уходит вперед топогруппы и пытается сориентироваться само­стоятельно, но в своих маршрутах к пику Гармо-7495 ­ленко выходит к другой вершине, той самой, что была наречена пиком Дарваз. производит съемку лишь до развилки главного ледника. Обратим внимание на тот факт, что в своих записках называет «горою Беляева» вершину 5323, ту, которую как «пик Гармо» рекомендовали В. Рикмер-Рикмерс и (. Узел Гар­мо. ОГИЗ, М., 1932). Это говорит о том, что в своих поисках «пика Гармо» был не так уж неосведомлен.

В следующем году группа снова занята по­исками пика с запада. опять ориентируется так же, как и в предыдущую экспедицию, упорно избегая поис­ков пика Гармо — 7495 в верховьях ледника Гармо. Группа же топографа , проводившая в это время съем­ку ледника Гармо, могла бы, казалось, разобраться r возник­шей ситуации, ведь сам Дорофеев прошел всю систему ледника Федченко и прекрасно знал хребет Академии наук с востока. Но этого почему-то не произошло.

Резюме под мнимой «загадкой узла Гармо» подводит руко­водитель Таджикской комплексной экспедиции 1932 года : «В центре этого узла, на пересечении хребта Петра Великого и хребта Академии наук, находится недоступ­ная высочайшая вершина нашего Союза, возвышающаяся над уровнем моря на 7500 м. Эту вершину неправильно приняли за пик Гармо. Исследования группы и ­вина с запада и группы с востока установили в 1932 г. эту ошибку» (Сб. «Таджикская комплексная экспеди­ция 1932 года». Вступительный очерк. Госхимтехиздат, 1933.)

Отряд проводил работы в составе Таджик­ской комплексной экспедиции 1932 г. на ледниках южных прито­ков реки Муксу, в том числе и на Фортамбеке. Исследования отряда в памирских открытиях советских экспе­диций стоят особняком.

ПОСЛЕДНЕЕ «БЕЛОЕ ПЯТНО» ПАМИРА

Географическая группа , входившая в состав Таджикской комплексной экспедиции 1932 г., была разбита на два отряда: один, возглавляемый самим Крыленко, как уже упоминалось, направился в долину реки Гармо, другой, под ру­ководством — назывался он северным геологи­ческим,— должен был обследовать все левобережные ущелья реки Муксу и составить геологическую карту района.

и повар Мамаджан. Фото

Огромная площадь, исследование которой выпало на долю отряда Москвина, была настоящим географическим «белым пятном», о котором не было почти никаких сведений.

В состав отряда были включены топограф , коллекторы и и альпинисты и . Только один Моск­вин, не считая, естественно, альпинистов, был знаком с усло­виями высокогорья. Видимо, немало размышлял Александр Ве­ниаминович о предстоящих задачах своего отряда, — перед ними был труднодоступный, совершенно необследованный горный район с неведомыми ледниками и заоблачными вершинами. Из ледников особо выделялся Фортамбек. Что останавливало пре­дыдущих исследователей на пути к нему? Отсутствие троп? Но местные жители уверяли, что на Фортамбек есть путь через пе­ревал Кураи-Шапак, который начинается из соседней долины Ходырша. Но в конце лета путь опасен и сложен: «много льда», — говорят они. Смогут ли альпинисты, чей опыт заключается в двух небольших походах по Кавказу, проложить путь к лед­нику?

А если пройти вдоль Муксу и поискать дорогу по ущелью Фортамбека? Не зря же горцы из Девсиара говорят, что в од­ном месте ущелье перегорожено огромным камнем и вся река течет под ним. Значит до камня есть путь! Но прежде следует составить карту притоков Муксу ниже Фортамбека.

17 августа ранним утром северный геологический отряд в полном составе вышел из селения Девсиар в свой первый марш­рут. Предстояло заснять ущелье Шегазы. Лето подходило к концу — для наблюдений с возвышенных точек времени уже не было. Теодолитный ход с целью наибольшего обзора проклады­вался посредине долины. Одновременно обследовались склоны долины параллельно ходу — составлялась геологическая схема. Некоторые наиболее важные пункты по бортам долины засека­лись теодолитом по сигналам геологов.

Юрий Владимирович Вальтер, вспоминая экспедиционные годы, рассказывал: «Мне было 23 года, когда я познакомился в Ленинграде с руководителем химической лаборатории Физи­ко-технического института геохимиком Александром Вениамино­вичем Москвиным. Геология была увлечением Александра Ве­ниаминовича, он занимался ею в периоды отпусков и вечерами после работы. В Лесном, где жил Александр Вениаминович, образцы горных пород, пакетики и коробочки со шлихами и шлифами, микроскоп и прочее оборудование заполняли бук­вально всю квартиру. Я очень удивился, когда Москвин предло­жил мне принять участие в Памирской экспедиции в роли то­пографа. Я работал техником в Гипроводтрансе, занимался съем­кой северных рек, но о горной съемке не имел понятия.

Отряд на леднике Москвина, 1933 г.

Слева направо: сидят П. Жерденко, В. Воробьев, С. Ганецкий, А. Солдатов,

, Л. Бархаш; стоят В. Недокладов, , П. Траубе,

Д. Церетелли, С. Ходакевич, А. Поляков. Фото

При содействии Николая Васильевича Крыленко я из Гипроводтранса был переведен в геологический отряд Таджик­ской экспедиции и впервые попал в Среднюю Азию, да еще сра­зу же на «белое пятно» Памира. Честно говоря, я побаивался, что не справлюсь с работой, хотя готовился к ней основатель­но — много читал, консультировался у специалистов, ознако­мился с памирскими картами и публикациями прежних лет, которых было не так уж много. По меня успокоил Александр Вениаминович. Он уверил, что если теодолитная съемка будет задерживать геологическое обследование, то перейдем на шагомерную съемку с компасом».

Но все решилось на месте. Топографы Вальтер и Траубе не только не отставали от геологов, прокладывая непрерывный инструментальный ход от астропунктов на реке Муксу, но и успевали делать засечки на окрестные вершины. Были исследо­ваны полностью долины Шегазы, Ташлык, Иргат, Сугран с дву­мя боковыми ледниками Бырс и Шини-Бини. На Сугране ис­следователи впервые подступили к хребту Петра Первого, величие и мощь Памира, казалось, сосредоточились, в вечно-снежных вершинах Суграна.

Думали ли первопроходцы, что всего через несколько дней вступят они в самое сердце сурового Памира?

После обследования Суграна отряд разделился. Из-за не­достатка времени Москвин выслал вперед Солдатова и Недокладова. Они должны были мимо Фортамбекского ущелья прой­ти на ледник Мушкетова и на Аю-Джилгу, откуда попытаться найти путь на Фортамбек.

Основная часть отряда, исследовав ущелья Иргая и Ходырши, 19 сентября достигла долины реки Фортамбек у ее впадения в реку Муксу. Жиденький мостик — две жердины с тонкими поперечинами и несколько плоских камней сверху — был, видимо, сооружен давно и им многие годы никто не пользовался. Про­ходить его без помощи страховочной веревки было просто опасно.

Свернув на Фортамбек, группа вступила в места почти не­хоженые. Жители небольших муксуйских селений, приютивших­ся ниже по реке, заглядывают сюда редко — намыть горстку золотого песка или добыть кийка и улара можно и ближе к дому.

Безтропье. Край береговой террасы обрывается вниз, где гудит бурный поток. Серые склоны в редких желтых ресничках травы, не по сезону жаркое солнце, глыбы рюкзаков — тяжелое начало тяжелого пути по белому пятну.

Вскоре склон уперся в отвесы непреодолимых скал, где-то здесь должен быть каменный мост, о котором рассказывали зо­лотоискатели-киргизы. Они уверяли, что банда басмачей кур-баши Азама, прижатая отрядом красноармейцев к каньону Фортамбека, взорвала огромную скалу, перекрывшую ущелье, и ушла от преследования.

Но если читателю придется увидеть мост собственными гла­зами, то он наверняка усомнится в силе взрыва. Скорее всего обвал произошел в результате размыва берегов самой рекой, а возможно, и землетрясения.

...Первым на прохождение «мостика» со страховкой вышел Борис Фрид. Он шел медленно, вырубая в слежавшемся галеч­нике небольшие ступени. Любое неосторожное движение грози­ло серьезной неприятностью. Когда Фрид преодолел «мостик», наступила очередь Вальтера. Сам он вспоминает об этом эпизоде так: «Я огибал по проделанной Борисом тропе выступающий валун, прижимаясь к нему всем телом. И вдруг почувствовал, что мой огромный рюкзак с теодолитом перетягивает меня в пропасть. Схватился обеими руками за валун, а он легко подал­ся из своего гнезда. Я потерял равновесие и, видимо, начал падать. Но в это короткое мгновение Александр Вениаминович, шедший следом с треногой от теодолита в руках, не растеряв­шись, прижал меня этой треногой, прямо ее заостренными шпорами, к скале. Так мы и стояли, боясь пошевелиться. Одна из шпор больно впилась мне в ребра. На помощь пришел Борис Фрид — за руку он перетянул меня на безопасное место, и мы благополучно выбрались на «мостик».

Трудно пришлось Пете Траубе. Он нес мешок с продуктами, винтовку, да еще и трехметровую рейку. Дело даже не в гро­моздком грузе — Траубе был силен и вынослив. Но из-за хро­нического ишиаса страдал дрожанием колен — сам он называл свою болезнь «дрожиментом».

Когда, наконец, все вместе собрались на другом берегу, то осознали, что благополучно выбрались из довольно сложной ситуации, и старались не думать о том, что назад снова придет­ся идти через этот своеобразный «мостик».

Красочные и подробные рассказы Юрия Владимировича Вальтера, участника экспедиций 1932 и 1933 гг., во многом по­могли мне осветить деятельность отряда .

После «мостика» тропы не было. Шли через колючие зарос­ли облепихи, через густые ивовые переплетения, подвластные лишь топору. По склону вверх тянулся арчевник — многовеко­вые перекрученные ветрами темные стволы с загрубевшей от солнца корой, изборожденной глубокими морщинами. Выше рост деревьев уменьшался, и они росли уже огромными подуш­ками изумительного изумрудно-зеленого оттенка с небесно-го­лубой поволокой на иглах. Токай — так в беседах о предстоя­щем пути называли это место горцы.

Здесь же начинался и ледник. Мощные гряды конечной мо­рены покрывали его грязным чехлом. Вокруг — каменистые горные склоны с редкими островками жухлой травы. А в неве­домых верховьях, возможно, существовал путь к «узлу Гармо» или в таинственную Аю-Джилгу, где досужие вымыслы горцев поселили голуб-явана (снежного человека). Казалось, здесь земные пределы жизни: скалы, лед да густое, до черноты, небо.

Но нет! Прокричала уларка, вспугнутая появлением людей. Ее уже окрепший выводок с громким писком помчался врас­сыпную по серой осыпи, в ту же секунду растворившись в ней.

...Самка кийка с тонконогим детенышем ринулась вверх по склону, забрасывая собственное чадо камнями.

Еще немного и — распахнулась долина. Справа открылся небольшой ледник с четким вырезом перевала в верховьях. Кураи-Шапак? Да, это был перевал, которым изредка горцы ходи­ли на Фортамбек.

Вскоре основной ледник повернул на юго-запад. У поворота большая зеленая поляна с кристально чистым ручьем напоми­нала об отдыхе. До этого места как раз один длинный переход от ущелья Кураи-Шапак. Позже и ­вин писали: «В 13 км от устья Фортамбек меняет направление на юго-юго-запад и получает название «Турамыс» (­тер, . Северо-восточные склоны хребта Петра Великого. В сб. «Таджикская комплексная экспедиция 1932 г.» Госхимтехиздат, 1933). Должно быть, первопроходцы неправильно поняли значение киргизского слова «турамыс», присвоив его верхнему течению ледника Фортамбек. Турамыс — означает «остановимся». В данном случае название следует отождествить с местом отдыха на пути, а не с ледником.

Слева от Кураи-Шапака увидели горную громадину, чья вершина скрывалась в серых облаках. ? Да, это была вершина, открытая и еще никем не виденная с западной стороны. А что за трапецие­видная вершина перегораживает ущелье в самой его глубине?

с отрядом после штурма пика Коммунизма, 1933 г. Фото

На схеме в этом месте гигантским спру­том сплелись щупальца хребтов. Вальтер занес в свой полевой журнал очередную букву, которыми обозначал вершины. На незнакомку выпала буква «е». Сколько до вершины километ­ров? Возможно ли подойти к ней ближе?

С каждым шагом перед первопроходцами все шире распахи­валась горная панорама, появлялись новые вершины. Новый мощный ледник — истоки его таились где-то за пиком Евгении Корженевской — не доходил своим языком до Фортамбека. Похоже, что Фортамбек — это не один и не два ледника, а целая ледниковая система!

предложил обследовать вначале до конца ос­новной ледник, а затем подняться по вновь открытому. Шли по горбам срединной морены то и дело разорванной огромными трещинами. Вскоре трещинный лабиринт стал настолько запу­танным, что пришлось уйти на левый борт ледника. Казалось, что вот сейчас — ну еще один километр — и за остроконечной желто-рыжей вершиной, за которой скрылась загадочная незна­комка под буквой «е», вновь откроется вид на ее склоны, покры­тые слепящим голубоватым льдом. Но ледник вдруг круто повернул на запад, а за желто-рыжей вершиной потянулись от­весы скал стеною двухкилометровой высоты, своей верхней кромкой образуя невидимую снизу платформу, откуда рушились ледовые обвалы. Только в одном месте стена скал прерывалась, и в этот прорыв с платформы спускался большой каскадный ледник. Не достигая низа, он обрывался, и под ним на леднике лежал огромный белый конус, образованный обвалами ледового каскада. С запада, где платформа упиралась в горный хребет, высились новые могучие вершины. Но где же вершина «е»?

Истоки Фортамбека вели к перевальной седловине, за кото­рой мог лежать или Сугран, известный и нанесенный на карту, или его притоки. А как же быть с вершиной «е»?

Возможно, к ней существуют пути по тому леднику, что впа­дает в Фортамбек с юга-востока? Хватит ли сил и времени об­следовать его? Продукты на исходе. Нет дров, а на спиртовке много не наготовишь. Изобретательный Траубе придумал ори­гинальный способ приготовления концентратов из круп. К при­меру: готовится гречневая каша, затем выкладывается на ка­мень, где высыхает, — концентрат готов! При необходимости заливается кипятком и подается к обеду.

Давно уже кончилось лето. Сентябрь. Ночами холодно. Что думалось Москвину, когда полулежа в продуваемой насквозь палатке он начерно обрабатывал полевой журнал? Мелкая снежная крупа секла по брезентовым скатам и возле дырочек в матерчатой стенке вырастали маленькие белые холмики. Москвин дышал на озябшие руки, прятал их под свитер, отогре­вал немного и снова принимался за записи.

20 сентября. Этот день застал четверку первопроходцев на новом леднике. После метельной ночи, когда снегом укрыло все вокруг, солнце, светившее с изумительно синего неба, разбро­сало зеркальные блики всюду — искрились ледники, искрились вершины, искрились отороченные снегом скалы. Каждая сне­жинка — как маленькое солнце.

Ледник делился на два рукава. И маленькая группа — все­го-то четверо — снова разбивается, чтобы обследовать оба лед­никовых потока. На восток идут Москвин и Фрид, по южному рукаву — Вальтер и Траубе.

В 1974 г., после сорокалетнего перерыва вновь побывав на Памире, написал мне в письме: «Я вспомнил, как стоял у теодолита на конечной точке раздваивавшегося ледни­ка. Две вершины — теперь это пик Евгении Корженевской и пик Коммунизма — с двух сторон светились на фоне безоблач­ного неба. Стоял вдали на очередном пикете Петя Траубе с рейкой. Где-то за поворотом шли Александр Вениаминович и Борис Фрид, за хребтом на леднике Мушкетова пробивались вверх Саша Солдатов с Недокладовым. Другие отряды экспе­диции тоже бороздили ледники Памира. Но здесь мы были одни и, наверняка, первые...

Нет, никогда в моей памяти этот день не возникал так пре­дельно четко, как в это августовское утро 1974 г., когда я, бла­годаря Виктору Тимофеевичу Галкину, попал снова в эти мес­та. Спасибо ему...»

Ледник, которым отправился , в верхней части «переходит в обширные фирновые поля до конусообразной вер­шины». Этот характерный пик, похожий на уснувший вулкан, открыватели назвали пиком Четырех.

После трудных дорог по неизвестным ледникам у четверки исследователей, который день шедших на полуголодном пайке, хватило сил и мужества продлить незаконченный ход по Тура-мысу, что позволило до конца уяснить его положение на карте по отношению к Сугранской системе ледников. А затем, объеди­нившись с Солдатовым и Недокладовым, пройти остальные лед­ники к востоку от Фортамбека — Мушкетова, Аю-Джилгу, Борубаш.

Я снова возвращаюсь к воспоминаниям : «В Ленинграде при обработке съемки, волнуясь, следил, как цепочка теодолитного хода на ватмане повернула от Муксу и углубилась в долину Фортамбек. Не терпелось начать накладку засечек на вершины. Каков же был мой восторг, когда засечки на пик Евгении Корженевской (положение этой вершины было известно на карте) ложились очень точно. Это доказывало, что магистраль хода достаточно точна, а высоты определенных вер­шин укладываются в допустимые пределы.

И вдруг засечки на пик «е» стали ложиться на пик Гармо немецкой карты 1928 г., а подсчеты высоты пика «е» прибли­жаться к цифре «7500». Я бросил накладку и, несмотря на поздний вечер, поехал к Москвину. Мы сидели вдвоем и смотрели зачарованно на планшет. Потом снова и снова сличали съемки, описания, фотографии. То, что мы уперлись в немецкий «Гармо», было для нас неожиданностью».

Постановлением Совнаркома СССР от 4 апреля 1933 г. за № 000 было решено организовать новую экспедицию на Памир. В плане Таджикско-Памирской экспедиции 1933 г. значился пункт о продолжении географических исследований в хребте Петра Первого. Для этого была организована самостоятельная экспедиция Академии наук и Общества пролетарского туризма и экскурсий. Подробнее это выглядело так: проникнуть в самую глубь «белого пятна», которое почти удалось «стереть» группе , и попытаться пройти его в четырех направлениях:

— к системе ледников Гандо и Гармо на юго-запад;

— прямо на юг в долину Гармо к леднику Беляева;

— на юго-запад к леднику Бивачному;

— прямо на восток на ледник Федченко, в верховьях Мало­го Танымаса.

Ни одно из этих четырех направлений не было пройдено. В те годы это было просто невозможно. Технически сложные ва­рианты подъема на хребты Академии наук и Петра Первого под силу даже сегодня альпинистским группам самой высокой квали­фикации. «Перед нами встали ледяные стены», — писал руководитель экспедиции .

Группа в составе экспедиции продолжила топографические и геологические работы. Проделав снова прошлогодний путь, она по ледопадам открытого в предыдущую экспедицию ледника вышла на обе перевальные точки под пи­ком Четырех. Наконец-то на карте орографически сомкнулись бассейны Фортамбека и Аю-Джилги. Выяснилось, что ледник Мушкетова отделен от бассейна Фортамбека массивом пика Евгении Корженевской, а его верховья также соединяются с Аю-Джилгой. Отсюда, имея очень хороший базис, были сделаны засечки теодолитом на все окрестные вершины и окончательно определено их местоположение на карте. Закончены были основ­ные работы и в истоках Фортамбека.

Таким образом, были увязаны три картографических листа Памира: западный (по съемкам Клебельсберга, Беляева, До­рофеева), восточный (Советско-Германская экспедиция 1928 г.) и северный (съемки Вальтера 1932 и 1933 гг.). Последний штрих на «белом пятне» был нанесен, когда из долины Ходырши, обойдя северные отроги хребта Петра Первого до Суграна, с группой поднялся к леднику Шини-Бини. Сюда же пришел, перевалив через отрог из Ходырши на Бырс, В. Воробьев. Так было завершено географическое открытие системы ледника Фортамбек.

Результаты двухлетней работы в этом районе объединил в труде «Географический очерк северо-восточных склонов хребта Петра Первого», увидевшем свет в 1936 г.

После окончания экспедиции 1933 г. по предложению руко­водителей памирских экспедиций , ­бакова и были утверждены названия откры­тых ледников системы бассейна реки Фортамбек. Они получили имена их первооткрывателей и первопроходителей — ледник Москвина, ледник Вальтера, ледник Траубе, ледник Солдатова. В заключение мне хотелось бы поведать о дальнейшей судь­бе первопроходцев Фортамбека. К сожалению, не все жизнен­ные маршруты удалось проследить до сегодняшнего дня. Так неизвестны судьбы Б. Фрида и В. Недокладова. Трагически окончился жизненный путь ташкентца , он по­гиб, заступившись ночью за незнакомца, от удара ножа хулига­на. Петр Траубе погиб на Ленинградском фронте, защищая родной город от фашистских захватчиков.

Юрий Владимирович Вальтер после двух памирских экспе­диций в отряде прошел с теодолитом Памиро-Алай, воевал в финскую войну, где получил тяжелое ранение. После выздоровления был направлен в Среднюю Азию в Кур­ган-Тюбе, где работал до 1944 г. над проектами железных до­рог Душанбе — Куляб и ряда других. По роду работы после 1945 г. изъездил весь Советский Союз — Урал, Сибирь, Саяны, Сихотэ-Алинь. В 1974 г. он вновь побывал на Памире на ледниках, открытых и пройденных им в годы моло­дости. Сейчас на пенсии, живет в Ленинграде, но тяга к путешествиям до сих пор влечет Юрия Владимирови­ча в путь. В одном из последних писем он делился своими впе­чатлениями от поездки на Камчатку.

Александр Вениаминович Москвин после экспедиций на Па­мире продолжил геологические исследования в Памиро-Алае. Война застала его в Ленинграде, где он провел часть блокадно­го периода, а затем был эвакуирован в Москву. Кстати, геоло­гия никогда не была профессией . Его имя, как профессора, крупнейшего специалиста по гелиооптике, широко известно мировой физической науке. прожил до 78 лет в Ленинграде, где и умер 2 марта 1974 г.

Работая над книгой, я несколько раз бывал в Ленинграде, где Юрий Владимирович Вальтер познакомил меня с женой , Ниной Ивановной Комизерко-Москвиной, и их сыном Игорем. Нина Ивановна подробно рассказывала о годах экспедиций, непосредственной участницей которых была сама. Все ее рассказы, так же как и , невозможно вместить в эти строки.

1933 год — год завершения работ памирских экспедиций на Фортамбеке — стал также вехой в истории советского альпи­низма.

3 сентября 1933 г. был покорен величественный властелин Памира — пик, носящий сегодня название пика Коммунизма. Путь к его вершине был проложен с восточной стороны. Часть маршрута, а именно от высоты 7300 м, лежит на границе Фортамбекского бассейна. Не рассказать о замечательном эпизоде покорения пика невозможно.

Итак, 3 сентября 1933 г. В этот день события в отряде № 33 Таджикско-Памирской экспедиции, задачей которого было вос­хождение на высоту 7495 м, достигли кульминационного момен­та. Долгий штурм, непогода, технические трудности и предель­ная высота изрядно повлияли на восходителей. При подготовке к штурму погибли альпинист Николаев и носильщик Джамбай Ирале, отказались от восхождения и остались в нижнем лагере несколько сильных альпинистов, на высоте 6400 м прекратили подъем и начали спуск вниз Цак, Шиянов и травмированный Гущин, в штурмовом лагере на высоте 6900 м лежал в палатке в полусознании Гетье. К вершине шли только двое — молодой альпинист Евгений Абалаков и руководитель отряда Николай Петрович Горбунов.

Последние двести метров. Силы покидают Горбунова, он де­лает последние усилия, но одолевает лишь десяток метров до обдутого ветром снежного плеча. Опустившись на снег, тяжело машет рукой остановившемуся впереди Абалакову. Тот несколь­ко секунд колеблется: Вернуться? А вершина? — вот она ря­дом!.. и обессилевший товарищ на снегу... Но снова машет рукой Горбунов: Иди, иди вперед! И Абалаков делает шаг к верши­не, — тонкая корочка снежной поверхности ломается под его тяжестью. Белым миражом — косой срез вершинного гребня, на нем четкие бороздки, выдутые ветром. Невольно ускорив шаг, Абалаков тут же остановился — высота застучала в вис­ках и сбилось дыхание. Но он делает снова шаг, потом еще и еще — нет конца крутизне.

Наконец плиты скал. Неужели вершина? Абалаков ложится на чуть тепловатые, чудесные камни. Памир — страна гор, лед­ников и легенд, — у его ног, ног первого человека, возвысивше­гося над высшей точкой Памира!

Если обратиться к истории мирового альпинизма, то в этом свете достижение становится весьма значительным, так как к тому времени на всей планете было покоре­но всего лишь четыре семитысячеметровых вершины, несмотря на то, что на высочайшей вершине мира Джомолунгме был дос­тигнут рубеж восьми тысяч.

ПОКОРЕНИЕ ВЫСОТ

Мне довелось побывать на Фортамбеке три лады. Впервые это было в 1974 г., когда наша альпинистская экспедиция после успешного массового штурма пика Ленина перебазировалась под западные склоны пика Евгении Корженевской.

Я прилетел первым рейсом. После мастерской посадки, вы­полненной асом Душанбинского авиаподразделения Виктором Игнатьевичем Доником на вертолете МИ-8, можно было ог­лядеться.

Небольшая поляна, устланная серым галечником, несколь­ко кустиков травки, потревоженных вертолетом, полуистлевшие остатки каких-то ящиков и солидная кучка проржавевших кон­сервных банок — след прошлых экспедиций. Огромный вал мо­рены, за которым угадывался мощный ледник. Вдали — трапе­ция пика Коммунизма. Правее и ближе — гребень с ледовыми каскадами на склонах. Провал долины, где смутно в сером ма­реве виднелись далекие вершины. Два бастиона рыжих скал с тонким лезвием чистейшего снега на высоте и гряда разло­манных серо-черных скал, за которой воображение могло лишь нарисовать нескончаемое по высоте такое же скальное столпо­творение.

Веселенькое местечко! Вот она, обещанная панорама с дву­мя семитысячниками. Здесь, на этом месте будет стоять наш базовый лагерь. Первым делом следует поставить хотя бы одну большую палатку и немного расчистить «аэродром» — Доник обещал сделать еще пару рейсов.

Пора рассказать, для чего мы сюда прибыли. Ведь все ос­новные вершины, окружающие систему ледников Фортамбека, к моменту нашей экспедиции были покорены. Отсюда, с Фор­тамбека, предыдущие экспедиции проложили всевозможные маршруты к вершинам семитысячеметровых пиков Коммунизма и Евгении Корженевской, освоив все гребни и контрфорсы. Многие восходители в один сезон поднимались сразу на два семитысячника, первыми это сделали в 1968 г. альпинисты «Бу­ревестника». В районе было пройдено также несколько протяженных траверсов. Но самая главная, как считали многие аль­пинисты, проблема — траверс от пика Коммунизма до пика Ев­гении Корженевской или наоборот — еще не была решена.

Траверс двух семитысячников и есть та цель, ради которой в основном и была организована наша узбекистанская экспеди­ция на Памир. Мы заявили траверс на чемпионате страны. Был в заявках и еще один маршрут нашей команды — по восточной стене пика Евгении Корженевской.

События, с которых я начал рассказ, происходят на запад­ной стороне пика Евгении Корженевской. Сюда прилетела толь­ко та часть экспедиции, которая будет занята траверсом. Вто­рая половина экспедиции базируется с «той стороны», т. е. на леднике Мушкетова.

Что представляет собой траверс двух семитысячников? Это семьдесят километров по вершинам хребта Академии наук пре­имущественно на высотах, превышающих 6500 м, хотя по прямой семитысячники отстоят друг от друга всего лишь на 12,5 км.

До этого уже были заявки на прохождение этого маршрута, но по каким-то причинам только одна команда пыталась его осуществить. Было это в 1968 г. Студенческое спортивное обще­ство «Буревестник» организовало крупную экспедицию на Па­мир. Планировались восхождения на все три памирских семитысячника, а также участие в чемпионате страны двумя коман­дами: в высотном классе и классе траверсов. В высотном был заявлен смелый по тому времени маршрут на пик Коммунизма через пик 6701 по контрфорсу с ледника Вальтера. В классе тра­версов впервые в заявках появился перечень семи вершин, вклю­чающий пики Коммунизма и Евгении Корженевской.

14 августа восемь альпинистов вышли на маршрут. Капитан команды Валентин Божуков и опытнейший высотник Кирилл Кузьмин шли на высочайшую вершину страны в третий раз. Преодолели подъем на плато, преодолели само плато. Догнав шедшую впереди группу В. Максимова, вместе с ней на седьмой день пути поднялись на вершину. С вершины пика Коммунизма маршрут вел по хребту и каждый шаг приближал к заветному финишу. Не сбило темпа и настроя команды недомогание Юрия Колокольникова, который спустился в паре с Володей Кочетовым из-под пика 6701. Погода благоприятствовала восходи­телям, и каждый вечер в назначенное время взлетала над хреб­том зеленая ракета. Еще две вершины позади. Остается учас­ток, уже известный и однажды пройденный спартаковцами Ле­нинграда. И вдруг... В верховьях ледника Москвина одна за другой взлетают три красные ракеты. Аварийный сигнал... слу­чилась беда... Группа сходит с маршрута.

С тех пор не было сезона, чтобы в заявках чемпионата не фигурировал этот маршрут. Но почему-то никто так и не решил­ся даже начать его.

В этом году две заявки: одна наша, мы выступаем под фла­гом ДСО «Мехнат»; другая — от команды ДСО «Труд», в сос­таве которой, в основном москвичи. Они-то и решили одолеть обратный траверс, начав маршрут по западной стене пика Евге­нии Корженевской. Пока мы делали заброску и вообще раска­чивались, две команды «Труда» (одна высотного класса) без всякой подготовки начали работать на западной стене.

Погода над Памиром то и дело менялась, сорвались уже две наши попытки выхода, с «той стороны» вестей не было — в на­шем лагере создалась тревожная обстановка. Но она сразу же разрядилась, как только состав высотной группы, отказавшись от штурма восточной стены, перебазировался на нашу сторону. Наш капитан Слава Воронин целиком отдался «траверсу». Но новые попытки выхода, а их было шесть, оканчивались возвра­щением в лагерь.

А здесь жизнь шла своим чередом. Поляна стала тесной — прибыли польские и немецкие альпинисты, прибыл еще один наш соперник в чемпионате — команда Белоруссии, разные группы то приходили снизу, чтобы назавтра уйти на восхожде­ние, то спускались сверху после удачного или — увы!— неудач­ного штурма пика Евгении Корженевской.

Из-за капризов погоды все экспедиции и группы, которые располагались в районе и готовились к штурму пика Коммуниз­ма, чтобы не терять времени, шли на пик Евгении Корженев­ской. Дело в том, что облачный фронт, надвигаясь с запада, встречает на своем пути барьер хребта Петра Первого и уда­ряясь о его могучие вершины и о громаду пика Коммунизма, теряет свою силу, растрачивая ее на бури и снегопады. А пика Евгении Корженевской достигают если не отголоски бурь, то во всяком случае намного ослабленная штормовая волна.

Однажды из приземлившегося вертолета вышли два челове­ка, которые и внешне и по возрасту выделялись из остальной альпинистской братии. Знакомство с ними оказалось удиви­тельным и приятным. Это были Юрий Владимирович Вальтер и Владимир Ермолаевич Наумов. Вечерами под шорох снежи­нок за стенкой палатки оживали годы далеких памирских экс­педиций, экспедиций открытий, экспедиций первопроходцев, непосредственным участником которых был Юрий Владимиро­вич. А в рассказах Владимира Ермолаевича становились жес­токой явью кровопролитные бои в горных ущельях Кавказа.

Готовясь к траверсу, мы консультировались со всеми, кто мог чем-то помочь нам. Беседовали и с Юрием Бородкиным из московского «Буревестника», маршрутом которого начинался наш траверс. Он говорил: «Снежные склоны крутые. Снег неудобный, часто под тонкой коркой — рыхлая масса. Есть лави­ноопасные участки. Много сбросов, трещин. Спуск по ребру я бы не рекомендовал».

Бородкина была первой, которая поднялась на Памирское фирновое плато с ледника Вальтера. Выход этот те­перь называют «ребром Бородкина». С первого прохождения этого иссеченного, изломанного трещинами и сбросами крутого гребня прошло шесть лет. Лишь одна группа с тех пор восполь­зовалась этим путем для выхода на плато.

Пока мы давали один фальстарт за другим, события и в на­
шей экспедиции и в соседних развивались своим чередом. Об­ращаюсь к дневнику:

8 августа. Три дня назад к вершине пика Евгении Корженевской, где сейчас трепещут легкие снежные флаги, ушла из на­шего лагеря группа. Там, сквозь зыбучие снега пробиваются к вершине Саша Путинцев (этим маршрутом он закрывает нор­матив на нечастое даже среди высококвалифицированных аль­пинистов звание «Барс снегов»), Саша Шингалов, Вася Барашкин, Саша Ткаченко, Олег Попов, Валерий Вержбицкий, Гена Бажажин. Руководит «великолепной семеркой» альпинистка из Чирчика кандидат в мастера спорта Рахиля Галяутдинова. У восходителей отличный темп! Третий день, а они уже на под­ступах к 7105-метровой отметке.

Накануне погода была отвратительной. С ледника Фортамбек сеансы радиосвязи приносили настораживающие вести — группы из Минска и Душанбе отрезаны от нижних лагерей на Памирском фирновом плато, они с трудом пробиваются вниз. Четырнадцатые сутки «висят» на западной стене пика Евгении Корженевской две группы «Труда». За шеститысячеметровую отметку поднялись поляки и немцы.

А как там наши? Что-то не выходили на два сеанса связи. Наверное, работают на подъеме. А, возможно, поднялись на вер­шину и уже идут вниз. Каждый час почти все, кто находится в лагере, подходят к палатке радиопункта.

«Мехнат-три... Мехнат-три... Я — База... Прием» — упорно твердит в эфир наш радист Миша Иванов. Маячит, забыв про потухшую сигарету во рту, перед радиопалаткой Вадим Эльчибеков: когда кто-то на маршруте, наш начальник и тренер буквально не находит себе места. «Мехнат-три... Мехнат-три...»

И вдруг в ответ эфир приносит хриплый голос Саши Путинцева: «Я — Мехнат-три. Слышу хорошо. Спустились на шесть сто. На вершине были в двенадцать сорок. Как понял? Прием».

«Вас понял... Вас понял. Молодцы! Сколько человек сделали вершину? Прием.»

«Вершину сделали все. Вершину сделали все. Вечером будем дома.»

Вадим начал энергичные поиски спичек по всем своим кар­манам. И уже прикуривая, спросил: «А как там ваши?»

Этот вопрос был обращен к начальнику спасательного отря­да «Труда» Валерию Алмазову, который в этот момент не прос­то шел, как обычно, а бежал к нашей радиопалатке, пытаясь что-то сказать на бегу. Но слышалось только: «Вадим... Ва­дим...»

— Что? В чем дело?

— На стене... Связь неважная... Говорят, сорвался Мальцев.

Через несколько минут из всех лагерей люди с рюкзаками уходили под западную стену пика Евгении Корженевской. Ла­герь «Труда» опустел.

11 августа. Мы проснулись и готовились к выходу. Гудел примус, снаружи стояла тишина. Такая, что бывает только вы­соко в горах — ни шороха, сплошная немота. И вдруг палатку качнуло из стороны в сторону, будто она не стояла на прочном снежном основании, а штилевала в море у причала, когда задул спокойный уверенный бриз. Заскрипела под нами ледовая тол­ща, резкие, как выстрелы, звуки донеслись с глубины. Это тре­щал лед.

«Землетрясение...» — прошептал кто-то из нас одним дыха­нием. Все затаились, будто от нашего движения могло что-то измениться, прислушиваясь к щелчкам выстрелов, к тревожной тишине наверху, где навис громадный ледовый сброс с круты­ми снежными плоскостями, откуда от размеренной скрипучей качки могла ринуться лавина.

Потом все стихло. Это длилось лишь несколько секунд, но они показались вечностью. Лишь тихо позвякивали связки крючьев, висевших на отвесе ледовой стены, да с опозданием донесся грохот обвала, рухнувшего с ажурных гребней пика Кирова.

...«Семь часов четырнадцать минут ташкентского време­ни...» Что-то неласков в этом году Памир. Нет обычно стабиль­ной погоды. И вот — землетрясение. Хорошо, что толчки незна­чительны (позже мы узнали, что в районе пика Коммунизма было около пяти баллов). Но этого вполне достаточно, чтобы привести в движение непрочные ледопады, обрушить снежные карнизы с гребней, сбросить ненадежные камни со скал. Этот толчок уже второй. Первый произошел несколько дней назад. Он принес беду американским спортсменам, совершавшим восхождение в районе пика Ленина. Этот же толчок едва не стал роковым для части нашей экспедиции, которая находилась на леднике Мушкетова. Накануне ребята спустились с восточ­ной стены пика Евгении Корженевской, обработав нижнюю слож­ную часть планируемого маршрута. На маршруте были остав­лены веревки. Землетрясение произошло глубокой ночью. И если мы с этой — западной стороны — ничего не ощутили, то на «той стороне» вздрогнувший от толчка семитысячник стряхнул с себя каскадный ледник и часть стены. В каменном крошеве трудно было что-либо отыскать от оставленного на стене снаряжения. Маршрут по стене стал очень опасным. И вот сегодня среди ледовых сбросов на «ребре Бородкина» мы ис­пытали еще один подземный толчок.

Пока я писал свой дневник, рее уже выбрались из палатки, готовясь продолжить восхождение? Валера Лукин пристегнулся к концу веревки и, подстрахованный Гошей Петровым, пытает­ся найти прочный мост через трещину, у которой мы ночевали. Прозондировав в одном месте, он возвращается, сбрасывает с себя рюкзак — «там снег еле дышит» — и снова уходит, на этот раз левее. Снег доходит ему почти до пояса, он мнет сыпучую массу коленями, локтями, ледорубом и постепенно исчезает за перегибам. По движению веревки видно, что и там «трудный» снег. Но вскоре кольца веревки, что лежали у ног Гоши, исче­зают. Валерий просит подвязать «восьмидесятку». Когда эти восемьдесят метров подходят к концу, сверху доносится голос: «Готово! По-о-шли!»

Так начинаем очередной трудовой день, третий день марш­рута.

12 августа. Огромная белая плоскость расстилалась внизу. Это Памирское фирновое плато. Отсюда с гребня пика Кирова, куда вывело «ребро Бородкина», плато видно во все стороны. На той стороне плато заслоняет полнеба скалисто-ледовый мас­сив пика Коммунизма, рядом — пики Куйбышева, Крошка, Ле­нинград и Абалакова. Так называемый Большой барьер. Эти вершины в сравнении с пиком Коммунизма кажутся белыми карликами, хотя их абсолютный рост выше шести тысячи мет­ров.

Отлично виден весь траверс, на который мы замахнулись. Если сейчас оглянуться назад, то окажешься лицом к лицу с пиком Евгении Корженевской. Там намечен финиш. Удастся ли достичь его? Двадцать дней потеряно из-за непогоды. Семьде­сят километров... А пройдено от силы три. До конца сезона мож­но рассчитывать дней на 18-20 погоды — зима на Памире на­чинается рано... Снова облака наступают с запада.

Начинаем спуск на плато. Вырастают, одновременно уда­ляясь, окружающие вершины. Ложатся склоны пика Коммунизма, закрывая вершину. Все явственнее ощущается холодное ды­хание Памирского фирнового плато.

13 августа. От плато до высоты 6500 казалось бы всего-то четыреста метров, а если учесть рельеф, то только восемьсот. На этой высоте и при хорошем состоянии снежного покрова три-четыре часа работы. Снег сегодня — шикарный! «Кошки» со скрипом прорезают наст, создавая надежное сцепление с плотными склонами. Идти довольно легко — вот бы еще рюкзак полегче! Но на такой маршрут нужен солидный запас. Я забыл упомянуть, что в начале нашего пути с ледника Вальтера каж­дый рюкзак весил в среднем сорок килограммов. Вчера — уже под вечер — над плато появился вертолет. Он прошел низко над нашей палаткой. Мы видели улыбку Донника, он помахал нам рукой. Мы поприветствовали его ракетой. Вдруг от вертолета отделился какой-то предмет и упал в метрах двухстах от палат­ки. Еще круг. Доник делает знаки — «это вам!» — и улетает.

Оказалось, что в этот день в нашем базовом лагере зарезали корову и непревзойденный кулинар Вадим Рассоха приготовил «для траверсантов небольшой кусочек мяса с чесноком». Так следовало из приложенной записки, где желалось нам погоды и успеха. Мясо было превосходное и еще теплое. Мы, естествен­но, отдали должное этому неожиданному дополнению к наше­му ужину. В этот прекрасный тихий звездный вечер только мне было не до шуток, которые не утихали в мой адрес. Мясо, ко­торое мы взяли на первые дни, нес я и его уже съели, и этот «небольшой кусочек» весом в пять-шесть килограммов ложился на мои плечи.

...Затяжной фирновый склон подводит к скальным остров­кам. Здесь можно спокойно присесть, покурить, не рискуя упус­тить вниз по склону снятый с плеч рюкзак. Сверху спускается какая-то группа. Мы узнаем наших друзей из Медико-биологи­ческой экспедиции Академии наук Таджикистана. Экспедиция ведет наблюдения над животными в условиях максимальных высот и, как правило, проводит одно-два восхождения на пик Коммунизма за сезон. Вчера тринадцать человек из состава экс­педиции успешно штурмовали вершину. Мы первыми поздрав­ляем их с восхождением. Среди восходителей Володя Машков, мастер спорта из Душанбе, заместитель начальника экспедиции. Это его шестое восхождение на пик Коммунизма.

... Склон подступает к пологому разрушенному гребню плит­чатых скал.

— Скоро шесть пятьсот, — говорит Гоша Петров, маршрут ему знаком по восхождению, которое он совершил в 1968 г.

Небольшой перегиб склона на высоте 6500 может разместить целый лагерь. Уже через два часа мы уютно располагаемся в нашей «казарме». Так с первой же ночевки мы окрестили па­латку, в которой достаточно места для всех восьми. Спасибо альпинистам «Буревестника»! — это они одолжили нам такую жилплощадь на наш маршрут.

Сегодня по графику дежурят Валерий Лукин и Вадик Финк. Слышно, конечно, только «Финика»; «Высотный ресторан «Узбе­кистан»! В меню комплексный обед из блюд узбекской нацио­нальной и...польской национальной кухни. Блюдо первое — польский суп из концентратов с добавлением мяса коровы, от­ кормленной на пастбищах Ферганской долины и во льдах лед­ника Москвина...».

Суп был кисленький, ели без особого восторга. Все старались выловить некондиционное мясо и картофель. «Спустимся вниз, поговорю с Яиошем, что это он нам подсунул», — пообещал Слава Воронин. Мы вспомнили, как вдвоем подбирали супные концентраты из запасов польских альпинистов.

— Это, видимо, самый хороший,— сказал тогда Слава.

— С чего ты взял?— спросил я.

— Видишь? Цена — семь злотых! А остальные не больше трех.

Мы взяли пять пачек, — больше не нашлось, — и сейчас все пять в кастрюле. ( объяснил, что это была приправа к остальным супам — перец, томат, чеснок, пряности, травы).

Снаружи палатки слышатся шаги и голоса. Валера Лукин выбирается на «улицу». Вскоре доносится его медоточивый го­лос:

— Дорогие белорусские братья и сестры! Дастархан готов. Просим в гости.

Но в проеме палатки показываются только лица двух деву­шек, которых мы учтиво угощаем горячим чаем. Парни от уго­щения отказываются категорически. Минчане, которые вышли позже и по следам догнали нас, знают, что мы идем на много­дневный траверс и каждый грамм продуктов у нас на счету.

14 августа. 7 часов утра. Погода снова портится, с запада за ночь придвинулись плотные облака. Они окутали вершины и закрыли плато. У нас — небольшая тревога. Ночью тяжело кашлял Леша Громов. Жалуется на боль в горле, у него — головная боль и невысокая температура. Девушка-врач из груп­пы минских альпинистов поставила диагноз — ангина. Необхо­дим спуск.

9 часов. По рации делимся нашей бедой с базой и группой Анатолия Лябина, которая идет следом и вчера ночевала на плато. Решение находится быстро — вторая группа встретит Лешу и с ним вниз по следам группы Машкова до ледника Фор-тамбек спустится Сережа Есенин, который вызвался идти вниз добровольно. Сережа поднимался на пик Коммунизма в составе Международной альпиниады в 1972 г.

11 часов. Проводив Лешу и распределив его груз на семе­рых, выходим вверх вслед за минчанами. Пока шли под при­крытием гребня, продвижение было еще сносным. Но вот путь выводит на гребень. Будто холодная металлическая рука сжима­ет горло — ветер, изрядно приправленный колкими крупными снежинками, порывами бьет с запада. Видимости нет, мерзнут ноги. Решаем ставить палатку.

Целый час уходит на этот титанический труд. Вечером по радиосвязи узнаем, что высоты 6500 метров следом за нами до­стигли три группы: группа Лябина, еще одна группа белорус­ских альпинистов и альпинисты Польши. Сережа Есенин и Леша Громов прошли плато и ночуют в пещерном лагере Медико-био­логической экспедиции.

15 августа. Перенесли бивак на «6950». Переход занял 20 минут. Здесь площадки защищены от ветра и можно переждать непогоду. А Памир, видимо, решил показать всю свою свирепую мощь: адский ветер, снегопад. Наша «казарма» надежно защи­щает нас, а сшитые специально для этого маршрута четырех-спальные пуховые мешки — удобны и теплы.

17 августа. Два дня свирепствовала непогода. Сегодня, поль­зуясь затишьем, все группы вышли на штурм. Облачно, но сне­гопада нет, короткие и сильные порывы ветра то и дело застав­ляют останавливаться и вгонять ледоруб в склон. Вершина над нами — всего 400 метров по вертикали. Крутизна фирновой плоскости слева дымится поземкой. Крохотные темные фигур­ки, крутыми зигзагами рисующие на плоскости след, прибли­жаются к гребню, верх которого растворяется в клубящейся массе облаков и снега, сбрасываемого с вершины ветром. Это группы минчан, поляков и наша — А. Лябина. Сам Лябин ос­тался на «6950», у него явные признаки «горной болезни».

Мы вышли поздно: завтракали, собирались. Проходим снеж­ные увалы предвершинного плеча. Следы прошедших впереди групп уже успел замести ветер. Что-то сегодня трудно идти. Но­ги — свинец. Если стоять и не двигаться, то все вроде бы нор­мально, но стоит сделать один шаг, сразу же наваливается не­объяснимая усталость. Объясняю свое состояние ребятам. Мы долго сидим на плоских плитах у самого основания вершинной башни. Здесь нет ветра. После непродолжительных дебатов решаем, что сегодня основное время для продвижения упущено и следует вернуться на «6950».

А в это время... Крутизна фирнового склона осталась поза­ди, и восходители вышли на гребень хребта Академии наук. Вот и знаменитый «нож» — крутой гребнеобразный взлет, который выводит на вершину. Шедшие впереди Володя Бухалов и Слава Стенин решили подождать остальных: все-таки вместе целых семь дней шли сюда, одолели глубокие снега и штормовой ветер, укрывались на ночь в одной палатке — на всех и радость по­беды!

Вершина встретила неприветливо — истерзанная ветрами пирамида камней, под которой лежит записка, заструги снега. Ни единого фотокадра не позволила грозная высота унести с ее наивысшей точки на память, негнущиеся от холода пальцы не могли сначала отыскать кнопку затвора фотокамеры, а через несколько секунд мороз сковал механизм.

Но главное — победа над вершиной! Узбекистанцы Володя Бухалов, Борис Блоштейн, Слава Стенин, Костя Минайченко, Саша Рязанов — на высоте 7495 м! А рядом парни и девчата из Белоруссии и Польши. С ними они делили трудность последних метров. Не дошли до цели их друзья —Сережа Есенин, Анато­лий Лябин, вернулся с семи триста Гена Антонов, приморозив­ший ноги из-за тесной обуви. Но в победе над вершиной есть и их труд. И те, кто стоит сейчас на вершине, обязаны своей победой всем, кто ждет их возвращения в штурмовом лагере «6950» и на далеком леднике.

...Они возвращаются с вершины. Показалась первая связка. Идут, тяжело загребая ногами снег, Володя Бухалов и Саша Рязанов. Заросшее густой щетиной лицо Володи — маска льда. Сосульки, сросшиеся друг с другом, прилипли даже к бровям. Оба медленно подходят к палатке.

А через несколько минут оттуда слышится ободряющий го­лос:

— Ничего, терпи, сейчас мы их шерстяным носочком, вмиг порозовеют. Чай... пей, чай!

— Уже на спуске... перестал чувствовать... как деревянные — это голос Саши, хриплый, надтреснутый, словно приморожен­ный. Видимо, прихватило ноги.

Один за другим подходят сегодняшние покорители пика Ком­мунизма — вот тройка минских ребят и с ними две девушки. Так и идут стайкой — девушки посередине. Подошли. Один из парней говорит:

—Там что-то случилось. Мы видели, как вправо пошла связка. И возле ледового сброса, кажется, кто-то есть...

Лукин кивнул мне:

«Пойдем посмотрим?»

Поднялись на ближний взлет, откуда виден весь спуск с вер­шины. У ледового порога — группа. Кто-то из поляков — крас­ная анорака — спускается под сброс. Сверху подходит Стенин.

—  Славка, что там случилось?

—  Кто-то из поляков... метров триста... со склона... кажется, это Ева... — и он с трудом переводит дыхание.

Минут через десять Лукин и Чеканов, прихватив медикамен­ты и палатку, выходят наверх. Ветер по-прежнему не утихает, снова снег косо бьет сквозь облачную пелену. Начинает темнеть.

Когда вернулись Чеканов и Лукин, очередная непогодная ночь окутала Памир. Мы молча ждали, пока они отряхивали налипший на ботинки снег. И как бы отвечая на наш немой вопрос, Гена Чеканов произнес тихо:

—Ева разбилась.

Чьи-то последние тяжелые шаги протопали за палаткой.

18 августа. Ранним утром в нашей палатке собрались руко­водители всех групп. Решается вопрос — кто сможет участво­вать в транспортировочных работах. Выясняется, что в работах с полной нагрузкой могут принять участие только десять чело­век. Остальным следует идти вниз. Начинаются сборы. Наша группа в полном составе, и Янош Онушкевич собирается на транспортировку.

... После первых же шагов снова, как и вчера, тяжесть ско­вывает все тело и появляется тупая непонятная боль в желудке. Я останавливаюсь, снимаю очки — радужные круги плывут перед глазами, ослепительно белые склоны темнеют и покачи­ваются. Сквозь ватную тишину слышу голос Воронина:

—Останься. Приготовишь чай к нашему приходу. А лучше, давай вниз, вместе с Лябой.

На этом записи в моем дневнике прерываются. Последние строчки я писал на высоте 6100 м. Помню, Слава Стенин при­готовил ужин и сказал: «Хорош писать, поешь супчику».

После нескольких ложек снова появились режущие боли в желудке и с того момента уже не проходили, лишь только иног­да уменьшались. Через два дня мы спустились на ледник. На следующий день вертолет доставил нас в Джиргаталь.

Прошел год, и мы снова отправляемся на Памир. Холод гор­ных высот проникал в тесную утробу АМ-2. Внизу лежали ок­руглые предгорья Каратегинского хребта с грязноватыми лен­тами снежников. А впереди, принимая все более четкие очерта­ния, вырастал вечно-снежный мир хребтов и вершин Памира.

Уронив курчавую голову на руки, не просыпаясь даже в крупных «воздушных ямах», сидя спал Володя Машков. Рядом, с любопытством оглядывая величественные горные картины, что-то помечая в своем блокноте, расположился Олег Жадан, собственный корреспондент газеты «Комсомольская правда». Остальные попутчики — седобородый таджик с умными и доб­рыми глазами, девушка со множеством мелких косичек и учеб­ником английского языка, трое парней с рюкзаками и зачехлен­ными треногами.

Топографы, геологи, географы, специалисты других бродя­чих специальностей давно изучают и исследуют Памир. Но в последние годы сюда стремятся ученые других профилей. Наш попутчик Володя Машков, например, следует на Памир в Ме­дико-биологическую экспедицию.

Мы беседуем с Жаданом. Так как это первое знакомство Олега с горами, то естественно, что наша беседа затрагивает широкий круг тем и вопросов. Это сам Памир и его богатая история, уникальные исследования медиков на плато, проблема высотных восхождений, азы альпинизма и сами альпинисты. Время в пути прошло быстро, и мы приземляемся в Джиргатале.

Большинство экспедиций независимо от целей, направляясь в самую высокогорную область Памира, непременно минуют этот в недавнем горный поселок с его тополевыми аллеями-ули­цами, переросший свои границы и ставший городом.

Ряды палаток у кромки взлетного поля в аэропорту — непре­менная деталь летнего джиргатальского пейзажа. Авиарейсы можно пересчитать по пальцам — всего два пункта — Душанбе и Ляхш — связаны с Джиргаталем воздушным мостом. Трепе­щущие, словно стрекозы, вертолеты более частые гости. Метео­станции, альпинистские и исследовательские экспедиции, летовки пастухов на отгонных пастбищах — всем необходима крыла­тая помощь.

Мы тоже надеемся на вертолет. «Час вертолетом — неделя пешком». Такой лозунг я видел однажды возле посадочной площадки на одном из ледников Памира, где в ожидании пре­словутого часа подходила к концу третья неделя.

В этот раз нам определенно везло. «Дипломатические пере­говоры», которые я вел с руководством Душанбинского авиа­подразделения, продлились всего шесть дней, и сейчас следом за нашим самолетом приземлился вертолет. К палаткам, таким образом, мы подошли вместе с Евгением Малаховым, коман­диром экипажа вертолета.

— Утром — первый рейс, — окинув недобрым взглядом внушительную гору ящиков, бочек, тюков и коробок, молвил Малахов.— Посадка будет на Фортамбек, на ваш ледник — толь­ко сброс.

«Наш ледник» — это ледник Москвина, еще день пути от мес­та посадки на Фортамбеке. «Сброс». Вот это хуже. Мы готови­ли весь груз на посадку.

— Все переупаковать на сброс! — это уже Вадим Эльчибеков. — Первым рейсом «стекло» и четыре человека. Старший... — и он назвал мою фамилию. Что же — сегодня утром жаркий Душанбе, завтра — ледник Фортамбек.

...Серые предгорья едва пробиваются сквозь утреннюю дым­ку. Короткие кустики полыни у края взлетной полосы — им не дает подняться хлесткий ветер от винтов — блестят от щедрой росы. Продрогший за ночь вертолет медленно вращает лопастями, готовясь первым встретить солнце, уже высветившее снежные хребты. Поеживаясь от холода, поднимаемся внутрь машины. Бортмеханик втаскивает лестницу, захлопывает двер­цу, и через несколько минут мы видим наши палатки у края по­ля, верхушки серебристых тополей, мутную растрепанную прядь Сурхоба. Курс — на восток.

Низкое солнце бьет в упор. Вырастают из туманных долин скалистые склоны, над которыми устремляются ввысь вершины. Это они стояли на пути пытливых исследователей, пытавшихся пробиться к сердцу Памира.

Теснины сжимают бурную реку. Это уже Муксу. Борта ущелья исхлестаны частыми камнепадами. Кое-где видны об­рывки старой пешеходной тропы.

Вертолет заворачивает в боковое ущелье. Серый чехол мо­рены закрывает ледник, заполнивший дно долины. Громада пи­ка Евгении Корженевской медленно разворачивается по лево­му борту. Впереди — стена хребта Академии Наук, над кото­рым белым айсбергом плывет пик Коммунизма. Заснеженное русло ледника Москвина, поворот вправо, где двухкилометро­вым отвесом заслоняет небо срез Памирского фирнового плато. Неповторимый ажур залитых льдом вершин — Кирова, Ленин­град, Москва, Ошанина. Круг над ледником, и встают дыбом, кренятся стены плато, косо проплывает готовый к прыжку лед­ник Трамплинный, ленты срединных морен и, наконец, зеленая полоса, зажатая между валом боковой морены и кручей каме­нистого склона. Мягкий удар колесами. Через овал двери вы­прыгиваем на травянистый ковер, следом летят рюкзаки и ящи­ки, которые быстро оттаскиваем в сторону. Вертолет, сделав несколько упругих скачков, взлетает и уходит вниз по леднику. Становится непривычно тихо. Мы на поляне Сулоева.

На таких высотах — а здесь более четырех тысяч метров — растительность является приятным исключением для Памира. Только изредка на подобных террасах, ориентированных таким образом, что создаются своеобразные тепличные условия, за короткий промежуток лета успевают вырасти, расцвести и отсемениться растения лугов и пастбищ, характерных для среднегорья.

В давнюю пору последнего оледенения Памира по этим тер­расам двигались мощные ледники, но затем, значительно сокра­тившись, они заняли то положение, которое мы наблюдаем сей­час. Новые ледники соорудили валы морен на старом ложе, сезонные потоки нанесли щебень, песок, глину. Влаги здесь вдо­воль, много солнца и нет сильного ветра.

Так и поляна Сулоева. Ковер трав. Лента журчащего ручей­ка. И только скальная глыба с бронзой трагических букв — «ВАЛЕНТИН СУЛОЕВ. » — угнетает пейзаж. Мос­ковский альпинист из «Буревестника» Валентин Сулоев умер при восхождении на пик Коммунизма от сердечной недостаточ­ности. Товарищи спустили его тело вниз и похоронили возле этого камня. С тех пор на глыбе появилось еще несколько па­мятных плит, вещающих о трагических событиях последующих лет.

На этой поляне разбивали свой лагерь открыватели фортамбекских ледников, отсюда в поисках пути к высочайшей верши­не Памира , Л. Бархаш и Д. Церетелли пред­приняли первую попытку подъема на плато по «контрфорсу разрушенных скал, переходящих в снежные взлеты». В книге «Разгадка узла Гармо» писал, что у него также «возникла мысль о возможности подняться по ледопаду и выйти на верхнее снежное плато. А оттуда шел ровный путь к началу подъема на плечо пика». «Подняться по ледопаду...» — фантастически смелый вариант выхода на Памирское фирновое плато по каскадам ледника Трамплинного.

Возможен ли этот маршрут, может решить только время. А вот путь по коетрфорсу освоен настолько, что наибольшая часть восхождений на пик Коммунизма проходит именно по не­му. Впервые здесь поднялись альпинисты из «Буревестника», и поэтому этот контрфорс зовется «ребром Буревестник».

В 1972 г. на пик Коммунизма «ребром Буревестник» подня­лись участники Международной Памирской альпиниады, им же чаще всего пользуются восходители из международного лагеря «Памир». Этим же маршрутом ходят на плато сотрудники Ме­дико-биологической экспедиции.

Лагерь МБЭ на поляне Сулоева вполне можно считать «зем­лей обетованной». Рядом с небольшим круглым озером сооружен щитовой домик, есть два склада каменной кладки, баскет­больная площадка с одним щитом. На сезон ставится ряд пала­ток, в которых размещаются столовая, кухня, лаборатории и жилые помещения. Идея организации экспедиции при Акаде­мии наук Таджикской ССР с целью изучения воздействия вы­сокогорья на живые организмы принадлежит доктору медицин­ских наук профессору и альпинистам-медикам и . Первая экспедиция была про­ведена в 1971 г. Исследования ведутся как на поляне, так и на больших высотах — на «ребре Буревестник» и Памирском фир­новом плато.

Для нас МБЭ — это теплая встречав друзьями, встреча с людьми своеобразными и интересными, одинаково преданными как медицинской науке, так и горам. Вечерами в просторной «кают-компании», в которую после ужина превращается столо­вая, собираются не только сотрудники МБЭ, но и многочислен­ные гости. Здесь за щедрым чаем можно запросто побеседовать на какую-либо серьезную тему с самим руководителем экспе­диции Виктором Белкиным, только что завершившим работу над докторской диссертацией, и с профессором медицины, боль­шим эрудитом и ярым противником альпинизма Львом Ефимо­вичем Этингеном. Здесь в любую минуту можно услышать юмор на любой вкус — снисходительный Рубена Датхаева, серьезный Махмурода Ашурова, пародийный Сергея Жукова. Вечер в МБЭ — это задушевные песни гитариста Евгения Васильева, это просто радость побыть в обществе интересных людей. И можно просто считать большой удачей, если однажды вечером доведется услышать талантливые миниатюры из собственной жизни Валерия Шикотана. Валерий исколесил весь Советский Союз. А Шикотан, это не фамилия — его фамилии никто не пом­нит — это остров в Северном Ледовитом океане, где Валерий родился.

К сожалению, мы не могли задерживаться на «поляне». Нам предстоял путь на ледник Москвина, где необходимо отыскать площадку для приема сброса.

... Вертолет «прошел» над ледником и его гул на короткое время затих в верховьях. «Неужели не заметил и ищет нас вы­ше?» — импровизированный красный флаг из анораки трепетал над мореной, буква «Т» четко выделялась на зелени лужайки. Гул вертолета послышался вновь. На этот раз он «шел» низко и направлялся прямо к нашему лагерю. На какой-то миг пока­залось, что он вот-вот коснется земли и побежит по поляне, со­вершая посадку по-самолетному. Но именно в этот момент из темного проема двери один за другим вывалились три ящика. Машина взмыла вверх, а ящики, коснувшись поверхности лу­жайки, отскочили и, разлетаясь щепками, вновь плюхнулись на траву,— консервные банки, теряя бумажные обертки, покати­лись по склону. Мы побежали собирать их, а вертолет пошел на новый заход.

На технике сброса следует остановиться подробнее. Кроме экипажа на борту вертолета находится всего один человек. В наших экспедициях эту роль Вадим Эльчибеков не доверя­ет никому. Пристегнутый к страховочному тросу, он непосред­ственно перед каждым броском устанавливает в проеме предва­рительно снятой двери друг на друга три-четыре ящика или тюка и по сигналу пилота сильным толчком сбрасывает вниз это сооружение. За годы экспедиций у нас выработался бога­тый опыт упаковки для сброса консервов, многочисленных ме­шочков с крупами, сахаром, сухофруктами и прочими продук­тами, канистр и фляг с бензином, медикаментов, исключая ес­тественно ампулы, хотя однажды наш экспедиционный доктор Борис Абрамов умудрился упаковать на сброс и их. Лучшая тара для упаковки — металлические бочки. Мы сбрасывали гру­зы на снег и лед, на «травку» и на мелкие осыпи и почти всегда удачно.

За несколько рейсов Евгений Малахов сбросил весь груз нашей экспедиции на место и доставил всех ее участников на «поляну Сулоева». Уже на следующий день к вечеру начали под­ходить одна за другой группы. Последними после двухдневного перехода по льдам и моренам пришли ребята во главе с Анато­лием Лябиным, доставив своим ходом главный продукт экспе­диции — несколько овец. Можно было приступать к тренировоч­ным восхождениям.

В этот раз, выступая под флагом сборной Узбекистана, мы снова заявились в чемпионате страны двумя командами. Высот­ная команда, которую возглавил Саша Путинцев, выбрала маршрут на пик Евгении Корженевской по западной стене — тот самый, на котором в прошлом году дали осечку альпинисты «Труда». Вторая команда, естественно, готовилась опять к тра­версу.

Мне кажется, что, начиная с осени, еще когда я находился в больнице, залечивая язву желудка, так внезапно возникшую на прошлогоднем восхождении, да и потом — зимой на диете, когда в изобилии употреблял чудотворное мумие — не было ни одного дня, чтобы на память не приходила мысль о траверсе. Помню, как однажды Вадим Эльчибеков задал нам (в тот ве­чер были Воронин, Лукин, Харечко, Петров, Блоштейн) вопрос о том, как быть с траверсом.

— Траверс само собой нужно делать.

— Это теперь дело нашего престижа.

— Есть сведения, что на него собираются алмаатинцы и красноярцы.

Но особенно «загорелся» Лукин, а за ним и Харечко. И, ви­димо, напор двух молодых сильных альпинистов заставил Эльчибекова принять позже окончательное решение:

—Беритесь и действуйте!

, кандидат в мастера спорта, стал капи­таном заявленного траверса, а Николай Харечко — его заме­стителем.

Мы часто стали встречаться с Валерой — он специально при­езжал ко мне из Ангрена, где жил,— и подолгу просиживали над графиками и списками, тщательно анализируя каждый метр пути и каждый грамм будущей ноши.

Определился и состав команды. Из прошлогодней стартовой восьмерки двое — Гена Чеканов и Вадим Финк — отказались от участия в экспедиции вообще, Леша Громов был включен в состав высотной команды. Список оставшейся пятерки — Лу­кин, Харечко, Воронин, Петров и я — был дополнен мастером спорта Борисом Блоштейном, кандидатом в мастера спорта Ев­гением Филюшкиным из «Мехната» и кандидатом в мастера Константином Минайченко из «Спартака».

Кроме двух заявленных команд в экспедицию включили аль­пинистов различной квалификации, для которых планировались восхождения на оба семитысячника порознь и на другие более простые вершины. Таким образом, экспедиция предполагалась с размахом как в спортивном отношении, так и в обеспечении.

По графику подготовки к траверсу команде предстояли за­броска на перевал Четырех и тренировочно-акклиматизацион­ное восхождение на пик Евгении Корженевской. Это восхожде­ние привлекало нас простотою маршрута, который без затраты значительных усилий должен был дать нам существенную ак­климатизацию.

Заброска заняла два дня, кроме того, в группе Бориса Аб­рамова я поднялся на пик Воробьева. Эта пятитысячная верши­на, словно полуостров, разделяет ледники Москвина и Валь­тера. С нее открывается необычная панорама на вершины, ок­ружающие эти два ледника. Вплотную придвигается хребет Академии Наук и в нем под необычным ракурсом пик Комму­низма. Вулканообразный конус пика Четырех и массив пика Евгении Корженевской занимают все северное пространство.

в истории советского горовосхождения оказался четвертым, т. е. последним по счету покоренным семитысячником. На его высшую точку восходители вступили лишь в 1953 г. (в мировой практике в тот год был уже достигнут горный полюс планеты — Джомолунгма). Но столь долгая девственность вершины объясняется отнюдь не ее слож­ностью, а всего лишь труднодоступным местоположением. Экспедиция первовосходителей затратила на подступы целый месяц. Собственно же штурм длился шесть дней. Альпинисты поднимались северным гребнем по маршруту, который был раз­ведан еще в 1936 г. и и прой­ден до предвершины годом позже группой . После восхождения руководитель победного штурма А. Угаров на страницах альпинистского ежегодника «Побежденные верши­ны» писал, что «пройденный путь — единственно возможный. Склоны пика круто обрываются на юг, в сторону хребта Петра Первого, и на северо-восток, в сторону ледника Мушкетова, восточный гребень уходит в глубокий провал... и непроходим». Возможно, по тому времени пик Евгении Корженевской в гла­зах даже столь опытного восходителя, каким был Алексей Уга­ров, выглядел неприступным.

Сегодня к вершине пика проложено 12 самостоятельных маршрутов, 8 из них со стороны бассейна Фортамбека. Наиболь­шей популярностью пользуется путь, пройденный в 1961 г. аль­пинистами «Труда». Тогда впервые были использованы верто­леты для сброса грузов на ледник. Руководил экспедицией и штурмом вершины московский альпинист Борис Романов. Путь этот проходит по юго-западному ребру.

«Маршрут Романова», как самый удобный, мы выбрали для нашей тренировки перед траверсом. В прошлом году даже при плохой погоде группы укладывались на нем в трех-четырех-дневный срок.

Сейчас только начало июля, а прошедшая зима на Памире была снегообильной. В каком состоянии маршрут, удастся ли нам пройти его без затраты значительных сил? Чтобы резерв времени для траверса был возможно большим, на пик Евгении Корженевской выходим первой группой. Нас шестеро.

Первые два дня проходят нормально, — не торопясь мы до­стигаем пятитысячного уровня. Каждый раз на ночлег останав­ливаемся рано — экономим силы. Следующий километр пути проходит по крутым снежным склонам. В снежный амфитеатр, где стоит наша палатка, то и дело ползут веера небольших лавин. Ночью идет снег, и шипение лавин продолжается. Ясно, что на самом трудоемком снежном участке вершина готовит нам тяжелый снег.

Снег... Он оказался пушистым и достаточно глубоким, как раз таким, какой меньше всего нравится всем альпинистам. Растягиваемся в связках, чтобы перекрыть возможный лавин­ный фронт. Проклятый снег... Он то скрипит, то постанывает, то он до пояса, то чуть меньше. С утра и до вечера только снег. Частая смена лидера не ускоряет движения. И так идем два дня. Наконец, выходим на гребень. Но и здесь снег глубокий. Хоро­шо еще, что сверху сыплет мало, но видимости нет. Холодно.

На шестой день решаем, что можно штурмовать. Выходим в девять. Высота — за шесть шестьсот. Взлет за взлетом — бесконечная лестница шагов в бесконечное молочно-белое месиво тумана. А снизу по рации передали, что над «Корженевой» все­го лишь небольшая серая тучка.

«Корженева»! «Корженева»! Тучка серая! Туман, снег скло­нов и снег сверху — все перемешалось...

Медленно, очень медленно идет набор высоты. При таком темпе не видать нам сегодня вершины. На очередном взлете впереди идет Боря Блоштейн. Он осторожно ставит ногу, вы­жидает, делает шаг... И тут не выдерживает Коля Харечко:

— Боря, топчи в «лоб»! Будет быстрее!

В ответ что-то невразумительное, вроде — «куда торопить­ся?» Коля буквально бросается вперед, а так как мы с ним в одной связке, я спешу за ним. Он догоняет Петрова, обходит его, словно на трассе, затем — Блоштейна... И с этого момен­та, — было около полудня, — Коля впереди.

Озверел, Харечко! Я едва поспеваю за ним по готовому сле­ду, выпустил уже все кольца нашей веревки. Вторая связка как-то сразу отстала — ее лишь иногда видно в коротких разрывах тумана. Третья идет за ней вплотную. Скоро ли вершина? Но разве разберешься в таком тумане?

Вдруг луч солнца полоснул сквозь серую пелену. Далеко-далеко, высоко-высоко на краткий миг мелькнули припорошен­ные снегом скалы. И снова поземка скрыла фигуру Коли, кото­рый давно уже идет на всю сороковку. Веревка внатяг, и я из последних сил стараюсь не отставать. Десятый час штурма...

И вот, наконец, склон выполаживается, это купол вершины. Ничего особенного, обыкновенный снег. А вокруг — все тот же туман. Чуть ниже выступают невзрачные скалы, где с трудом находим небольшой тур. Сюрприз — записка датирована 1961 г., ее оставили первопроходцы этого маршрута.

Путь вниз. От наших следов—только небольшие впадины. Не уйти бы в сторону!..

Уже в сумерках подходим к нашим палаткам.

... Мы спускаемся, а на пик Евгении Корженевской идут группы нашей экспедиции. На 6400 — первая встреча. Пять человек, среди них Людмила Бурцева, мастер спорта. Она во второй раз идет на эту вершину. На 5800 застаем палатку — группа Геннадия Мулюкова отсиживается, считая сегодняш­нюю погоду неходовой. В этой группе один из будущих траверсантов Костя Минайченко. На 5000 еще две группы. В одной из них, а именно Александра Рязанова, во второй раз идет на вер­шину альпинистка из Чирчика Рахиля Галяутдинова.

Результат столь мощной осады семитысячника сказался че­рез пять дней, когда спустилась в лагерь последняя группа. За несколько дней на пике Евгении Корженевской побывало 25 альпинистов из Узбекистана.

После восхождения, которое вопреки плану потребовало от нас значительных усилий, требовался длительный отдых, но уже через неделю мы были готовы начать наш траверс. Распре­деление груза не заняло много времени — каждый грамм, каж­дый коробок спичек был расписан еще в Ташкенте.

Вперед на два дня раньше «маршрутом Бородкина» уходит группа Анатолия Лябина. Таким образом, для нас они оставят следы, что существенно сэкономит силы. В группе Лябина 10 человек. Сам Анатолий, а также Гена Антонов полны решимос­ти взять реванш у вершины за свое прошлогоднее поражение. Идет также Валерий Павленко, у которого в активе есть три остальные семитысячника, а в пассиве — шесть лет перерыва. Если восхождение будет удачным, то он, как и Лябин, выполнит норматив «Снежного барса». Вместе с ними на свой третий семитысячник идет и Люда Бурцева, хотя перед выходом ей приш­лось изрядно поволноваться. Дело в том, что после прошлогод­ней трагедии женской альпинистской группы на пике Ленина, которая погибла в районе вершины из-за резкого ухудшения погоды, Федерация альпинизма СССР внесла в Правила прове­дения альпинистских мероприятий пункт, по которому в соста­ве группы при восхождении высшей категории трудности в сос­тав группы может быть включена всего лишь одна женщина. В нашей экспедиции и Люда, и Рая имели право и обе, естест­венно, жаждали принять участие в восхождении на пик Ком­мунизма. Тренер же долго не мог решить, кому из них отдать предпочтение. Но все решилось само собой; после выхода вы­сотной команды на обработку маршрута заболели Саша Шингалов и Слава Стенин, — команда Путинцева осталась втроем. Рая, которая была в заявке запасным участником, была вклю­чена в штурмовой состав. Таким образом, Люда Бурцева вош­ла в состав группы, идущей на пик Коммунизма. Она — силь­ная, волевая спортсменка и можно было быть уверенным, что если хоть часть группы достигнет вершины, то Люда обязатель­но будет в ней.

Саша Путинцев — это уже стало привычным зрелищем — все дни подолгу проводит на огромном валуне, что торчит по­среди лагеря, и разглядывает в бинокль стену. Когда стена покрыта облаками, то щедро заснеженные скалы ее в разрывах кажутся суровыми и неприступными. Они иногда стряхивают с себя лавину, и тогда ее белая масса кажется еще одним стре­мительным облаком. Темная вертикаль — будущий маршрут команды — поднимается прямо под самый «нож», острую снеж­ную грань, которая выводит на вершину. На скальной верти­кали в бинокль четко видны бастионы с подпалинами снега и оспинами вывалов, рядом — избитые камнями кулуары, внизу — зеркальная плоскость ледовой крутизны.

Путинцев не торопится выходить на маршрут: времени впе­реди достаточно, а на стене пока много снега, и Саша как мож­но подробнее изучает своенравие стены, стоившей в прошлом году жизни Мальцеву.

...Два дня подъема по крутым глубокоснежным склонам «ребра Бородкина» вывели на Памирское фирновое плато.

След на плато идет ровно. Блестят ночные снежинки, спо­койное ласковое солнце еще не успело до банной духоты про­греть воздух. Трудно поверить, что ночью, терзая палатку, бу­шевала пурга. Оглядываюсь назад: клубящиеся облака обво­лакивают пик Евгении Корженевской, напоминая о недавнем штурме.

С плато путь круто забирает вверх. Свежий снег похрусты­вает под ногами. И вдруг... — «Ух!» — оседает пластом, тревож­но отзываясь внутри. Эти склоны, памятные по прошлому году своей изнуряющей протяженностью, выводят на западное плечо пика Коммунизма. В этот раз они идутся просто. Сегодня груп­па Лябина, оставив на плече палатки, налегке штурмовала вер­шину. Она была на спуске, когда наступила ночь.

Снедаемые легкой тревогой, вдвоем с Валерой Лукиным мы вышли на перегиб гребня и стоим, переминаясь с ноги на ногу от холода, и вслушиваемся в ночь. Огромные, одна ярче другой, звезды усыпали небосвод. Они не мерцают, как внизу, а ярко горят. С одной стороны небосвода, на востоке, из звезд­ного купола будто вырван значительный кусок. Это вершина пика, заслонившая звезды. Мы вглядываемся туда, пытаясь уло­вить хоть малейший звук. Но стоит абсолютная тишина.

Справа — отвесный сброс на ледник Беляева. Из двухкило­метровой бездны тянет холодом, и в далекой черноте долины, словно упавшая с неба звездочка, одиноко горит электрическая точка. Там, должно быть, лагерь геологов или альпинистов.

— Что-то долго их нет.

— Да, пора бы вернуться, — отвечаю я, стараясь отогнать тревожные мысли.

По-прежнему тихо. Днем мы видели, как группа медленно набирала трудные метры на крутом фирновом склоне. Двое отстали настолько, что можно было бы на этом и закончить свой расчет с вершиной, но они — эти двое — очень и очень медленно прошли склон и следом за остальными скрылись в каменных нагромождениях вершины.

Холод становился все сильнее, и я ушел в палатку. Там было по-своему уютно: гудел примус, потрескивала настроенная на прием рация, вполголоса переговаривались ребята. Было тепло, и, приткнувшись в уголке, я задремал. Но видимо, ненадолго. Снаружи раздались голоса и скрип снега под тяжелыми шага­ми; не тратя времени на поиски обуви, мы выбрались наружу.

На перегибе гребня горел примус, — это Валера устроил своеобразный маяк. Темные фигуры появлялись из темноты.

До самой полуночи отпаивали мы восходителей горячим ча­ем, слушая их хриплые голоса, когда они вспоминали о завер­шенном штурме. Завтра нам предстояло повторить их путь, но в отличие от них нас не будет ждать горячий чай, после верши­ны мы должны продолжить наш маршрут.

1 августа. Тихое солнечное утро. Мы расстаемся со счастли­выми покорителями вершины. Их путь лежит в долину, наш — вверх.

Следы, оставленные вчера ночью, как замысловатый путь центрфорварда к воротам соперника, то резко сворачивают в сторону, то вдруг делают петлю — поплутали ребята в темноте.

Начинается крутой склон. Мы сбрасываем рюкзаки,— здесь, чуть в стороне, где гребень переламывается и дальше вверх до самой вершины отвесно громоздятся только сланцевые плиты, в прошлом году 18 августа была погребена польская альпинист­ка Ева Чернецкая. Мы молча стоим над грудой сланцевых плит, в памяти проходят дни прошлогоднего штурма. Я кладу на хо­лодный сланец маленький букетик эдельвейсов, уже привядших, но еще сохранивших свой удивительный запах. Молча продол­жаем путь.

Следов почти нет, снег спрессован солнцем и ветрами до та­кой степени, что остроотточенные зубья «кошек» не могут про­резать его плотную поверхность. Ставлю ногу с удара, на фирне остаются только десять матовых точек. Высота набирается очень медленно.

Снег меняется неожиданно. Коля Харечко, идущий впереди, вдруг проваливается почти до пояса. С усилием и проклятиями он вытаскивает одну ногу, пытается вытащить другую, но сно­ва погружается в белую сыпучую массу. «Началась пахота!» Оглядываюсь назад. Связки Воронин — Лукин и Петров — Блоштейн отстали метров на сто, но идут нормально. А солнце уже перевалило на западную половину неба, высвечивает на скло­не каждый бугорок. Далеко внизу теснятся белые пирамиды вершин. Их так много, что невозможно разобрать, где кончает­ся этот мир гор, — простирается ли он до горизонта и дальше или теряется в серой облачности, надвигающейся оттуда. Но присмотревшись внимательно, вижу, что серая стена движется довольно быстро. Неужели это та самая непогода, которая иног­да среди лета обрушивается на Памир неистовыми ветрами и снегопадами и зарождается, как утверждают метеорологи, на Каспии?

...Облачность застигает нашу связку на предвершинном греб­не. Высота около 7400. Мы едва успеваем установить палатку, как на нее тут же обрушивается шквал ветра и вместе с ним всепроникающий мелкий снег. В это же время подходят все ос­тальные: из уже бушующей метели появляются друг за другом облепленные снегом фигуры.

Так длилось два часа, но потом все стихло, облачность опус­тилась вниз, а до самого горизонта открылись вершины, верши­ны, вершины. На юго-востоке, раздвинув их, белой рекой с де­сятками частых белых притоков залег ледник Федченко. В ис­токах знаменитого глетчера дыбилась стена бронзовых скал и ослепительных снегов. Там стояли пики Революции, Бакинских Комиссаров, Высокая стена. В голубоватой дымке таяли дале­кие хребты Гиндукуша. С востока надвигалась ночь, и могучий всплеск Заалая уже терялся в сумраке, лишь белели только самые высокие вершины — Ленина, Дзержинского, Октябрь­ский.

Поужинав, мы забираемся в спальные мешки, а я, памятуя о прошлогоднем приступе, кладу под язык кусочек мумиё.

2 августа. Окончилась тяжелая метельная ночь на высоте, и наступило новое утро, утро седьмого дня траверса. Над Пами­ром — облака и солнце. Но облака ниже нас и вершины-остро­ва плывут над ними, волоча за собою серебристые шлейфы снежных флагов. Над пиком Коммунизма, вернее, вокруг его вершинных скал, облачная карусель сильнее всего.

Одев на себя весь комплект шерстяных и пуховых вещей, выходим к вершине. Ветер набрасывается то слева, то справа, заставляя вжиматься в гребень и пережидать особо сильные порывы. Сегодня я иду в связке с Лукиным, еще вчера вечером он пожаловался на недомогание и сейчас все чаще и чаще оста­навливается передохнуть. Вершина постепенно сдает последние метры. И около 11 часов утра мы все-таки вступаем на нее. Из-за ветра и снега тратим всего несколько минут, необходимых для замены записки в туре и одного фотокадра, и начинаем спуск обратно к палаткам.

...Наш дальнейший путь по хребту Академии Наук в сторо­ну пика 6701. Пик Коммунизма — только первый этап, до фи­ниша еще нужно преодолеть километры по снегам, льду и ска­лам, впереди еще трудные дни и ночи на высотах, где, как утверждают физиологи, человеческий организм поставлен в экстремальные условия и работает лишь на износ.

3 августа. События разворачиваются у нас — увы! — непред­виденным образом. Заболел капитан. Простуда? А может пере­горел на подъеме? Все-таки, кроме рюкзака, в котором далеко за тридцать, на Валерии Лукине еще и груз ответственности за доверенную команду. А когда молод, то трудно, ох, как труд­но, быть капитаном в коллективе, где большинство и старше, и опытнее тебя. И вот налились свинцом ноги и каждый гло­ток обедненного кислородом воздуха разрывает грудь. Не по­могают компрессы и лекарства. И нет легкого пути вниз.

В положении о чемпионате сказано, что в случае болезни капитана руководство на маршруте переходит к заместителю капитана команды. Но так по положению... И так ли просто Коле Харечко заместить капитана? С Валерием они одногодки. Один и тот же опыт восхождений. Вот если бы тренер был ря­дом, но он далеко, и хотя его голос, приглушенный динамиком, слышен в любой час, все равно, что можно посоветовать из до­лины? Да и не передать всего в эфир, что чувствуется, что на­валилось в один день. Если сейчас сойти с маршрута, это уже все. На траверсе можно ставить крест. Прощай мечта, прощай заветный мастерский норматив. Почему все молчат? Ведь есть же какой-то выход!

Время идет неумолимо быстро. Уже далеко за полдень. На скалистой исхлестанной ветрами перемычке под пиком 6701 в наспех поставленной палатке лежит Валерий. Каждые полча­са — выход в эфир. Это по договоренности, а вообще мы можем выйти в любую минуту — Вадим Эльчибеков постоянно на связи.

— Коля, что решили? — связь идет уже без позывных. — Можно подождать до утра? Нет? Смотри... вам виднее.

Смотреть... Решать? Что? У Валерки скорее всего воспале­ние легких. Если приложить ухо к груди, то слышны хрипы. Немедленный спуск... только спуск. Про себя я давно уже все решил. Конечно... жаль траверс — сколько подготовки, сколько надежд. Да что тут говорить?! По лицам, мне так кажется, любого из нас сейчас можно читать все мысли. В конце-то концов! Кто-то же должен идти вниз с Валеркой!..

Начинаю перепаковывать свой рюкзак, запихивая туда и Валеркины вещи. Все молча наблюдают эту процедуру.

Связь.

Харечко: — Решили... С Лукиным вниз идет Калинин.

Эльчибеков: — Кто еще?

Пауза.

Опять Эльчибеков: — Я спрашиваю, кто еще?

Харечко: — Может...Петров.

Эльчибеков: — Петрова и Минайченко неутрогать!

— Коля, чего там, скажи что иду я — и Боря Блоштейн то­же берется за свой рюкзак.

К рации Эльчибеков позвал Воронина, но о чем шел разго­вор, я уже не слышал — зачем? — наш траверс закончен на этой перемычке. Внутри какое-то неприятное чувство — досады? нет! — а так, что-то... Ладно, вниз идет Боря. И хотя, откровенно говоря, мы как-то не сошлись характерами, все-таки в сложив­шейся ситуации я предпочитаю работать с ним.

...Мы начали наш спуск. В одинокой палатке на перемычке остались четверо наших товарищей, которые должны пройти траверс до конца, довершить маршрут, самая трудоемкая часть которого за девять дней уже пройдена.

Мы шли вниз, где в стремительных рваных клочьях тумана проглядывалось плато. Вернее, шли по-настоящему двое — Боря и я, а третий — Валерий Лукин — тяжело переставлял ноги, сжав ледоруб и волю. Едва мы начали спуск, упираясь коленями в раскисший снег, подрезая склон пунктиром следа и нагружая его собственной тяжестью, я понял, что склон ла­виноопасный. Тогда же с перемычки, которая еще была рядом, донесся голос Воронина: «Возвращайтесь назад!» Зря он не стал бы кричать. Славка стоял на ветру, прикрыв лицо капю­шоном пуховки, и трепещущая красная палатка рядом с ним показалась мне самым надежным местом на планете. Захоте­лось вернуться. Но следом шел Валера; за темными большими очками я не видел его лица. Я видел только плотно сжатые уз­кие обветренные губы. Назад? Нет, ни за что! хватит вершине тех, чьи имена вырезаны твердым резцом на каменных плитах. Хватит ей Валентина Сулоева, Блюма Голубкова, Анатолия Кустовского, Евы Чернецкой... Хватит!

А вершина словно издевалась над нами, появляясь изредка в рвущихся на восток облаках и как бы поглядывая: ну, что? еще трепыхаетесь, пигмеи?

«Шагай, Валера! Шагай, дружище! Ведь каждый твой шаг вниз как спасительная таблетка. Прибудем на плато, там будет проще, там всего шесть тысяч, там почти дома...» Будь проклят этот снег — его нужно рушить, топтать и мять...

Начало темнеть, когда вышли на осыпь. Ее крупные камни были небрежно разбросаны по склону. Я опустился на первый же обломок — сил идти дальше не было.

4 августа. Наступившее утро разогнало вчерашнюю непо­годь. Солнце растопило свежий снежок, запорошивший скалы. До плато было совсем недалеко, мы собрали рюкзаки, сняли палатку и продолжили спуск...

Еще через двое суток спустилась, наконец, по «ребру Бородкина» на ледник, где нас ждали врач экспедиции Борис Абра­мов и ребята, с ними мы и вернулись в базовый лагерь. Пока мы шли вниз, четверка на траверсе подошла под вершину пика Известий. Погода на Памире установилась — безоблачное небо изо дня в день голубело над белоснежными хребтами. Команда Путинцева тоже вышла на стену. Мне довелось ходить с Сашей по сложным высотным марш­рутам. У него, выросшего на Красноярских столбах, какое-то особое чувство скалы, мягкая спокойная уверенность и прекрас­ная лазучесть. Со стороны кажется, что он не затрачивает осо­бых усилий, что скалы всегда просты и доступны.

Потом, после возвращения с «горы», Саша сказал: «Скалы как скалы. Можно было бы пройти маршрут быстрее, но мы не торопились».

1700-метровая вертикаль западной стены пика Евгении Кор-женевской была пройдена за четыре дня.

Но вернемся к траверсу. Если взять отдельно любой отре­зок траверса, то в каждом из них не будет ничего сверхъестест­венного. Снежные склоны, карнизные гребни, обычные скалы — далеко не предел технических трудностей. Трудность высотного марафона в том, что с каждым днем накапливается усталость, притупляется бдительность, трудность в однообразии работы и общения.

На шестнадцатый день пути четверка траверсантов спусти­лась с пика Ворошилова на перевал Четырех. Здесь находилась оставленная нами перед выходом на маршрут заброска продук­тов на остальную часть пути и планировался день отдыха. Сле­дует сказать, что к тому времени продуктовый запас был исчер­пан полностью.

По положению чемпионата заброски на маршрут произво­дятся только силами участников планируемого восхождения или траверса. Но в этот раз весь коллектив экспедиции пошел на нарушение — было решено доставить траверсантам кастрю­лю свежего наваристого борща. Все было бы просто, если бы в районе находилась только наша экспедиция. Но почему-то именно в день отдыха траверсантов для восхождения на пик Четырех вышла группа красноярских альпинистов во главе со своим тренером и капитаном Валерием Беззубкиным. Красноярцы, тоже заявившие траверс, прибыли на ледник значитель­но позже.

Операция «борщ» была поручена группе Саши Рязанова, которая затем должна была взойти на пик Четырех.

На перевале у подножья злополучного пика к вечеру 9 ав­густа стояли 4 палатки: траверсантов, группы Рязанова и две — красноярцев. Между палатками 20 метров, но эти 20 метров — словно «минное» поле. Дозором у красноярцев бессменно сам Беззубкин. Четверка значительно осунувшихся траверсантов расположилась у своей, устроив в день отдыха заодно и баню. Боря Абрамов консультирует траверсантов на расстоянии. По­дошел вечер. И вот с наступлением полной темноты начинается самый ответственный момент операции. Укутав в спальный мешок горячую кастрюлю, Саша Рязанов, еще засветло наме­тивший маршрут, по-пластунски пробирается к палатке травер­сантов, которые заранее предупреждены по радиосвязи и с не­терпением ждут ночного визитера. Он ужом проскальзывает в палатку и, обняв поочередно всех четверых, так же осторожно возвращается обратно. Борщ съедается в мгновение, а пустая кастрюля демонстративно летит в сторону.

Ранним утром траверсанты первыми уходят к вершине пика Четырех. А еще через три мы встречаем четверку наших друзей, худых, обветренных и обгоревших, в полупустом базовом лаге­ре, откуда девятнадцать дней назад был начат изнурительный марафон.

Осенью судейская коллегия чемпионата страны по альпи­низму признала траверс вершин Коммунизма — Из­вестий 6840 — Клары Цеткин 6680 — Ворошилова 6662 — Четы­рех 6300 — Евгении Корженевской 7105, пройденной командой Республиканского комитета по физической культуре и спорту при Совете Министров Узбекской ССР в составе Н. Харечко, В. Воронина, Г. Петрова и К. Минайченко лучшим достижением чемпионата 1975 г. в классе траверсов.

Маршрут по западной стене пика Евгении Корженевской второй команды от Узбекистана в составе А. Путинцева, А. Ткаченко, Л. Громова и Р. Галяутдиновой также был признан луч­шим в высотном классе.

Итак, восемь восходителей-узбекистанцев и их тренер мас­тер спорта Вадим Ашотович Эльчибеков стали обладателями золотых медалей чемпионов страны 1975 г.

А вскоре из Федерации альпинизма СССР пришла еще одна радостная весть — всем кандидатам в мастера спорта обеих по­бедных команд Николаю Харечко, Георгию Петрову, Констан­тину Минайченко, Леониду Громову, Александру Ткаченко и Рахиле Галяутдиновой присвоено звание «Мастер спорта СССР».

Приложение

ОРГАНИЗАЦИЯ И УСЛОВИЯ ВОСХОЖДЕНИЙ

Своеобразный комплекс вершин описываемого района, их распо­ложение, большая высота заранее предполагает их интерес для групп альпинистов высокой спортивной квалификации в условиях экспедиционного типа.

Ближайшие населенные пункты, откуда возможны вертолетные рейсы на Фортамбек, — город Джиргаталь Таджикской ССР и поселок Дараут-Курган Ошской области Киргизской ССР. В практике есть опыты заброски экспедиций непосредственно из города Ферга­ны Узбекской ССР и с промежуточным пунктом в местечке Алтын-Мазар в долине Муксу, а также из международного альпинистско­го лагеря «Памир», ущелье Ачикташ под пиком Ленина.

Для посадки вертолета наиболее удобной является «поляна Сулоева» (около 4000 м) на левом борту ледника Фортамбек. В практике экспедиции использовались также поляна 3600 м, рас­положенная на левом борту ледника Фортамбек под северо-восточ­ными склонами пика Турамыс, поляна 4200 м под западными скло­нами пика Евгении Корженевской, поляна 4300 м у озера над слиянием дедников Москвина и Вальтера. Для грузов с воздуха можно использовать травянистые склоны под пиком 5203 на левом борту ледника Москвина. Все вышеназванные поляны удобны и для организации базовых лагерей экспедиции.

Пешим путем в район Фортамбека можно пройти: с северной стороны — из долины Муксу непосредственно по долине реки Фор­тамбек через Азамов камень; с запада — через перевал Курай-Шапак из долины Бодырши и перевал Шини-Бини из долины Сугран; с востока — перевалом Четырех из ущелья Аю-Джилга и через перевал Евгении Корженевской с северной стороны массива. Все указанные пешие пути сложны и требуют высокой квалификации.

УСЛОВИЯ ВОСХОЖДЕНИЙ

Климат. В общем климат района характерен резкими контрас­тами, так как особенности орографии накладывают свой отпеча­ток на ход метеорологических процессов в различных его частях. Естественно, что нарастание суровости климата связано с увеличе­нием высоты.

Наблюдения, проведенные отрядами Среднеазиатского регио­нального научно-исследовательского гидрометеорологического ин­ститута в течение трех лет ( гг.) на «поляне Сулоева» и в маршрутах на Памирском фирновом плато позволяют соста­вить представление об условиях восхождений на вершины района и, в частности, на пик Коммунизма.

Среднемесячная температура воздуха в период наблюдений, совпадающий с обычным периодом интенсивных восхождений, на «поляне Сулоева» (4100 м) равнялась:

— 1977 г. — в июле +6,1 оС и августе +5,4° при максимуме + 16,7 °С и минимуме — 3,1 оС;

— 1978 г. — июль-август +7,4 °С при максимуме + 15,4 °С и ми­нимуме — 2,0 °С.

Минимальная температура опускалась ниже 0° в период наблю­дения в 1977 г. за 45 суток только 9 раз, а в 1978 г. — за 37 суток лишь 2 раза.

Температура воздуха с набором высоты в периоды наблюдений в среднем уменьшается на 1,24° на каждые 100 м. На Памирском фирновом плато (точка наблюдения — 5630 м) в дневное время она удерживалась в пределах от — 8,6° до — 2,0 °С, а на высоте 6900 м 28-30 июля достигала — 12°С, тогда как в эти дни на «поляне Сулоева» наблюдалась температура от +9,4° до +12,7 °С.

О температурном режиме в остальное время года практически ничего не известно. Единственное наблюдение было проведено лишь зимой гг., когда на плато (высота 6100 м) был остав­лен термометр, который зафиксировал минимальную температуру — 42,4 °С. Видимо, на больших высотах минимум опускается ниже — 50 °С.

При рассмотрении ветрового режима наибольший интерес пред­ставляют ветры свободной атмосферы на уровне горных хребтов. Здесь устойчиво удерживаются юго-западные и западные ветры, хотя на Памирском фирновом плато в связи с его ориентацией иногда наблюдаются незначительные северные и восточные ветры.

Скорости ветра на этих высотах не замерялись, но со слов вос­ходителей можно заключить, что они могут достигать 20 м/сек и более. Бывают периоды полных штилей, особенно на плато.

Облачность в летний период в целом невелика. Обычно макси­мум ее приходится на вечерние часы, а минимум на ночные. Осадки в период восхождений зависят от высоты. На «поляне Сулоева» они весьма незначительны и выпадают как в виде снега, так и дож­дя. Выше 4500 м осадки выпадают только в твердом виде (снег, крупа). Периоды выпадения часты, особенно на плато и выше, и не­редко продолжаются 2-3 суток. За один снегопад мощность свежевыпавшего снега может достигать 20-30, а иногда и 50 см.

В целом погодные условия в районе следует считать благопри­ятными, особенно в период с середины июля по 20 августа. Периоды ненастья не превышают в это время трех дней, чередуясь с перио­дами хорошей устойчивой погоды, длящимися 7-8 дней.

Лавинная деятельность. Бассейн ледника Фортамбек отлича­ется значительной лавинной деятельностью. Основными типами ла­вин являются фирно-ледовые лавины и лавины из свежевыпавшего снега.

Фирно-ледовые лавины образуются в результате обрушения масс фирна и льда многочисленных висячих, склоновых ледников и ледников кулуарного типа, имеющих широкое распространение на северных склонах хребтов, а также в результате обрушения ледовых масс по периферии Памирского фирнового плато. Эти ла­вины образуют внизу характерные конусы выноса, по которым не­трудно определить места обрушения и зоны лавинной опасности. Самый крупный лавинный конус площадью около 4 м2 находится в устьевой части ущелья ледника Трамплинного. Объемы отдель­ных лавин здесь достигают 2,5-3 млн. м3.

Наиболее крупная за период наблюдений лавина отмечена в момент обвала ледника Трамплинного в 11 час. 46 мин. 18 июля 1977 г. Обрушившиеся массы льда прошли более 2 км от места падения, а пылевое облако распространилось еще на 3 км, пройдя над «поляной Сулоева» и далее вверх по леднику. Вертикальная мощность облака составила более 200 м при ширине по фронту до 1200 м.

Скорость воздушной волны в 3-х километрах от места падения превысила 25 м/сек; воздушной волной были повалены палатки на «поляне Сулоева» и погнуты металлические лопасти ветряного дви­гателя.

Характерной особенностью пылевых облаков является их сколь­жение на воздушной подушке, которая заполняет все впадины рель­ефа. Поэтому при установке лагерей (в том числе и «на поляне Сулоева») следует использовать естественную защиту холмов и мо­рены.

Определенного режима схода фирно-ледовых лавин не просле­живается, в отдельные дни в пределах видимости с «поляны Суло­ева» наблюдалось более 50 обвалов, в том числе ледника Трам­плинного почти 30.

В обрушении фирно-ледовых масс определенную роль играют сейсмические толчки. Массовый одновременный сход лавин совпа­дает с подземными толчками, эпицентры которых находятся в не­посредственной близости от района.

Частота схода, размеры лавин не поддаются прогнозированию, и это необходимо учитывать при планировании восхождений по любым маршрутам. Наиболее лавиноопасными маршрутами из прой­денных в этом районе следует считать маршрут по западной стене пика Кирова (46), маршрут по бастиону правее ледника Трамплин­ного (5), путь грузинских альпинистов на пик Абалакова (29), украинских на пик Москва (32), польских на пик 30-летия Совет­ского государства (34), красноярских на пик 6, выход груп­пы Н. Черного (8) на хребет Академии Наук с ледника Вальтера, а также все новые возможные варианты подъема на Памирское фирновое плато на участке от ледника Трамплинного до ребра «Буревестник» и далее на все вершины к северо-западу от пика Абалакова до пика Ошанина включительно.

Снежные лавины образуются за счет схода масс свежевыпав­шего снега, как в период снегопада, так и в течение 1-2 суток после его прекращения. Путями схода снежных лавин являются кулу­ары и участки слаборасчлененных склонов. Подобные лавины осо­бенно характерны для пиков Москва и 30-летия Советского госу­дарства, для маршрутов (18, 4, 3, 8, 9) на пики Евгении Корженевской и Коммунизма.

В ясную теплую погоду наблюдаются небольшие лавины влаж­ного снега, образующиеся вследствие подтаивания вдоль скальных кромок или падения камней и снежных комьев. Подобные лавины могут быть вызваны и неосторожностью восходителей, подрезающих пласт при траверсе склонов, что наблюдалось на маршруте по реб­ру «Буревестник» (4) и при подъеме на пик Евгении Корженевской по западному ребру (18).

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие................................................................................................ 4

Вступление................................................................................................... 6

Ледники и вершины................................................................................... 10

По страницам записок первооткрывателей.............................................. 27

Последнее «белое пятно» Памира............................................................ 59

Покорение высот....................................................................................... 72

Организация и условия восхождений (приложение)..........................